Джакарта гигантским осьминогом раскинулась на берегу океана; широкие щупальца её улиц намертво вцепились в песок. Город-моллюск распластался по земле и с самолёта выглядит коричнево-голубым, словно продолжение Яванского моря… Правда, кое-где высятся строгие очертания современных зданий, построенных в западном стиле: большой отель «Индонезия», возведённый американцами, универмаг «Сарина», несколько жилых строений, но бетонные стены резко контрастируют с остальными домами, в беспорядке лепящимися вдоль каналов, — низенькими, невыразительными, с дощатыми перегородками и прилавками, выставленными прямо на улицу, по которой день и ночь течёт пёстрая толпа, — типичная картина Дальнего Востока. Тем не менее в этом скопище домов можно различить кварталы, микрорайоны и даже деревни.

Где начинается город? Нигде. Понятие города погребено численностью населения. Сегодняшняя Джакарта напоминает человека на перепутье. Ей предстоит выбор между традиционным образом жизни и современным стилем, выбор более трудный, чем на Западе, где человек может схорониться за стенами своего укладного быта, спрятаться в своей работе, где он защищён «достигнутым положением». Джакарта — город, выпирающий изо всех рамок, и в этом смысле символ сегодняшней Индонезии, желающей жить самостоятельно, нащупывающей свой собственный путь в хитросплетении современной экономики. Но в Джакарте, кроме того, целый сонм людей, потерявших точку опоры, сидит между двух стульев. Это — волнующий город, волнующий смешением рас и языков, своей непохожестью и пронзительной человечностью.

Каждая встреча на улице сулит открытие: здесь видишь людей на всех стадиях общественного развития. Разнятся и лица: тёмные суматранцы с жёсткой шевелюрой, светлокожие китайцы, золотисто-коричневые балийцы, оливковые яванцы, буги — желтолицые мореплаватели с побережья Сулавеси. Тут встретишь людей из всех районов Индонезийской республики: рослых парней из Аче, насупленных батаков, быстроглазых минангкабау, смешливых сунданцев, мадурцев в чёрных шапочках, замкнутых яванцев

Рядом сосуществуют вечное и сегодняшнее, нужда и излишество, крайняя бедность и беспредельное богатство: босая женщина, одетая в цветастый батик, кормит грудью ребёнка у подножия эскалатора многоэтажного универмага, мужчины играют в шашки, сидя на корточках, прямо на тротуаре.

Жизнь в этом городе протекает на улице. Здесь спят, работают, ведут бесконечные беседы, не обращая внимания на снующие автомобили. Рядом с лакированными американскими лимузинами трясутся старые колымаги, «опелеты» по-местному — невообразимые конструкции из досок и металлолома, оставшиеся со времён второй мировой войны. Глядя на них, ждёшь, что они вот-вот проломятся под тяжестью груза. Но индонезиец как истый мусульманин относится к судьбе с непоколебимой верой и покорностью. Каждый день он продлевает жизнь своему детищу, и оно продолжает годами ездить на последнем дыхании.

Джакарта — своего рода анклав в провинции Западная Ява, которая занимает весь запад острова до границы, соединяющей Черибон на северном побережье с Чилачапом на южном. Долина Джакарты, прилегающая к Яванскому морю, в центре переходит в гористую возвышенность, которая круто обрывается в Индийский океан.

Вытянувшись на двести пятьдесят километров в длину и на пятьдесят в ширину, прорезанная реками, несущими плодородный ил, громадная долина, насколько хватает глаз, устлана плоскими рисовыми полями. По мере подъёма по склонам вулканов пейзаж становится богаче, появляются посадки других культур, климат увлажняется. По всей Индонезии, даже на северных склонах Джакартской долины, там, где вулканические возвышенности полого спускаются к морю, растёт гевея. На каучуковом дереве делают спиралеобразный надрез, и белёсый сок через воткнутую в ствол бамбуковую трубочку стекает в пустую половинку кокосового ореха. Высыхая, сок гевеи становится коричнево-фиолетовой эластичной массой. Несмотря на архаичный способ производства, Индонезия является сегодня вторым в мире экспортёром натурального каучука.

Голландцы завезли на острова архипелага культуру хинного дерева и были монополистами в производстве хинина, пока монополию не подорвали синтетические вещества.

