Из поездки в Армению я привез, помимо записей и документов для книги об этой древней и красочной стране, несколько бутылок старого армянского коньяку. Одна из них предназначалась в подарок Ивану Николаевичу Пронину, и на другой же день по возвращении я позвонил к нему на квартиру. На звонок никто не отозвался, и это было естественно: телефон в квартире Пронина безмолвствовал по целым неделям. Работник органов государственной безопасности, Пронин, занятый расследованием трудных и сложных дел, иногда подолгу не бывал дома. На службу к нему звонить было бесполезно — по вполне понятным причинам об отсутствующем работнике получить там справку было нельзя, и я уже собирался отойти от телефона, как вдруг услышал знакомый голос. Увы, то был голос Виктора Железнова, воспитанника Пронина и его ближайшего помощника и сотрудника по работе.

— Ну? — услышал я его оклик.

Я назвал себя, но вместо приветствия опять услышал странный ответ.

— Подождите немного, — сказал Виктор. — У меня чуть молоко не ушло.

Однажды теплым майским вечером на квартиру к Пронину позвонил Евлахов, начальник одного из управлений, ведающих оборонной промышленностью.

С Евлаховым Пронин встречался еще на фронте во времена Гражданской войны, сталкивался при расследовании некоторых дел в последние годы, и поэтому Евлахов нет-нет да и напоминал о себе, время от времени обращаясь к Пронину за какой-либо справкой или незначительной услугой.

Так было и на этот раз.

Иван Николаевич был болен, на телефонный звонок откликнулся Виктор. Но с Евлаховым Пронин захотел говорить, и не только вследствие врожденной дисциплинированности — Евлахов занимал крупный пост и косвенно являлся для Пронина в некотором роде начальством, — он просто по-человечески был мил Ивану Николаевичу, и Пронину приятно было ему услужить.

— Ты меня извини, товарищ Пронин, тревожу тебя по пустякам, — сказал Евлахов. — У нас тут один человек пропал. Так не можешь ли ты помочь его отыскать?

Тем временем в гостинице, где остановился Зайцев, случилось происшествие, не имевшее прямого отношения к исчезновению Сливинского. Хотя гостиница эта была в Москве одной из самых больших и многолюдных, десятки опытных служащих, несмотря на сумбурную и беспокойную жизнь сотен постояльцев, незаметно и постоянно поддерживали в ней образцовый порядок.

В залитом светом вестибюле сновала публика, легкий гул голосов тонул в обширном помещении; портье был занят обычными хлопотами — проверял списки постояльцев, разговаривал по телефону, отвечал посетителям; бесшумно поднимался и опускался лифт; пробегали официанты и горничные, и лишь один швейцар, стоя у величественной двери, философически наблюдал за всей этой суетой.

Один из постояльцев подошел к лифту, когда тот только что тронулся вверх. Постоялец присел на минутку на диван, но лифт не опускался. Он нажал кнопку звонка, вызывая лифтера вниз, но подъемная машина, остановленная где-то наверху, так и не спустилась. Постоялец собрался было идти по лестнице пешком, но тут подошел кто-то еще и принялся названивать гораздо нетерпеливее. Постепенно в ожидании лифта скопились несколько человек, раздались возмущенные голоса, кто-то из публики подозвал портье и пожаловался на беспорядок.

Портье сейчас же послал одного из служащих гостиницы выяснить причину задержки. Это был дежурный монтер Доценко, остановившийся у конторки поболтать с телефонисткой. Доценко весело побежал наверх и еще быстрее спустился вниз. Лицо у него было бледное, он что-то буркнул портье, и они вместе побежали разыскивать дежурного администратора.

Лифт стоял на четвертом этаже, и когда Доценко поднялся, он увидел металлическую дверь лестничной клетки приоткрытой. Сперва он с укоризной подумал о том, что лифтер куда-то отлучился. Но, заглянув в кабину лифта, он с удивлением увидел лифтера, неподвижно сидящего на полу. В тот день лифтом управлял Гущин, исполнительный и скромный работник, однако у Доценко мелькнула мысль о том, что Гущин пьян. Доценко тронул лифтера за голову. Голова Гущина безвольно покачнулась, а Доценко внезапно почувствовал, как пальцы его намокли. Он отдернул руку и увидел на пальцах кровь. Доценко наклонился. Затылок Гущина был залит кровью.

