Айлаэн — городок маленький; в маленьких городках люди добрее. А если до большого города далеко, то и доверчивее. Нет, конечно, чужаков особенно нигде не привечают, но если чужаки в диковинку, то к незнакомцу сперва как следует присмотришься, хотя бы сквозь щёлочку между ставнями — а ну как гонец из самой Бастианы с чем-нибудь интересным пожаловал? И вроде боязно, а всё одно любопытство верх берёт. Стоит Айлаэн в излучине мелкой речушки, в стороне от торговых дорог, новости здесь — редкость. И опять-таки, как ни крути, а в людях верх берёт доброе.

Потому-то когда под вечер в гостиницу «У Шиповника», притоптывая ногой и отряхивая грязь с сапога, входит чужак, взгляды, немедля к нему обратившиеся, исполнены скорее любопытства, чем подозрения. Сам хозяин, старый Алько по прозвищу Шиповник, уже торопится навстречу. Чужак хорошо одет и собой хорош: высок и статен, лицо от загара смуглое, плечи широкие, руки крепкие. По всему видать, ехал спешно и устал: дышит тяжело, чёрные пряди спадают на скуластое лицо из-под низко надвинутого капюшона. Шиповник так и норовит заглянуть под него, пританцовывая рядом с необычным гостем. Посетителей в таверне всего-ничего — дюжины не наберётся. Прочие завсегдатаи собрались сегодня у Кривого Улла, извечного Шиповникова конкурента — повезло проходимцу заполучить на вечер заезжего певуна. В Айлаэне всего две гостиницы, и хозяева их глотки дерут друг дружке столько, сколько их заведения стоят на айлаэнской земле. Ну да теперь сровнялись, кажись: Кривому Уллу певун, который не заплатит за постой и харч, ещё и денег стребует за выступление, а Шиповнику — этот господин. Явно ведь прибыл из большого города: сапоги у него ладные, и гнедой конь, на котором господин прискакал, сразу видать, целого состояния стоит…

Вот так смекает Шиповник, провожая дорогого гостя на почётное место посреди зала, наскоро отирая скамью собственным передником — не робел бы, так сапог бы поцеловал. Гость, даром что сдаётся усталым, милостиво улыбается, просит ужина и кладёт золото в пухлую хозяинову ладонь. Золото тускло блестит в полумраке гостиничного зальчика, и блестят глаза дюжины Шиповниковых посетителей, подавшихся вперёд, а уж глаза Шиповника — теми и вовсе сигнальные костры разжигать можно. Золото в айлаэнской таверне! Ну, видать, не иначе как принц какой пожаловал, изволит путешествовать инкогнито, мир повидать решил. И придвигаются ближе бочар, кожевник и портнов подмастерье, сын сапожника тянет шею, и мальчишка-конюх, успевший управиться с гнедым жеребцом, бочком-бочком от двери — поближе. Вдруг услышит что интересное, не меньше чем на месяц станет героем средь всей айлаэнской детворы.

— Надолго ли к нам, милостивый государь мой? — лопочет пройдоха Шиповник, а сам уже прикидывает, сколько выклянчить у смуглого господина за постой. Он небось и цен-то здешних не знает — ну что ему такие городки, как Айлаэн, он их сотнями видал, всё перемешалось давно. Так что если посноровистей подойти к делу…

— На три дня, — отвечает смуглый господин. Голос у него низкий и хрипловатый, не столь мягкий, как можно было бы ждать, видя его улыбку — лёгкую, будто лунный лучик. Капюшон плаща всё ещё низко надвинут на лицо, глаз не разглядеть. «Подозрительно», — шепчет смекалистый портняжка сыну сапожника, а тот отмахивается, глазея на господинов меч. Вернее, на ножны — из взаправдашней замши, тиснённые позолотой, да и рукоять меча — загляденье. Подмастерье кузнеца (он тоже здесь) восхищённо цокает языком, узнавая работу бартарских мастеров. Смуглый господин улыбается тонкими тёмными губами; а улыбается ли глазами — ну кто ж его разберёт?

Дорога наконец обогнула скалу, нависавшую над поворотом, словно грозя раздавить каждого, кто рискнет проехать или пройти под ней, и замок Талль предстал перед всадниками во всем великолепии, во всей своей грозной мощи. Впереди оставался последний недолгий подъем, да и дорога стлалась все более и более полого, поэтому спешить не было никакого смысла. До вечера еще достаточно времени.

Молодой человек, возглавлявший маленький конный отряд, перевел взгляд на обрыв, темневший слева. После недолгого колебания он подъехал к самой кромке. Взор его устремился вниз, к подножию этой необычной горы, вершина которой была срезана ровно настолько, чтобы человеческая твердыня могла угнездиться на плато, словно созданном для того, чтобы дать прибежище Избранным. Дорога здесь подходила слишком близко к обрыву, а внизу, на дне пропасти, несла свои воды Ильма, стиснутая двумя каменными грядами. Во всех поездках в Замок на вершине, на этом самом месте, лишь только он огибал Разбойничью скалу и река под отвесной стеной открывалась взгляду, глаза его сами невольно устремлялись в этот поток. Высота завораживала…

Всадник с трудом отвлекся, окинув взглядом противоположную стену, в которой темнели отверстия пещер. Все горы в этой местности изрыты тайными ходами и пещерами. Некоторые продолбили в теле гор христиане-подвижники, другие — вообще неизвестно кто, а есть и такие, что существуют с очень давних времен, может, с таких древних, что в них случалось бывать и великим предкам. Неужели все знаки этого пребывания успело стереть время? Нет, будь он на месте Рудольфа, то искал бы, не жалея усилий. Ведь недаром именно здесь высится замок Талль. Он вырос на вершине, но корни его, как у зуба, гораздо глубже проросли внутрь горы. Хотя кто об этом подозревает?

Уже собираясь трогаться, он снова напоследок скользнул взглядом к реке. Так высоко! Ему, уроженцу плоской, как стол, местности, даже эти жалкие северные отроги настоящих гор внушали уважение. А вот дядя Рудольф грубо высмеял его восхищение в первый же раз, когда ему довелось побывать здесь. Было ему тогда всего двенадцать лет, когда он с отцом и старшими братьями посетил Талль впервые. Но уже тогда он не любил насмешек. Со временем недовольство переросло в какую-то болезненную ярость, и он испытывал эту ярость даже тогда, когда над ним просто добродушно подтрунивали. Но нет! Для них для всех он был слишком умен, чтобы выказывать свои истинные чувства, и просто откладывал их пренебрежение в кладовые памяти. До поры до времени. Даст Бог, придет день, когда все изменится.

Он уже тронул поводья, когда за спиной началось нечто невообразимое. Ржание, переходящее в храп, испуганные вопли, топот, грохот падающих камней. Он резко обернулся. Сразу трое из его небольшого отряда — верно, те, что опомнились первыми, — пытались сдержать обезумевшую лошадь, вставшую на дыбы прямо у самого обрыва. Из-под задних копыт уже осыпалась почва, лошадь никак не могла выбраться на твердую поверхность, и это приводило животное в еще больший ужас. Незавидна была бы участь ее молодого седока, который, как видно, растерялся до крайности. Странное дело, но его нечленораздельные вопли и побелевшее от страха красивое лицо вызвали лишь досаду у предводителя маленькой кавалькады.