Раньше Азия рисовалась нам жёлтой. Теперь мы увозим зелено-коричневый образ Азии. Набухшее от влаги низко висящее небо, мягкие контуры рисовых полей, запах зелени, тающий в сыром воздухе, — все это оставило в памяти смутное ощущение влажной дрёмы. Прямоугольные формы европейских городов и селений контрастируют с мягкими очертаниями Индонезии. Прямые линии сталкиваются, изогнутые — сопрягаются. Жизнь на Западе, упорядоченная и расчерченная, проходит целиком за стенами домов. В Индонезии все скользит, течёт, переплетается: страна округлостей и склонов, страна гибкости и причудливых линий…

В городе людское скопление не оставляет места зелени, город — это пыль, пот, работа. Но за его окраиной царит влажная зелень деревьев и громадных кустов, растительное неистовство, гудение стволов, скрежет листвы, говор коричневых вод, несущих белую пену. По дороге из Джакарты в Бандунг попадаешь в другой мир — мир приручённой человеком природы.

Кроме долин северного побережья в глубинных районах Западной Явы есть ещё две долины — Гарут (высохшее озеро, сохранившее плодородный ил) и Бандунг. Последняя сказочно богата, урожаи риса-падди здесь самые высокие в стране. Долина Бандунга выделена в административный округ, населённый в основном сунданцами

[11]

. Эта народность отличается от остальных яванских этнических групп; у сунданцев свой язык, своя культура и своя собственная история. До того как подпасть под власть Джакарты, Сунда была самостоятельным государством. В течение нескольких веков королевства Западной Явы вели нескончаемые войны с королями Центральной Явы.

Как считают многие лингвисты, слово «Сунда» происходит от санскритского «сунд», что значит «блестящий, сверкающий, озарённый»; в индуистских эпопеях так звучит одно из имён бога Вишну. Этому слову мы обязаны наименованием архипелага Зондских островов. Сунда существовала уже в начале нашей эры, о чём свидетельствуют санскритские надписи, обнаруженные археологами в окрестностях Бандунга

[12]

. На картах европейских мореплавателей раннего средневековья указывались смутные границы этой страны, прославившейся своим богатством и могуществом. Первое сунданское королевство возникло в начале пятого века. Короли Сунды сменяли друг друга на престоле, пока, с приходом ислама в Индонезию, яванцы не лишили их самостоятельности.

Наибольшего расцвета достигли Галухское и Паджажаранское королевства в XIII—XVI веках. В начале XIV века мы находим первые упоминания о могущественном Паджажаранском королевстве. Эта эпоха знаменовала собой апогей, а вскоре и закат великих династий Западной Явы. Неудачный брак вызвал кровопролитную войну между паджажаранскими сунданцами и яванским королевством Маджапахит. Военный конфликт окончился полным разгромом сунданских войск под Бубатом в 1351 году. Это поражение подкосило Паджажаранское королевство, а приход ислама ознаменовал его падение. Центром новой религии стали мусульманские султанаты Бантам и Черибон.

Сунданцы, хотя и сделались впоследствии ревностными мусульманами, до наших дней сохранили известную неприязнь к яванцам. Голландцы очень ловко пользовались этим для нужд своей колониальной политики.

В индонезийской армии дивизия Силиванги, набранная из сунданцев, считается одной из самых боеспособных. Именно она сыграла решающую роль во время трагических событий 1965 года

Отправляясь в Индонезию, наша группа собиралась познакомиться с обычаями и нравами этой страны. Никто из нас не рассчитывал увидеть воочию магию и шаманство. Однако нам довелось несколько раз стать свидетелями выступлений факиров, мы видели массовые сцены экстатических трансов. На наших глазах «дукуны» (колдуны, шаманы) подчиняли себе людей. Мы убедились, что в сегодняшней Индонезии по-прежнему живы тысячелетние верования и влияние колдунов очень велико. У президента Сукарно тоже был свой дукун… Шаманы лечат, предсказывают будущее, гадают. Их не следует путать с муллами: те скорее чиновники мечети, официально призванные следить за соблюдением мусульманских обрядов. Под личиной народного зрелища дукуны вершат древний языческий культ анимистского происхождения. Веротерпимость индонезийцев легко допускает подобный дуализм. В этом нашли выражение две стороны религии: догматизм и мистика.