С интересом наблюдал Виктор за течением ночи в большой московской гостинице. Жизнь не затихала ни на мгновенье. С вокзалов приезжали какие-то люди, возвращались домой жильцы, уходили от постояльцев гости, официанты носили из ресторана в номера кушанья, телефон на конторке звонил не умолкая, и казалось, что портье разговаривает со всем миром. Виктор присматривался к публике, прислушивался к разговорам, от нечего делать бродил по коридорам, заглядывал в ресторан и отдыхал на диване в холле.

Суматоха прекратилась часам к пяти утра. Швейцар, наконец, задремал, портье отодвинул от себя телефон, в холле погасили люстру, и Виктор вдруг почувствовал усталость от всего этого гостиничного сумбура. Но уже в шестом часу появились уборщицы и полотеры, и началась чистка помещения, вытряхиванье ковров, натирка полов и мойка окон.

Вскоре после начала уборки к портье принесли чемодан, и Виктор резонно решил, что это и есть одна из тех находок, которые предвещал Пронин. Уборщица нашла чемодан в одной из уборных. Уборная была заперта, но слишком уж долго из нее никто не выходил. Уборщица постучалась, никто не отозвался, она позвала слесаря, и слесарь отвернул защелкнутую задвижку. В уборной было пусто, лишь у стены стоял закрытый недорогой чемодан.

Виктор сообщил о находке Пронину, тот велел разбудить Зайцева и показать чемодан инженеру.

Действительно, это оказался тот самый чемодан, с которым Сливинский поехал в гостиницу. Зайцев нетерпеливо его открыл и принялся в нем рыться. Он испуганно выбросил все белье, все туалетные принадлежности, но папки с чертежами в чемодане не оказалось.

На письменном столе в большом глиняном горшке, покрытом блестящей коричневой глазурью, стоял пышный букет сирени. Нет, это была не чахлая белая сирень из цветочного магазина, осторожно срезанная садовником, с блеклыми бледными листьями, крупные и редкие цветы которой еле пахнут тонким сладковатым ароматом… Иван Николаевич не любил оранжерейные цветы. Это была простая садовая сирень с густыми лиловыми гроздьями бесчисленных мелких цветков, среди которых так часто попадаются пяти- шести- и семилепестковые звездочки — находка их сулит счастье, — сирень, наполняющая комнаты резким благоуханьем, простая и душистая, с темными, крепкими, глянцевыми листьями, безжалостно наломанная где-нибудь в палисаднике, отчего ее кусты будут цвести на следующий год еще обильней и ярче.

— Эге, да здесь настоящая идиллия! — воскликнул Виктор из-за двери, еще в прихожей почувствовав запах цветов. — Тут не делами заниматься, а Блока читать.

Но Пронин лежал на тахте, по самый нос закутанный в синее стеганое одеяло.

Виктор озабоченно взглянул на него и понизил голос:

Предвоенные годы — это, несомненно, лучшие времена майора Пронина. Во-первых, он был майором. Во-вторых, еще не был генералом. Великая война еще не разметала старых друзей и врагов, а раздоры Гражданской уже сменились прочным социалистическим строительством. Если бы не печальные обстоятельства, «Голубой ангел» стал бы по-настоящему культовой книгой — не менее известной, чем ее герой.

Овалов работал над книгой в самое счастливое время его писательской биографии. На волне успеха рассказов о майоре Пронине он задумал повесть, которая бы вобрала оваловские представления о приключенческом жанре. И сюжетные параллели с рассказами Конан Дойла, и имя домработницы Пронина — Агаша — все указывает на контекст испытанной мировой приключенческой литературы. В начале повести автор дает свою оценку детективному жанру:

«Сыщик в гороховом пальто стал анекдотической фигурой».

