Никто из тех, кто когда-либо видел Кэтрин Морланд в детстве, и не мог предположить, что она родилась, чтобы стать романтической героиней. Положение в обществе, характер родителей, ее личные качества и нрав – все это в равной степени делало подобную мысль абсурдной. Отец ее был священником, не знавшим забот и нужды, в общем, вполне респектабельным человеком, даже несмотря на то, что звали его Ричард, – но при этом он никогда не слыл привлекательным мужчиной. У него было два богатых прихода и полная независимость, и посему воспитание дочерей заботило его меньше всего. Мать девочки казалась дамой простой, с практическим складом ума, ровным характером и, что самое интересное, отличалась приятным телосложением. До Кэтрин она дала жизнь трем сыновьям и вместо того, чтобы тихо отойти в мир иной при родах дочери, что по тем временам было бы вполне естественным, она продолжала жить и, более того, родила еще шестерых, вырастила их и при этом чувствовала себя великолепно. Семья, в которой десять душ детей, – всегда прекрасная семья, особенно если числу отпрысков соответствует нужное количество голов, рук и ног; однако, Морланды имели собственное понятие о прекрасном – в целом все они отличались простотой нравов, и в течение многих лет Кэтрин не была исключением. Она росла тощим и достаточно неуклюжим ребенком, с нездоровой и какой-то бесцветной кожей, темными прямыми волосами и грубыми чертами лица, – большего о ней и сказать-то, пожалуй, нечего, кроме того, что в ту пору о героизме она и не помышляла. Ей нравились все мальчишечьи игры, а крикет она предпочитала не только куклам, но и остальным детским забавам, требующим определенной доли самоотверженности, как-то: воспитанию домашней сони, кормлению канарейки и поливке розовых кустов. По правде говоря, задатков к садоводству она не имела вовсе, и если все же когда-нибудь она и собирала, к примеру, цветы, то делала это скорее из склонности к шалостям – такой вывод напрашивался сам собой, поскольку букеты составлялись ею исключительно из тех цветов, что категорически запрещалось рвать. Вот такие были у нее пристрастия; что до способностей девочки, то и они казались столь же необычными. Ей никогда не удавалось понять и заучить что-то, если это что-то доходчиво не объяснялось ей на пальцах; впрочем, и это не служило достаточной гарантией, поскольку девочка в целом была невнимательна, а иногда и просто глупа. Три долгих месяца билась мать, чтобы ее чадо наконец-то выучила «Молитву нищих», и все же Салли, вторая дочь, впоследствии заметно лучше цитировала этот стих. Однако, не подумайте, что Кэтрин была тупым ребенком, – ни в коем случае: «Сказку о Кролике и его друзьях» она запомнила столь же быстро, как и любая другая девочка в Англии. Матери хотелось, чтобы ее дитя занялось музыкой, и все говорило за то, что Кэтрин непременно ею займется, ведь нравилось же ей, в конце концов, терзать клавиши несчастного старенького спинета; таким образом, в восемь лет от роду она приступила к занятиям. Проучившись год, девочка развила стойкое отвращение к музицированию, и миссис Морланд, которая никогда не тиранила дочерей, а напротив, принимала во внимание их порывы, позволила занятия прекратить. День, когда учитель музыки пришел за расчетом, стал одним из самых счастливых в жизни Кэтрин. Талантом живописца, судя по всему, Создатель девочку не наделил, хотя, чтобы быть совсем уж точным, следует признать, что если ей и перепадал конверт от родительского письма или любая другая столь же неподходящая бумажка, она тут же, в соответствии со своими способностями, принималась за изображения домов и деревьев, кур и цыплят, и при этом нельзя было с уверенностью сказать, что здесь именно нарисовано. Письму и счету ее выучил отец, французскому – мать: ни в одной из этих наук она не преуспела и при первой же возможности от уроков отлынивала. Что за странный, необъяснимый характер! – ведь при всех этих опасных симптомах в десять лет она оставалась добрым и мягким ребенком, редко упрямилась, никогда ни с кем не ссорилась, а в младших и вовсе души не чаяла, если не считать нескольких, весьма не многочисленных приступов тирании. И в то же время она бывала шумной и необузданной, ненавидела любые запреты и чистоту, а больше всего на свете обожала скатываться по зеленым перилам в задней части дома.

Вот такой была Кэтрин Морланд в десять лет. В пятнадцать черты ее смягчились, ей понравилось завивать волосы и ездить на балы; лицо приобрело здоровый оттенок, фигура округлилась, а в глазах появился какой-то огонек. Любовь к грязи сменилась увлечением пышными нарядами, и она выросла столь же чистой, сколь и сообразительной; теперь все чаще мать и отец отмечали разительные перемены в дочери: «Кэтрин становится очень приятной девушкой, сегодня она почти красавица», – и слова эти ласкали ее слух! Стать

Миссис Морланд была хорошей женщиной и стремилась вложить в своих детей все самое лучшее, однако вся жизнь ее протекала в родах и пестовании младших, в то время как старшие дочери росли сами по себе. Поэтому не удивительно, что Кэтрин, по натуре своей совсем не героиня, в четырнадцать лет любила крикет, бейсбол, лошадей и беготню по окрестным полям, явно предпочитая все это книгам, по крайней мере тем, что несли в себе знания; впрочем, если в рассказах не было морали, то против них она ничего не имела. Но в возрасте с пятнадцати до семнадцати лет девушка начала активную подготовку к будущей роли; она прочла все книги, что обязана знать настоящая героиня, дабы в памяти прочно закрепились все те полезные и разящие наповал цитаты, что так необходимы в судьбах, полных различных превратностей.

От Поупа она узнала слова порицания в адрес тех, кто

В дополнение к тому, что мы уже сказали о Кэтрин Морланд, ее личных качествах и умственных способностях, кои она обнаружила накануне предстоящего шестинедельного пребывания в Бате, обещавшего изобиловать трудностями и опасностями, возможно, для большей ясности нашему читателю следует знать о том (если только, разумеется, дальнейшее повествование не запутает его окончательно и он все же составит себе четкую картину того, что за девушкой стала наша героиня), что сердце у нее было отзывчивым, нрав приветливый и открытый, не знала она ни чванства, ни жеманства – все нынешние ее манеры являлись ни чем иным, как просто заменой детской неуклюжести и застенчивости; в общем, Кэтрин производила впечатление приятной, а в удачные дни даже хорошенькой девушки, может, лишь чуточку невежественной, ну да кто не грешит этим в свои семнадцать.

Когда приблизится час разлуки, беспокойство миссис Морланд достигнет, безусловно, крайней степени. Дурные предчувствия о страшной участи бедняжки на чужбине ревущим потоком обрушатся и захлестнут мать, погрузив ее в бездну печали и слез, по крайней мере, на день-другой, что судьба оставит им до расставания; маленькая спальня еще услышит прощальный совет, полный горького знания и мудрости, что слетит в скорбный час с губ матери. Сердце ее сожмется и выплеснет наружу все то, что известно ей о ветреных баронах и лордах, находящих особое удовольствие в том, чтобы обманом и силой завлечь невинную душу на какую-нибудь дальнюю ферму и там!..

Вы и правда, во все это поверили? Но ведь миссис Морланд ровным счетом ничего не знала о похотливости знати, и душу ее не терзали мрачные предвидения злого рока, выпавшего на долю дочери. Все, о чем она собиралась предупредить девушку, и, кстати, это и сделала, уместится в нескольких следующих строках: «Кэтрин, умоляю тебя одеваться потеплее, и обязательно закутывать горло, особенно если соберешься погулять вечерком. И еще я бы советовала вести строжайший учет расходам, для этого я тебе даже блокнот дам».

Салли, или, скорее, Саре (ибо редкая знатная леди, дожив до шестнадцати, так и не соберется поменять своего имени) была уготовлена роль если уж не духовника, то сердечной подруги Кэтрин. При этом стоит заметить, что та вовсе не настаивала, чтобы сестра писала ей при первой же возможности, равно как не вытягивала из нее обещания подробно обрисовывать каждого нового знакомого и цитировать запавшие в душу фразы из диалога с ним. Все, что зависело от Морландов в подготовке к поездке, было обставлено с завидной скромностью и хладнокровием и полным учетом жизненных реалий; это делало отъезд Кэтрин вовсе не похожим на первую разлуку романической героини с отчим домом. Отец не только не предложил ей полную свободу распоряжаться собственным счетом в банке, но даже не вложил ей в руку чек на сто фунтов; вместо этого он выдал десять гиней, обещав, правда, выслать еще, если потребуется.

Вот при таких не самых многообещающих обстоятельствах прошло расставание и началось путешествие, кое было организовано с учетом нехитрого комфорта и скучной безопасности. В пути грабители упорно их избегали, на горизонте не виднелись признаки ураганов, а герои, очевидно, ехали по другим дорогам. Не было тревог и терзаний, достойных описания, разве что миссис Аллен однажды решила, что забыла свои башмаки в придорожной таверне, да и те, к счастью, нашлись.