Повсюду в деревнях Западной Явы мужчины танцуют «пенчак» — боевой танец, несколько напоминающий борьбу дзюдо или каратэ. Мужчины состязаются под аккомпанемент гамелана. От традиционного оркестра здесь остаются только два генданга, но зато добавляется ещё один инструмент: труба — «теромпет». К его мундштуку приделаны два полудужья, которые не дают щекам музыканта раздуваться до отказа. Пронзительный, колючий, упрямый теромпет выводит на фоне бешеного ритма, заданного грохочущими гендангами, нервную, назойливую, возбуждающую мелодию. Перед началом борцы кланяются на восемь ветров, сложив руки ладонями перед носом, потом начинают кружиться по краю земляной насыпи; танцуя, они зорко следят друг за другом. Выставив вперёд руки, они норовят, улучив момент, броситься в атаку или отразить нападение. Теромпет накаляет атмосферу. Напряжение все усиливается. Охваченная страстью толпа безмолвствует.

Для пенчака не нужен особый костюм. На участниках широкие штаны, перехваченные в талии ярким поясом. В резких бросках полуобнажённые тела мелькают в воздухе. Вот борцы сплелись намертво. Музыка смолкла, оркестр ждёт, пока один из соперников не разожмёт объятий. Тогда труба вновь взовьётся, разрывая воздух.

Поначалу сходится молодёжь, за ней в борьбу вступают взрослые, а под конец и сам дукун. Весь в чёрном, перехваченный в талии алым шарфом, он горделиво потряхивает гривой чёрных, как смоль, волос. У него нет дома, он — странник. Говорят, он перенял своё искусство у мудреца-отшельника, жившего высоко в горах. Пока это ещё не великий шаман, но его внешность — глубоко посаженные угольно-чёрные глаза, сильные руки, обёрнутые в запястьях лоскутами тигровой шкуры, и большое родимое пятно на переносице — производит большое впечатление. Чувствуется, что это человек с незаурядной волей. Он танцует куда уверенней остальных, оркестр задаёт для него особый темп. Перед дукуном выстраиваются мужчины, вооружённые толстыми бамбуковыми дубинками. Дукун перебегает взглядом с одного на другого. Безжалостный теромпет вспарывает воздух, сладостное ожидание, словно дурман, охватывает зрителей, музыкантов, танцоров.

Прежде чем попытаться дать объяснение описанным церемониям, попробуем вспомнить, что такое транс. Этот феномен был известен в этнических группах всего мира. А если говорить о современности, то явление транса распространено куда более широко, чем это кажется; у нас тоже есть свои дукуны и гамеланы— достаточно взглянуть на Джонни Холлидея и иже с ним, беснующихся с электрогитарами на сцене «Олимпии»

[24]

… Это не что иное, как возрождение под новой личиной древних обрядов — начиная с дионисийских культов и кончая «бесноватыми» святого Медара

[25]

. Кстати, во всех народных сказках заколдованный герой превращается в животное, так что в этом смысле привычные легенды предстают в новом свете.

Хотя транс выглядит везде одинаковым, необходимо различать мифологические системы, в которые он включён. Именно в связях и соответствиях между символами, существующими в каждой этнической группе, в каждом обществе, нужно искать объяснение того, что нам довелось увидеть.

Подобно тому как это было на Западе во времена средневековья, в нынешних архаических обществах большее значение имеет символическая, а не реальная суть вещей. Иными словами, во внешней стороне каждого явления люди видят не конечную форму, а лишь проявление некоей невидимой высшей сущности.

Невидимое якобы проявляется через видимое. Все материальное, всякий физический процесс является отражением трансцендентного мира, существующего по ту сторону видимых форм. Именно эта символика создаёт священный порядок вещей и делает их тем, что они есть: деревом, источником, звездой, красивым пейзажем, пещерой, прекрасным телом, чистым голосом, болезнью, смертью, трансом и т. д. То, что естественно и сообразно для рационального разума, представляется сверхъестественным явлением для сознания религиозного. Земля, скажем, в этом случае — образ мифической земли, своего рода материальное отражение царства невидимого.