И впрямь, они пришли на смену солдатам и мушкетерам, сказочным царевичам и богатырям; майор Пронин был не последним в их рядах.

В двадцатом веке роль национального героя в английской, французской, американской культуре получили слуги правосудия, те самые рыцари в гороховых пальто, предприимчивые защитники обиженных, вооруженные достижениями современной техники. Так, англичане относятся к Холмсу как к олицетворению викторианской доблести, которая является примером и для современной Британии. Да и для любого туриста, посещающего Лондон, одним из главных «львов королевы» является сыщик с Бейкер-стрит. Характерный американский герой, основополагающий для всей массовой культуры, — это тоже человек действия, супермен, как правило, являющийся шерифом, следователем, агентом секретных служб и т. п. Такова массовая культура с ее своеобразной и влиятельной мифологией.

Мы знаем Пронина по следующим произведениям Овалова: «Рассказы майора Пронина» («Синие мечи», «Зимние каникулы», «Сказка о трусливом черте»), «Рассказы о майоре Пронине» («Куры Дуси Царевой», «Agave mexicana», «Стакан воды»), повесть «Голубой ангел». Также Пронин действует в романах «Медная пуговица» и «Секретное оружие» и подразумевается в повести «Букет алых роз». «Что ж, немного. Но в умелых руках…» — так говаривал Пронин, извлекая из карманов матерого шпиона Роджерса всего лишь два пистолета. Конечно, оваловский канон был дополнен народными анекдотами и целым рядом литературных игр, но таким изобретательным, как в «Голубом ангеле», Пронин уже никогда не будет. И для Льва Овалова предвоенная повесть стала сияющей вершиной приключенческого жанра. Как известно, писатель снисходительно относился к своим детективам, не считал их «отчетными» в собственной литературной биографии. Но к «Голубому ангелу» писатель подошел с должным уважением, подарив повести не только хитроумную интригу, но и лирическую выразительность. Чего стоит оваловское стихотворение «Голубой ангел», которое Виктор Железнов выдает за свой перевод известной шансонетки. Мистика, печаль, блоковская символика:

Когда в последние мирные месяцы 1941 года советские люди зачитывались журналом «Огонек», упиваясь расследованием «Голубого ангела», майор Пронин уже был знаковой фигурой. Проницательным и въедливым людям уже бросали: «Ну, ты — майор Пронин». На этом пьедестале майор ГПУ заменил старорежимного «гения русского сыска». Знатным предшественником майора Пронина был его превосходительство Иван Николаевич Путилин — имперский тезка советского героя. Персонаж рассказов Романа Доброго слыл апологетом позитивистской морали, в то же время соблюдающим православную традицию. Он обожал надевать на своих супостатов (среди них преобладали злокозненные поляки) «железные браслетки». Путилин был реальным начальником Санкт-Петербургской сыскной полиции, оставившим свои сенсационные записки. Но больший успех имели постлубочные рассказы о Путилине, написанные М.В.Шевляковым, и в особенности — Романом Добрым (Р.Л.Антроповым). Там было достаточно страстей и погонь, разрушенных карьер и кровавых сцен. Путилин всегда оказывался победителем, поражая изобретательным умом (вместо «детективного метода» Холмса у него была «кривая», которую гений русского сыска «выстраивал») и артистизмом маскарадного умельца. Этот запомнившийся русскому читателю герой предшествовал Пронину в качестве любимого народом сыщика. Отметим и характерную разницу: Путилин — настоящий сыскарь, оберегающий права собственности русских обывателей, а Пронин — чекист, контрразведчик, работающий на государство.

Начало повести «Голубой ангел» — классическая увертюра к холмсовской истории:

«Из поездки в Армению я привез, помимо записей и документов для книги об этой древней и красочной стране, несколько бутылок старого армянского коньяку. Одна из них предназначалась в подарок Ивану Николаевичу Пронину, и на другой же день по возвращении я позвонил к нему на квартиру. На звонок никто не отозвался, и это было естественно: телефон в квартире Пронина безмолвствовал по целым неделям».

