Рассказы и повести, составившие книгу украинского советского писателя, вводят читателя в мир необычных ситуаций и невероятных приключений. Повествуя о них легко и непринужденно, автор раскрывает морально-этические ценности своих персонажей. А его манера моделирования событий, художественного их разрешения отражает оптимистический взгляд на будущее человечества, веру в его созидательный разум.
Рецензент Н. Б. Славинский
РАССКАЗЫ
Галактика, до востребования
Огоньки ягод то и дело вспыхивали в траве, уводили от тропы в глубь леса. Земляника была крупной, душистой, теплой от солнца. Она буквально таяла во рту, и как я ни старался хоть что-нибудь собрать — в горсти ничего не оставалось.
Раздвинув ветки лещины, я вышел на небольшую поляну.
В нашем лесу таких полян тьма, потому что лес молодой, послевоенный, рос себе как хотел, без особого присмотра и заботы.
Я уже хотел вернуться к тропе — все ягоды все равно не соберешь, — как вдруг заметил среди кустов все той же лещины… синий почтовый ящик.
«Как он сюда попал? Кто-то выбросил, что ли?»
Плач в комнате смеха
[1]
Магма — пурпурно-сизая, дымящаяся — вдруг охватывает щиколотки ног, обступает со всех сторон, колышется и наползает, корка громоздится поверх расплава, разламывается, сияя вишневым накалом, а со стороны невидимого кратера легко, будто вода, вновь устремляется поток, на который больно смотреть. Магма уже по пояс, поднимается выше, выше… Ждать больше нет сил, невмочь… Он делает глубокий вдох и, чуть изогнувшись, ныряет в огненные глубины…
(Это зрительный ряд).
Блаженство, ощущение сытости и покоя, умиротворение. Освеженный и счастливый, он выныривает из расплава, делает несколько глотков свежего огня и опять погружается в добела раскаленную магму. Как хорошо!.. Душу переполняет благодарность — бесформенная, безадресная. Спасибо случаю, событию, источнику, всему миру… За то, что мне хорошо…
(Это чувственный фон).
Мы смотрим, но не видим, слушаем, но не слышим…
(Спорадические ассоциативные понятия).
Антон открыл глаза, и его первый экстрасенсуальный сеанс на планете Скупой прервался.
Это было похоже на издевательство. Ибо чувственный фон зеркальников (а ему Антон из всех трех компонентов экстрасенсуальных исследований отдавал предпочтение) все еще клубился в памяти — эдакое розовое облако доброты, благодушия и вселенской эйфории, а сами существа по-прежнему плотным кольцом окружали базу геологов, и в их зловещем посверкивании чудился безмолвный заговор убийц.
Еще более зловещим и непонятным было то обстоятельство, что зеркальники каждый раз проецировали на своих телах изображение жертвы. Теперь на всех огромных дисках светилось лицо Николая Балькарселя — обезображенное смертью, с застывшими в глазах ужасом и непониманием происходящего. Тела зеркальников иногда колебались, и изображение лица как бы оживало — поворачивались глаза, приходили в движение губы…
«Буду улетать — обязательно заберу с собой Фей, — подумал Антон, вспомнив убитую горем жену Балькарселя. Точнее — вдову. — Каждый день видеть в окнах… такое. Любой может спятить».
Не уходи, старина!
[2]
Поехали, что ли? — вопросительно говорит Дед и долго нажимает на стартер. Джип трясется, словно в ознобе. Мотор наконец заводится.
— Эх ты, кляча моя зеленая, — беззлобно продолжает Дед, хотя и самый отчаянный оптимист назвал бы его антикварный автомобиль не зеленым, а грязным. — Что ни на есть кляча. Обижайся или нет, но уж сегодня я куплю наконец коробку поновее. Ведь что твои колеса, что мои ноги — одинаково никуда не годны. Сынок мой, Фрэнк, — ты же помнишь его, крошка? — скажет, конечно, что у меня того… короткое замыкание. Сыновей почему-то всегда хватает кондрашка, если человеку в шестьдесят семь вдруг захочется коробку поновее… А вообще у меня славные дети. И Фрэнк, и Дейв, и Луис. Каждую неделю они справляются у доктора о моем здоровье и очень естественно радуются, когда тот говорит: «Как всегда, хорошо». Приятно, конечно, чувствовать заботу… Но с другой стороны… Почему, скажи, я не спрашиваю тебя о карбюраторе, который мы ремонтировали уже раз двести? Потому что это неприлично. Ты и так могла бы развалиться лет десять назад. В знак протеста. Ну, хватит болтать. Давай попробуем выехать со двора…
Посреди пыльного двора стояло большое старое дерево. И как Дед ни крутил руль, а одна из веток все же бабахнула в борт его допотопного авто. Он зло погрозил кулаком:
— Спилю, чертово семя…
Выехав на федеральное шоссе, Дед забормотал снова:
Восхождение в Ад
Разговор бегал ящерицей — не то что глаза, хвост не разглядишь. Генри Лоусон обожал игру ума и многоликость слова, однако право заниматься этим уже лет двадцать оставлял исключительно за собой. Так было сотни раз. Он привык к этой игре, знал, казалось, все ее правила и, может, поэтому вдруг с ужасом обнаружил, что сегодня, сейчас, в данный момент, игру ведет не он, а Стивен Бирс, редактор. Значит, он —
ведомый?
