С утра было настроение, какое принято называть хорошим. И теперь еще приятно было Мокееву катить по чистому утреннему городу, поглядывать на первых прохожих, на груды палого листа, собранные дворниками у тротуаров. По Урицкого, прижимаясь к бровке, шла уборочная машина, вращала щетками, втягивала в глухое нутро долгую осень этого года. Мокеев притормозил, вытащил из кармана и еще раз прочитал телеграмму. Отец приезжал завтра утром, ленинградским поездом.

Настроение не пропадало, но Мокеев привычно ожидал, кто первый начнет это настроение разрушать.

Так всегда — сначала у тебя настроение, потом от этого настроения по кусочку отщипывают, отщипывают, отщипывают, и от душевной радуги остается одна только краска — рабочая. Ждать долго не пришлось. На перекрестке (светофоры еще не включили) мелькнул длинный автобусный кузов, и по тому, как высоко взлетел он на выбоине (сколько долбили дорожникам, чтоб засыпали!), по высоте подскока Мокеев привычно определил: километров восемьдесят.

«Куда ему торопиться, пустому!» — подумал Мокеев, а нога уже сама утопила акселератор, «Москвич» рванулся вперед за автобусом. Мокеев свернул на улицу Правды и начал догонять.

«Моторы у теперешних автобусов — не вдруг достанешь лихача!» — привычно думал Мокеев и скосил глаз на спидометр: шестьдесят... пять... семьдесят... пять... восемьдесят... «Москвич» поровнялся с кабиной водителя, но тот увлекся, не видит милицию рядом. Мокеев взял микрофон: «Водитель автобуса четырнадцать — пятьдесят два, остановитесь!» — и обогнал, и обернулся, и сам начал притормаживать, следя в зеркальце, как сзади тормозит, повинуясь, львовский автобус с табличкой «экскурсионный».