В роли Ватсона — сам Лев Овалов, который и впрямь работал в то время над книгой об Армении. Читатели оценили этот незатейливый, поточный, идеально гармонирующий с сюжетом язык. Явление автора, наверное, тоже можно рассматривать каклирическую ноту, характерную для этой повести.

Образ Пронина героичен, автор не скрывает своего восторга:

Я смотрел на его добродушное лицо и суховатые губы, на его седые виски и неправильный русский нос, на его чистую рубашку и похудевшую сильную руку и невольно задумался об этом простом и очень талантливом человеке, прошедшем трудный и сложный путь…»

Декорация шпионского детектива — дело прихотливое. В жилище героя все должно быть на своих местах. Так и есть:

Советский детектив, вплоть до шестидесятых годов — исключительно

шпионский.

Вражеская рука стоит за каждым преступлением — от неприятностей с колхозными курами до любого автомобильного происшествия. Даже любимые советские милицейские детективы хрущевских времен — «Дело № 306» и «Дело пестрых» — через головы уголовников приводят нас к самым опасным супостатам, шпионам. Характерный финал такой истории — специалисты с Петровки выполняют свою работу, и дело передается «для специального расследования» в КГБ СССР. Майору Пронину вообще не доводилось сталкиваться с уголовным миром. А ведь майор мог бы использовать сознательность наших социально близких уголовников, непримиримых к шпионажу:

«Советская малина собралась на совет, советская малина врагу сказала „нет“».

В предвоенные годы настоящие герои обязаны были ловить шпионов, на переднем краю классовой борьбы, борьбы систем. И позже национальными героями, породившими свою мифологию, станут разведчики Великой Отечественной, представленные писателями и кинематографистами. Место прозорливого майора Пронина займет штандартенфюрер фон Штирлиц, чемпион Берлина по теннису. В семидесятые годы, когда во всем мире массовая культура перехватила командные высоты, в СССР было немало претендентов на место майора Пронина. В те годы седовласые, да и молодые, эстеты были недовольны победительным маршем популярного, коммерческого искусства. Тогдашнее телевидение — вполне монастырское по нынешним временам — казалось рассадником низкого вкуса. В пестрой телевизионной элите смешались новые любимцы публики — академики, хоккеисты, актеры, передовики производств. В каждом из новых национальных героев было что-то от майора Пронина. Или Пронин — один из немногих в русской литературе литературных героев, изначально задуманный в традициях массовой культуры — был скроен по универсальной мерке?

Самыми известными следователями последних двух десятилетий Советского Союза были, пожалуй, лавровские ЗнаТоКи. Они ловили жуликов, бандитов и зарвавшихся начальников, а на уровень большой политики вышли только один раз — в деле, которое у Лавровых называется «Расскажи, расскажи, бродяга», а в телесериале — «Ваше подлинное имя». Несгибаемый майор Знаменский был по-пронински бдителен и въедлив, смотрел на мир проницательными, немного усталыми глазами — и шпион-белоэмигрант, притворявшийся русским бродягой, не ушел от «дополнительного расследования», которое за пределами повести вел уже офицер КГБ, ученик майора Пронина. Интерес к шпионскому детективу возрождался всякий раз, когда общество начинало интересоваться международным положением, политической конкуренцией разных стран и систем. На экраны и книжные прилавки возвращались резиденты, герои Юлиана Семенова вели идеологические споры в декорациях холодной войны. Взаимные упреки выглядели аргументировано. Каждый ходил с козырей, раскрывая изнанку противника… Они нам — диссидентов и Прагу–68, мы им — Хиросиму, фултонскую речь Черчилля, Вьетнам. Они нам — Восточную Европу, мы им — Латинскую Америку… Они нам — Пол Пота и Чёнг Сари, мы им — Пиночета и Чомбе. Они нас — Солженицыным, мы их — Олдриджем…

Майор Пронин еще до войны был искушен в политических дискуссиях. Он предупреждал:

В «Кратком курсе истории ВКП(б)» (1945 г.) есть яркий пассаж, показывающий роль контрразведки в тогдашнем массовом сознании:

Эти белогвардейские козявки забыли, что хозяином Советской страны является Советский народ, а господа рыковы, бухарины, зиновьевы, каменевы являются всего лишь — временно состоящими на службе у государства, которое в любую минуту может выкинуть их из своих канцелярий, как ненужный хлам.