А это в свою очередь значит…
Он весь напрягся, и из милой зелененькой ящерицы мгновенно превратился в скорпиона, готового при первом движении жертвы вонзить в нее ядовитое жало.
— Скажите, Стив, — начал он в духе рубахи-парня, откровенного, грубовато-прямолинейного Настоящего Американского Парня, чей хорошо продуманный и отрепетированный образ и создал ему паблисити. — Вам что-нибудь не нравится в моем последнем романе?
— В очередном, — поправил редактор. В его пренебрежительной улыбке уже не было игры.
— Какого дьявола?! — взорвался Лоусон. В данный момент он был всамделишним Настоящим Американским Парнем, что с ним случалось редко. — Я не привык, чтобы со мной играли в кошки-мышки. Выкладывайте, в чем дело.
ПОВЕСТИ
Без вас невозможно
[3]
Черное пламя
— Откройте окно, — попросил Антуан.
Илья Ефремов взглянул на Павлова — лечащий врач хмуро кивнул.
Илья включил проницаемость окна, и в палату ворвался ветер — порывистый, насыщенный влагой и солью. За Большим коралловым рифом гремел и ярился океан. Отсюда, с двадцать восьмого этажа, риф казался белым шрамом на теле океана — месиво из пены и брызг прятало известняковые гряды.
— Собрались наконец… Вся девятая группа, — прошептал Антуан. Его лицо стало спокойным. Раньше на нем проступал тщательно скрываемый страх — не смерти, нет, скорее всего, непонимания происходящего, а вот сейчас, с приходом друзей, отпустило.
— Все трое… — Антуан слабо улыбнулся. — Как вы вовремя, ребята! И все в форме. Значит, при исполнении.
Утечка на линии
Пол вдруг ушел из-под ног — зазвенела посуда, сорвался с места и грохнулся подвесной садик амариллисов, и на белой скатерти расплылось уродливое пятно вишневого сока.
Кто-то испуганно охнул.
— Восемь баллов по шкале Рихтера, — тут же сообщил Помощник. — Сработали гравитационные компенсаторы.
— Что происходит, Рем? — окликнул Илья знакомого администратора.
— Понятия не имею, — ответил тот и подошел к стене-окну.
Оборотни
На берегу трудились уборочные автоматы. Красные многопалые крабики, манипулируя антигравами, таскали куда-то в глубь временного поселка поверженные реликтовые сосны, убирали мусор, ремонтировали местами разрушенную набережную.
Илья несколько раз нырнул, а когда вышел на берег, увидел Славика. Тот сидел на искореженном пляжном зонтике и хмуро разглядывал купающихся.
— Ты чего надулся? — удивился Илья. — И на завтраке тебя не было.
— Нездоровится, — сказал Славик и постучал себя по лбу. — Головная боль. Точно как при давлении. Особенно по вечерам донимает. И утром. Днем легче.
— Ты что?! — Илья насторожился. — Проверился хотя бы?
Родом из Рая
— Не трать даром времени, — хмуро посоветовал Янин, узнав за завтраком, что Илья хочет слетать в Рай.
— Какая разница, — продолжил академик, тыкая вилкой в рассыпающееся на волокна синтетическое мясо. — В Раю началось или на архипелаге? Это же не инфекция. Это беда, умноженная на случай. Или на умысел.
— Илья полагает, — пояснила экзобиолог Этери, — что Нищие нарушают экобаланс планеты.
— Сомневаюсь, — проворчал академик. — Они нищие духом, это верно. Однако воспитание третьего тысячелетия обязательно сказывается. Они не варвары и, будьте уверены, не истребляют местных ланей, а обходятся, как и все нормальные люди, синтетической едой.
— Дело не в еде, — возразил Садовник. — Среда обитания — понятие очень емкое.
Эхо неведомой воли
То, что выходит за пределы привычных представлений, всегда выглядит странно и пугает даже просвещенный разум.
Далеко за полночь вдоль берега притихшего океана миллионами окон сверкал бодрствующий Золотой Пояс. Бесконечный город уже четвертую ночь не спал.