Пространство также воспринимается сквозь призму традиционных представлений. Сунданцы и яванцы смотрят на географию иначе, чем мы: поля, леса, горы, дождь, ветер наделены для них голосами; природа — это вечная книга, и человек в ней — случайный персонаж. Он занимает в космическом порядке заранее определённое место и призван сохранять традиционный порядок. Люди созданы для служения богам, для поддержания вселенской гармонии. И, исполняя религиозные обряды, соблюдая заведённый порядок, верующие соединяются после смерти вокруг очага вечности. Вот почему каждая церемония, каждый обряд приобщает человека к частице вечности. Вечность же очищает от скверны и дарует молодость.

В отличие от Явы, Суматры, Сулавеси и Молуккских островов, принявших ислам, Бали, как это ни парадоксально, остался верен индо-яванской культуре. В XVI веке, после крушения королевства Маджапахит, индуизм и буддизм сохранились только на восточной оконечности острова Ява, в княжестве Баламбанган, а потом на Бали. Там же сохранилась до наших дней традиционная культура Явы, процветавшая за много веков до прихода мусульманства. С течением времени индо-яванская культура претерпела некоторые изменения и превратилась в оригинальную балийскую традицию.

Истоки индуизма на Бали остаются невыясненными— привился ли он в результате прямого контакта с индийскими брахманами, или индуистская культура проникла вначале на Яву, а уж затем на Бали? Древнейшие следы индуизма, похоже, не связаны с яванским влиянием: обнаруженные королевские эдикты и первые религиозные тексты написаны на старобалий-ском языке с вкраплениями санскритских терминов, в них нет ни одного яванского слова. Яванский язык появляется только с IX века, постепенно вытесняя старобалийский, по крайней мере в письменной речи, и прежде всего в дипломатическом языке. Так, одна грамота, датированная 962 годом, объявляет о создании на Бали курорта для яванцев. Как видим, туризм на Бали не в новинку!

В 989 году балийский князь Удаяна женился на явaнке Махендрата. Один из его сыновей, Эрланга, стал королём. В 1019году его власть распространилась кроме Бали на Центральную и Восточную Яву. С этого времени начинается интенсивное проникновение яванской культуры и религии на Бали. В XIV веке король Маджапахита завоевал Бали, и на востоке острова, в Гелгеле, обосновалась яванская династия. Княжества, на которые и поныне разделён остров, — их насчитывалось восемь до событий 1965 года — возникли во времена первых беженцев из Маджапахита.

Когда султан Матарама распространил ислам по всей Яве, Бали остался верен индуизму. Придворные поэты передавали из поколения в поколение изысканный стиль яванской поэзии. Простонародье же Бали привносило в индо-яванизм элементы родной культуры. Ява оставалась идеалом совершенства для дворянства, но не для простолюдинов-крестьян. Что касается собственно балийской религии, то она подвергалась постепенной яванизации. Этот процесс ощущался слабее по мере удаления от княжеских дворов к заброшенным деревням острова. Влияние было столь неоднородным, что ещё сегодня от одной деревни к другой в балийской религии встречаются различия. А кое-где в горах сохранились традиции, существовавшие ещё до маджапахитского завоевания. Например, по берегам озера, возникшего на месте кратера вулкана Батура, живут бали-ага (истинные балийцы): они не сжигают мертвецов, а оставляют их на поверхности земли. О бали-ага среди горожан Бали ходят самые невероятные слухи и легенды. Со страхом, смешанным с восхищением, рассказывают о тамошних колдунах, способных якобы заставлять маленьких девочек летать по воздуху.

Городская жизнь на Бали мало отличается от деревенской: та же лёгкость и непринуждённость в движениях, люди ходят, не оглядываясь по сторонам. Каждый перекрёсток непременно украшен каменной статуей или алтарём с дарами из цветов и фруктов. Религия, вошедшая в ткань жизни города, придаёт улицам какое-то умиротворение, свойственное всему острову.

Как и в Джакарте, здесь вдоль каналов-кали выстроились многоэтажные дома. Машины, грузовики, велосипеды создают известное оживление, но ощущение безмятежности не проходит. Урбанизация, ощущаемая больше всего в Денпасаре, экономической столице острова, как это ни странно, ещё больше укрепила традиционные узы, связывающие балийцев и коренящиеся в недрах деревенской общины.