Нужно заметить, что рассказы и повести о Пронине не были перенасыщены политической пропагандой, она не была прямым содержанием Пронина, но оставалась общим воздухом читателей и героев Овалова. Овалов писал

занимательные

рассказы и даже извинялся в предисловии за отсутствие весомой поучительности в рассказах о майоре-чекисте. Если бы прямая идеологическая составляющая в рассказах о Пронине преобладала — громкого читательского успеха бы не получилось. Овалов удовлетворял потребность в занимательном чтении, в детективе. Но официозный стиль во всей его своеобразной красе оставался непременным сведением майора Пронина и Льва Овалова.

В «Голубом ангеле» мы находим отголоски и массовой культуры того времени. Неофициальных героев не следует противопоставлять политическому официозу. Просто Утесов, Дунаевский, Георгий Виноградов работали на другом поле, не в кремлевских дворцах, а в зеленых театрах и садах «Эрмитаж» — и работали неподражаемо. Тайна утесовского успеха начинается с псевдонима, выбранного исключительно удачно. Конечно, «Лейзер Вайсбейн» звучало не так притягательно, и дело тут не в пресловутом национальном вопросе (своих корней Утесов никогда не скрывал, синтезируя в джазовом ключе еврейские, украинские и русские мелодии). Просто «Леонид Утесов» — это марка, словосочетание, обозначающее артиста. С таким именем тебя могут освистать, могут забросать яблоками, а могут — цветами, но в любом случае твоей судьбой будет сцена, эстрада. В тридцатые годы на советской эстраде и в массовом кинематографе было немало талантов, но Утесов остается звездой первой величины. Это вершина отечественной массовой песни, как бы она ни называлась (эстрадой, роком, шоу-бизнесом и т. п.).

В тридцатые годы, когда Пронин в своем зеленом пальто гонялся по Москве в поисках пропавших чертежей инженера Зайцева, Утесов устраивал знаменитые представления своего «Теа-джаза». Нехитрая, но броская режиссура номеров, репризы — словесные и музыкальные, пленявшие песенными новинками программы. В качестве авторов с Утесовым работал Н.Эрдман, да и сам Леонид Осипович был неистощим на выдумки. «Теа-джаз» откликался и на злобу дня, на события мировой политики. К пронинской теме подходят две предвоенные песни — «Теплоход „Комсомол“» и «Акула» (переделка американской «My Bony», почему-то подписанная Дунаевским). А атмосферу эпохи определили яркие, проникнутые характерным босяцким духом, сочившиеся музыкальной выдумкой программы утесовского «Теа-джаза»: «Джаз на повороте», «Музыкальный магазин» и «Много шума из тишины». Потом была война — и новый взлет песенного искусства артиста, но нас интересует довоенное время, время, когда майор Пронин разоблачил майора Роджерса.

Образ Утесова был многоликим: в нем ощущался «духарный колорит» блатного героя, лихого одессита. Образ, важный для нашей культуры XX века. Этот герой поет «Лимончики», «Гоп со смыком» и «С одесского кичмана», переделывает «Мурку», озорно выводит: «Лопни, но держи фасон!» Между Утесовым и записными исполнителями блатного фольклора лежит пропасть: Леонид Осипович, подобно актеру Михаилу Жарову, формировал из этого сырья художественную реальность, преобразовывая свои жизненные наблюдения. Он всегда умел с некоторым лукавством посмотреть на своих героев, которые «из тюрьмы не вылазят» и решают схорониться «в Вопняровской малине». Это перенял у Утесова Высоцкий и, увы, упустили иные наши интерпретаторы блатного фольклора.

С другой стороны, герой Утесова — джентльмен, душевный собеседник, мужественный простой человек, сугубо доверительно сообщающий: