Восьмиэтажный дом наш на Хамовническом валу торцом глядит на врата Новодевичьего кладбища. Поздней осенью, когда ветер сшибает с деревьев пожухлую листву, с балкона в морской бинокль хорошо видны надгробия. Прошлой осенью у меня гостил старый друг Левон Гор- гинян. Глянул в окно и говорит:

— Гришка, как ты здесь можешь жить? Всякий раз удивляюсь.

— Нормально. Такая близость настраивает на философское осмысление бытия.

— Не знаю, не знаю… Я себя чувствую сейчас дезертиром с кладбища.

Март стоял дурной — результат глобального потепления климата. Снег сошел, кое–где в сквере на Усачевке среди прошлогодних листьев пробилась трава, на кленах лопнули почки, у голубей съехала крыша: гулят, притопывают перед подружками. Студентки–медички ходят с голыми пупками, милиционеры перешли на весеннюю форму одежды. Перед очередным футбольным матчем в Лужниках их собираются тучи.

После мартовской ростепели в апреле похолодало. Как- то проснулся, глянул в окно — валит густой снег. Деревья с доверчиво раскрывшимися почками разом побелели, замело газоны, снег лег на черный, парящий асфальт. Серо, сумрачно.

Включил свет, приготовил нехитрый завтрак: надоевшую до смерти овсянку (помогает от склероза!), пару ломтиков хлеба, поджаренных в тостере, кофе. На это утро у меня было запланировано посещение военкомата. Еще одно тонко продуманное издевательство над ветеранами. Дотошные ребята раскопали любопытный факт: оказывается, военным пенсионерам в обход закона, приказов и постановлений недоплачивали пенсию. Сумма, по нашим меркам, набежала приличная. Народ возмутился, стал стучать костылями в разные чиновные двери — глухо. Дело дошло до суда, и началась канитель. Мой однокашник по училищу отставной контр–адмирал Балашов, возмущенно сопя в телефонную трубку, разъяснил мне порядок и тактику борьбы за свои права:

— Первым делом, Гришка, ступай в военкомат и подай заявление, чтобы тебе перечислили пенсию за означенный период. Чиновникам, конечно, это не понравится, и они недельки через две дадут тебе отлуп в виде мотивированного, на их взгляд, отказа. Отказ сунь в папочку, подколи к своему заявлению и садись строчи исковое заявление в Мещанский районный суд родной столицы.

— Погоди, на кого исковое заявление подавать? На министра, что ли?

— А то? Не на дядюшку же Сэма. Тот своих ветеранов в нищете не оставляет и не пытается обдурить, потому как закон! И между прочим, пенсии у американских ветеранов в разы больше.

В кабинете — так называлась бывшая наша с женой комната — на стене среди фотографий родных и близких висит увеличенный портрет моего отца. Он в форме речника, улыбается. Улыбающимся я видел его редко.

Мать я почти не помню — нечто теплое, ласковое. И еще в памяти остался запах оладий — мое любимое блюдо. В последнее время Маша редко балует меня оладьями, я стал грузнеть, а это, по утверждению жены, вредно для сердца. В семьдесят все вредно: есть, пить, не говоря уже о других земных радостях. Матери не стало, едва мне исполнилось четыре года. Отец, вернувшись с войны, разыскал меня в детском доме под Костромой, куда нас эвакуировали в сентябре сорок первого года. Детдомовский период почти выпал из памяти. А что вспоминать? Голодуху, чужую ношеную одежонку, драки в умывальнике из–за куска хозяйственного мыла? Биография моя началась с того момента, как мы с отцом сели на пароход, у которого на носу еще стояла пушечка, правда, уже без снарядов. В дороге я объелся американской тушенки, и батя отпаивал меня кипятком.

Отец оказался однолюбом, не привел в дом мачеху, нас, мужиков–отломышей, окружили заботой обитатели барака, где гуляли все сообща, дрались, ругались и все же жили одной семьей. С тех времен стал я ценить людскую доброту, которая нынешним москвичам неведома.

Помнится, любимым моим делом было собирать отца в рейс, укладывать его капитанский чемоданчик. Перво- наперво поллитровку «Московской» с белой головкой, затем огурцы бочечного посола, шмат круто посоленного сала, летом — овощи с капотнинского рынка.

— Водка, сынок, только для сугрева, ежели простуда случится, рюмка–две, не более, — пояснял отец, — да с друзьями посидеть в отстое. На работе ни–ни. У нас с этим делом строго, как у шоферюг. Один прокол — и прости–прощай штурвал.

Меня распределили на подводную лодку Северного флота в Полярный — там я мичманом проходил стажировку и знал все прелести закрытого гарнизона. Дружок мой, Левон Горгинян, отличник и золотой медалист, имел право выбора, однако Северу не изменил, напросился на атомоход, только что спущенный со стапелей и готовящийся к государственным испытаниям. Пути наши надолго разошлись.

Тот, кому довелось служить на средних лодках 613‑го проекта, знает, что это такое. На всю жизнь в ноздрях застрянут запахи железа, мокрой резины и дизельного выхлопа. Во втором отсеке стол, над ним софиты, на этом столе в случае необходимости доктор будет нас резать, отсекая ненужное. В надводном положении во время качки тарелку со щами на столешнице не удержать, елозит, норовя обдать горячим варевом соседа, а в случае резкого дифферента на корму — и такое бывает — створки посудного шкафчика распахиваются, тарелки и кружки превращаются в летательные аппараты, и горе тому, кто попадет в зону их воздействия. Я уже на третий день похода получил тарелкой по кумполу и ходил с героической повязкой.