Взрослый житель Бали непременно должен иметь жену и детей. Дело в том, что каждый крестьянин выполняет определённые коллективные обязанности, а они делятся на мужские и женские работы. Главы всех семей, собираясь в центре деревни на «банджар» (сходку) под священной оградой, сообща принимают решения касательно ухода за храмами и школами; часто возникают неотложные дела в связи с грозящим извержением вулкана. Кроме того, балийский крестьянин состоит ещё членом особой группы — «субак»: она занимается поддержанием оросительных каналов. Только благодаря рациональной системе распределения воды балийцам удаётся снимать по два урожая риса в год: в сухой сезон, когда реки иссякают, воду берут из естественных резервуаров, какими остаются озера в кратерах. Водопровод из бамбуковых стволов нуждается в постоянном уходе, а кроме того, необходимо рыть каналы, туннели, насыпать дамбы.

Ухоженная природа становится подлинным произведением искусства. Рисовые поля выглядят словно складки сверкающего покрывала, наброшенного на склоны гор. Малейший клочок земли выровнен, ухожен, приспособлен под посадки риса. С течением веков уход за землёй превратился из жестокой необходимости в эстетическую потребность. Бали по праву гордится своими рисовыми полями: они самые красивые в Индонезии, да и, наверное, в мире. Их границы аккуратно следуют изгибам почвы. Дамбочки укреплены красиво уложенными камнями и кораллами, которые индонезийцы добывают в море и на себе поднимают в горы.

Субак объединяет тех, кто пользуется одним источником, одной плотиной или одним каналом. Кроме технических обязанностей по содержанию водостока, за которым смотрит особо назначенный человек, члены субака должны соблюдать и религиозные ритуалы: следить, чтобы на алтарях, построенных возле источников, всегда были свежие дары, тщательно блюсти чистоту вокруг них.

Балийская жизнь покоится на религиозной структуре, обусловливающей каждый шаг, каждое слово жителей острова. Будни здесь обогащаются священным измерением, в которое трудно, если вообще возможно, проникнуть человеку современного Запада.

Местные храмы, верные традиции всех религиозных сооружений Индонезии, вобрали в себя как доиндуист-ские элементы, так и элементы, привнесённые индо-яванской культурой. Последняя особенно чувствуется в скульптуре, изображающей эпизоды Рамаяны и персонажей театра ваянг. У балийцев чувствуется стремление подчеркнуть декоративный характер храмовых изображений. Они хотят не столько представить богов в их сложном небесном пантеоне, сколько почтить их присутствие на земле. Художники старательно украшают церемониальные кресла Шивы, Брахмы и Вишну. Перегруженность каменных арабесок, излишество украшений, сплетение мотивов небесного и земного — во всем этом сквозь индо-яванские напластования проступает древний балийский фон. Яванское искусство показывает слияние человека с божеством и старается конкретизировать мистику в реальных образах, балийское же искусство — это просто дар богам, щедрое приношение, исполненное наивной веры.

Балийская традиция сказалась и в храмовой архитектуре. Подобно Боробудуру, святилища строят террасами!. Правда, террасы эти расположены часто на одном уровне в виде трех смежных двориков с оградой из красного кирпича. В первый дворик ведёт узкая лесенка, упирающаяся в деревянные ворота, богато изукрашенные танцующими демонами. Там же расположена выложенная камнем молитвенная площадка, затенённая от солнца прямоугольным навесом из соломы, — на ней устраивают петушиные бои. Почему допускается такой разгул страстей внутри храмовой ограды? Дело в том, что в прежние времена эти схватки имели ритуальный смысл: кровавое жертвоприношение призвано было усмирить гнев демонов.

Второй дворик, куда тоже ведут ступеньки, отведён для «балеагунга»; здесь собираются на совет деревенские старейшины, члены многочисленных организаций и коллективов. Кроме того, во втором дворике обычно растёт громадное священное дерево — «варингин».

В третьем дворике расположено собственно святилище. Там нет статуй, стоят только каменные кресла, куда усаживаются божества во время церемоний. О присутствии богов напоминают и меру, крытые в несколько рядов ветвями чёрной пальмы; это придаёт всему храму суровость. Мрачные строения чем-то напоминают китайские или японские пагоды. В святилище, кроме того, устроены маленькие ниши для поминания предков. Балийцы, как мы знаем, в равной степени сохранили верность индуизму и вековым культам предков. В одной священной ограде бок о бок соседствуют принадлежности культа разных религий, балийцы не видят в этом никакого противоречия.