На кольцевой лоджии возле декоративного пруда сидели академик Янин, его маленькая помощница — экзобиолог Этери и троица экспертов-Садовников.
Этери время от времени подсыпала в пруд корм. Золотистые рыбки церемонно собирались «к столу», а одна, большая и толстая, подплывала к самому берегу, смотрела на людей и беззвучно шевелила губами.
— Вот вам традиционная модель непонимания, — пробасил Янин, указывая на рыбку. — Только роли меняются. То мы в роли рыбки, то чей-то мир.
Статисты
Воздух вдруг как бы сгустился — дышать стало совершенно нечем. К кисло-пресному привкусу металла и вездесущей пыли прибавился острый запах мочи.
Тони брезгливо поморщился.
«Сидят… Или стоят, уцепившись за что-нибудь… Втискиваются в спинки сидений, в стенки вагонов, прижимаются к закрытым дверям. Лучше всего тем, кто сидит. Они обезопасили себе спину. По крайней мере, хоть сзади тебя не ударят, не пырнут ножом, не вцепятся в горло… Они все в трансе. Замерли, сжались, затаились, оцепенели, будто гусеницы в коконе. Их всех душит страх. За себя, за родных и близких, которые остались на поверхности и, по-видимому, погибли. В лучшем случае — раненные или потерявшиеся во взорванном мире… Эти выжили. Но все они раздавлены отчаянием. Наверху — руины города. Здесь — тупое отчаяние и бессмысленная надежда. Они сидят и стоят, вжимаются в стены вагонов и надеются: вот зажжется свет, появятся полицейские или солдаты. Их найдут, выведут, спасут…
Бедные безмозглые существа, чья выживаемость не выше, чем у бабочки-однодневки. Кому они нужны?! Они не видят друг друга, но слышат чужое дыхание, и оно представляется им дыханием хищного зверя. Они боятся промолвить слово, заговорить с попутчиком. Если где и прорвется слово, то бессвязное, истеричное. Как камень в горах вызывает лавину, так слово во мраке вагона, стон или крик открывают тайную запруду, и оттуда выхлестывает волна ужаса, гонит несчастных неведомо куда. Они натыкаются во тьме на стены, сиденья, бегут, сбивая друг друга с ног. Те, кто решился выскочить из поезда, тут же пропадают в лабиринте тоннелей… Это в случае паники. Большинство же предпочитает сидеть по вагонам. Страх не дает им отлепиться от стенки, оторваться от поручня, выйти из поезда хотя бы по нужде. Они задыхаются от нехватки воздуха и зловония и все-таки тайком мочатся под себя…»
Тони по-прежнему ничего не видел, но по сгустившемуся воздуху, запаху металла и мочи определил: впереди очередной поезд. Снова придется объяснять этим полоумным, что помощи ждать напрасно, единственный путь к спасению — пробираться к станциям, которые на окраине города. Они могли уцелеть. Придется командовать этим стадом, объяснять раз, другой и третий, орать и ругаться, а они будут молча пугливо щуриться в свете фонарика — ну настоящие тебе куры на насесте — и не понимать, чего от них хотят.
Школа Литтлмена
[7]
Набатно, тревожно ударил колокол. Сознание проснулось сразу, но, завороженное и даже испуганное неведомым раньше металлическим голосом, замерло, затаилось, и он стал вспоминать.
«Где и когда я слышал эту молитву? В детстве или когда оплакивал свои надежды? А может, в церкви или каком-нибудь фильме?»
Отозвался второй колокол, третий.
Они были моложе и добрей первого и без тени лукавства пообещали ему успокоение, намекнули, что все и вся все равно суета сует. Голоса их были сладкие и тягучие наподобие патоки.
Литтлмен
[8]
может, уснул бы снова, но тут пронзительно и ясно закричал, заплакал четвертый колокол. Голоса его братьев смешались, перепутались. Больно и тяжело, будто сердце во время приступа тахикардии, заколотился первый. Забыли о своих обещаниях колокола-проповедники: стали спорить и ругаться. Четвертый же внятно и четко потребовал, чтобы он, Человек, проснулся и начал действовать. Он, точнее они, потому что этот звонкий и откровенный голос в одно мгновение объединил колокольный перезвон в слаженный квартет, знали о нем все, даже невозможное, то, что произойдет в будущем, и пожалели душу Литтлмена, которую напрасно позвали к подвигу. Жалея его, они даже как бы заспорили с кем-то, но то ли их убедили, то ли приказали, и медный хор затих, смолк. Остался только четвертый, самый серебряный и вразумительный. Он пообещал Литтлмену в награду за подвиг скорую и легкую смерть и нетерпеливо спросил: «Чего же ты медлишь?! Приступай к своей работе — разжигай костер. Вот тебе спички…»