Одна из важнейших задач штурмана определиться с координатами, получить точное место корабля — без этого ты не штурманец. Гукнет голос командира из динамика «Каштана», и ты с секстаном, как акробат на трапеции, уже балансируешь на трапе, а в мыслях одно: скорее бы на мостик и успеть схватить звездочку, пока небесные светила не заволокло снежной моросью. Желательно при этом определить, что это за звезда, и лучше, когда она не одна, а несколько. Далее следует успеть совершить ряд действий, пока торчит антенна и лодка не пошла на погружение.

Но это что, в крайнем случае, тебя разок волной ополоснет и будет, а вот ребятам на верхней вахте приходится круто. Водолазное белье, «канадка» и поверх всего хим- комплект защищают от мокряди относительно, особенно в шестибалльный шторм. А если волна величиной с поморскую избу — крепенький такой пятистенок — заходит с кормы, тут бабочек не лови и рта не раскрывай — стихия приложит твою морду лица об ограждение рубки, и тогда не отчитаешься перед женой или подругой по возвращении в базу, потому как ссадины очень напоминают царапины от женских коготков.

Отпуск проскочил незаметно. Махнул сначала в Ленинград, думал, Левончика застану, тот уехал за день до моего прилета. Вернулся друг в Северодвинск до срока, его атомоход уходил в Западную Лицу. Левон сорок суток просидел в библиотеках, сдавал кандидатский минимум и сдал. Я на такие подвиги не способен. Аршак Мартиросович предложил пожить у них, я поблагодарил и отказался, в отпуске я предпочитаю одиночное плавание. Снял номер в гостинице «Октябрьская», оторвался по полной программе, дальше в Москву, к тетке. Ее что–то разнесло, ходит с одышкой, но работу бросать не собирается. Ни с того ни с сего о загробном мире заговорила, о завещании, а ей только шестьдесят стукнуло.

Алгоритм моих утренних действий доведен до совершенства. Есть несколько вариантов, мало чем отличающихся друг от друга, маршруты давно прочерчены и выверены: прогулка вокруг пруда у Новодевичьего монастыря, Усачевский рынок или воскресная ярмарка на задворках у Дома молодежи на Комсомольском проспекте, два–три продовольственных магазина — все. Ход мыслей тоже давно устаканился. Суровые стены монастыря не позволяют соскользнуть на пустые, бытовые мелочи. Мыслю, как и положено пенсионеру, исключительно в государственных масштабах.

Мы все же живем в удивительной стране. Утром слушал президента. И идеи у него интересные, все путем, но вот закавыка: между идеями и их окончательной реализацией — бездна. А идеи, даже частично реализованные, так и остаются лишь идеями. Благими намерениями, как известно, выстлана дорога в ад. Сколько шума было вокруг игорных автоматов, социологи, психологи, врачи, политологи пену подняли, как в хамаме — турецкой бане. Лас — Вегасы в труднодоступные для простого обывателя районы перевести — пусть богатенькие там усердствуют, летают на личных самолетах, просаживают свои состояния, нажитые неправедным путем. Психиатры даже открыли новую болезнь — игроманию. Но вот пена опала, а «однорукие бандиты» как стояли, так и стоят, щелкая своими электронными челюстями, даже активизировались. И заворачивают в игровые залы не только миллионеры, а простые, слабые люди, пораженные бесовским недугом, желанием разбогатеть на халяву. То же самое с рынками, давно на корню скупленными пришельцами из Закавказья, собственность — магазинчики, палатки, базы — так и остались в их руках. Выиграли разве что продавщицы, имеющие соответствующую прописку и разрешение на торговлю, — им хозяйчики вынужденно повысили зарплату, теперь она раза в три больше, чем у учителей, библиотекарей и служителей музеев. А цены на овощи, фрукты и зелень на Усачевском рынке как удерживали на верхней планке, так и удерживают, дорогих иномарок у рынка больше, чем у Государственной думы. А россияне из Подмосковья все так же жмутся со своей продукцией у рынка, как туземцы, прибывшие из резервации. Продажные журналисты тут же завопили с телеэкранов, что русские отродясь торговать не умели, а сейчас и вовсе разучились. Полистайте, господа нехорошие, историю, вспомните, как и чем торговала Россия с древних времен и в какие неизведанные дали забирались русские купцы.

Москву нынче не узнать, как грибы–поганки в теплую дождевую пору, полезли к небу сизые от натуги, причудливой формы небоскребы, царапающие тучи острыми шпилями башен и башенок. Не город — фата–моргана. А старый Арбат с его знаменитыми переулками ныне выглядит ветхим пенсионером, посиживающим на скамейке на Тверском бульваре, того гляди, и Арбат скоро раздавят архитекторы–громилы, поддерживаемые московским начальством. Я ничуть не удивлюсь, если на месте Серебряного бора воздвигнут пирамиду — точную копию пирамиды Хеопса. И притом найдутся десятки искусствоведов, которые станут утверждать, что без египетских пирамид Москва — не Москва, ну просто жить без них столица не может. Да и экономически выгодно: пирамида, мол, одновременно станет многоэтажным гаражом и торговым центром. А махните верст на триста от Москвы — оторопь берет: бездорожье, грязь, пустые брошенные избы, поля, заросшие чертополохом, как после нашествия Мамая. Сосед по подъезду, художник, на лето уезжает в родовое гнездо — поселок, неподалеку от Няндомы, Архангельской губернии, там у него еще дедов дом остался. Так в этот поселок скоро каменный век вернется, топоры из кремней делать будут.

Года три назад отправились мы с Машей в путешествие по Волге на теплоходе, до Чебоксар и обратно.

От причала отходили в дождь — первый дождь за лето. Каюта оказалась крохотной, грязноватой, с двухъярусными койками, общим туалетом, но все это были мелочи по сравнению с запахом речной воды и небесным простором, зависшим над каналом имени Москвы.