Если на деревню обрушивалась эпидемия или другая беда, балийцы устраивали особую церемонию, известную под названием «баронг», или танец криса. Это был культ, по внешней форме приближавшийся к индо-яванской традиции, но в действительности имевший чисто балийский религиозно-магический смысл.

Сегодня эта церемония, к радости западных туристов, превратилась в подобие цирка. Тем не менее в отдельных деревнях, ещё не затронутых туризмом, культ сохранил своё первоначальное значение. Сохранение традиции зависит в основном от того, насколько поддерживается в данном месте любовь к родной земле. Церемония баронг жива ещё кое-где благодаря стараниям бывших князей, пользующихся и поныне престижем в своей округе, — для баронга нужны богатые костюмы, хороший оркестр, пышные аксессуары. Всем этим занимается глава деревни — «агунг», т. е. дворянин, принадлежащий к касте воинов-сатрия. Он живёт при собственном храме в деревенском дворце, примыкающем ко второму дворику святилища. Там и собираются жители для танца криса. Главу легко узнаешь среди толпы односельчан — по покровительственной улыбке, заставляющей вспомнить европейского средневекового сеньора. Агунг выполняет его социально-психологическую роль Агунг ждёт, пока западные гости закончат лёгкий ужин и усядутся на месте. После этого он делает знак собравшейся у ворот храма толпе: можно входить.

Варингин, балийское священное дерево, покрывает зеленеющий двор величественной тенью. Танцоры будут появляться и исчезать из дверей в восточной и южной стенах храма.

Здесь же балеагунг — место сбора деревенских старейшин. Статуи хмурых и насупленных монстров уставились на собравшихся. Их, кажется, вовсе не волнует зрелище аппетитных, украшенных цветами даров, которые босоногие женщины в облегающих батиках кладут перед ними. По обе стороны почётного трона на громадных бамбуковых шестах трепещут красно-белые штандарты — это цвета индонезийского флага, но для балийцев это ещё и цвета Брахмы и Шивы.

Мирная, благоговейная обстановка никак не предвещает, что через короткое время здесь начнётся неистовство. Жители деревни густо набились за ограду: мужчины, женщины и дети вперемежку сгрудились под навесом, широко раскрыв глаза и нетерпеливо перешёптываясь.

Как и в Индии, на Бали мёртвых сжигают. Но церемония кремации не носит трагический или мрачный характер, для балийцев это — праздник. Как и во всем, здесь проявляется любовь островитян к церемониям, к музыке. Организовать пышную кремацию стоит недёшево. Семье покойного приходится мобилизовать все средства на проводы души родственника в царство мёртвых. Пока изыскиваются средства, тело лежит в могиле. Семья ждёт похорон значительного лица — князя или священника, чтобы по случаю сжечь и своего мертвеца. Таким образом, похороны превращаются в коллективное сожжение.

Ночью покойника вырывают из земли. Подготовка к церемонии длится несколько дней. Женщины готовят дары: выкладывают на плетёных тарелочках печенье из рисовой муки, украшают яства цветами. Из рисовой соломы плетут маленьких кукол, на концы высоких шестов привязывают гирлянды бамбуковых листьев: они символически представляют тело богини риса, ма-тери-плодоносицы. Работы эти требуют много времени.

Юноши и молодые мужчины в это время строят башни для останков покойника. Из бамбуковых стволов делается высокое сооружение, достигающее иногда двадцати метров в высоту. Несколько башен и маленьких ниш на носилках вместе с громадным наивно раскрашенным деревянным быком составят траурный кортеж.

Около полудня женщины выходят из дома покойного, неся на голове дары. Часть их лежит в серебряных чашах. Сооружения из даров, фруктов и цветов представляют собой сложную архитектурную конструкцию. Десятки женщин цепочкой направляются к морю, а бамбуковые башни тем временем выстраиваются на дороге.

Музыка, сопровождающая церемонию кремации, ни на что не похожа. Она, пожалуй, единственный траурный элемент этого праздника: звенят цимбалы, глухо бьют тарелки… Страх смерти… Неотступное преследование… Этот праздник — тоже своего рода поминальный транс. Призрак тления изгоняют пышной торжественностью процессии. Мужчины несут на плечах длинные шесты, на которых висят громадные гонги. Время от времени над толпой взмывает голос старика или молодой женщины.