Безоблачное ясное небо простиралось над Москвой в День Победы. Толпы народа, стягиваясь к центру города, заполнили Красную площадь, переходя из ослепительного солнечного сияния в длинную тень Кремлевских башен. Оттуда они расходились по Манежной площади, по Александровскому саду, где лучи заходящего солнца, просеиваясь сквозь нежно-зеленую листву, бледной сеткой ложились на дорожки. Затем толпы народа шли дальше по улице Горького, растекаясь по площадям и магистралям советской столицы.

Стоя на Красной площади в этот майский день, после того как отгремел салют в честь победы, я чувствовал себя, как человек на берегу громадного и глубокого моря, воды которого, наконец, успокоились после сильной бури. Миллионы людей ждали этой минуты. Молчаливые часовые на скалистом острове Рыбачьем, солдаты, отдыхавшие после боя среди колокольчиков, клевера, полевой гвоздики — всех этих скромных цветов русских степей, женщины, измученные одиночеством и тяжелой работой, девушки с заколотыми вокруг головы косичками, которым так хотелось сменить жесткую солдатскую форму на легкое весеннее платье, крестьяне, жадно вдыхавшие запах родных полей, — все эти миллионы людей мечтали о мирном труде, который пришел в страну с наступлением победы.

— Мы победили! — неслось из края в край огромной Советской страны. И эти слова не были пустой похвальбой в час триумфа. Их произносили те, кто шел в бой с верой в правоту своего дела. Сколько было дней мучительных тревог, сколько высот взято штурмом, сколько пройдено оврагов и дорог, разминированных с опасностью для жизни, сколько провезено транспортов под градом бомб, сколько миль русской, польской, балканской, немецкой земли пройдено с первого и до последнего часа войны! Победа была завоевана ценой огромных жертв, ценой крови и страданий советского народа. Здесь, на Красной площади, в День Победы я думал о той безмерной благодарности, которую должно принести человечество Советскому Союзу за спасение мира от гитлеризма.

Теперь, когда победа и мир были уже завоеваны, люди больше стали думать о будущем.

Я подошел к студентам, стоявшим вокруг памятника Ломоносову перед Московским университетом. Из тех, кто ликовал в этот день, они, быть может, радовались больше всех, живо ощущая, что победа вернула им светлые перспективы мирного труда и творческих исканий.

Я попал впервые в страны Восточной Европы в качестве иностранного корреспондента в мае 1934 года.

Даже столь неопытному наблюдателю, как я, не мог не броситься в глаза резкий контраст между богатством и нищетой в этих странах.

Когда я теперь вспоминаю свое довоенное пребывание в этих местах, бывших ареной ожесточенных раздоров, передо мной вновь возникают эти яркие картины контраста. Ошеломляющая роскошь будапештских купален Геллерта встает рядом с одетыми в лохмотья жителями городских окраин; семейное торжество в богатом имении близ Тиссы вспоминается мне всегда одновременно с убогими жилищами безземельных крестьян. Я помню всю пышность Эстергомского собора, резиденции венгерских кардиналов на высоком берегу Дуная, и помню пощечину, которой мой гостеприимный хозяин, папский камергер, наградил слугу, уронившего вилку.

Мне вспоминается Венгрия, изобилующая продовольствием, и Венгрия голодающая; Чехословакия, экспортирующая во все концы света товары широкого потребления, и полтора миллиона безработных чехов. Мне вспоминается прелестная усадьба, с цветущим садом, где жили английские управляющие Трепчанских рудников в Сербии, и изможденные лица измученных малярией рабочих, только что кончивших смену. Я помню вызывающую роскошь и безумную расточительность и помню дух угрюмого недовольства, которым, казалось, был пропитан самый воздух в рабочих кварталах Уйпешта, Панкраца и Винер-Нейштадта.

Правительства юго-восточных европейских государств, превращенных под англо-французским влиянием в форпосты против большевизма, продолжали держаться весьма холодно по отношению к Советскому Союзу, даже когда всем уже стало ясно, что нельзя рассчитывать на помощь ни Франции, ни Англии. Когда наиболее трезвые государственные деятели, видя растущую германскую опасность, встали на путь переговоров с Москвой, господствующий класс делал все возможное, чтобы сорвать эти переговоры. Применялись всякие меры, чтобы скрыть от рабочего класса правду о Советском Союзе, из боязни, как бы народные требования подлинного союза с Россией не привели к необходимости изменения политического курса.

После нападения Германии на Польшу «золотой век» открытого сотрудничества германского и англо-саксонского империализма окончился, по крайней мере временно. И теперь началась ожесточенная и длительная борьба между английской и германской дипломатией, в распоряжении которых были целые армии тайных агентов. Ареной этой жестокой борьбы был и Белград, где я работал в то время.

Группа иностранных корреспондентов, аккредитованных в то время в столице Югославии, наблюдала за этой борьбой, подобно зрителям, которые, сидя в амфитеатре цирка, наблюдают за тем, что делается на арене.

Впрочем, кое-кто из корреспондентов не только наблюдал, но и вмешивался в происходившую борьбу. Некоторые иностранные корреспонденты в столицах Восточной Европы в течение ряда лет совмещали свою работу с другими, более прибыльными делами. Так, бывший белградский корреспондент газеты «Таймс» майор Ханау, являясь представителем английской оружейной фирмы в Белграде, «подрабатывал» на продаже вооружения, и, кроме того, югославские власти считали его агентом английской разведки. Некий Гибсон, бухарестский корреспондент ведущей английской газеты, одновременно являлся представителем нескольких крупных торговых фирм. В самом начале войны в Белграде подвизался и другой английский корреспондент, Мэтленд, который, по-видимому, был еще и доверенным агентом принца Павла, тогдашнего регента Югославии, Мэтленд через жену породнился с людьми, занимавшими видное положение при дворе Павла.

Этого скелетообразного субъекта с лицом, искаженным нервным тиком, облаченного во фрак и цилиндр, которые он умудрился сохранить даже во время эвакуации из бомбардируемой Варшавы, можно было не раз видеть в субботу утром на главной улице Белграда, когда он отправлялся с визитом в королевский дворец. Его преданность хозяину, принцу Павлу, в конце концов навлекла на него немилость английского правительства за то, что он пытался добиться поддержки английского королевского двора для своего обожаемого Павла, в то время когда тот уже давно был смещен и Англия покровительствовала его племяннику Петру.

Что касается «держав оси», то не было никакого сомнения, что их корреспонденты, как, например, корреспондент ДНБ герр Грубер и его итальянский коллега из агентства Стефани, работали в тесном контакте с разведками своих стран.

В туманной дали исчезли последние неясные очертания портовых сооружений Глазго. Над флотилией царила глубокая тишина. Мы, не торопясь, заняли свое место, как раз позади плавучего бона, и на рассвете обогнули мыс. Двумя днями позже мы вошли под парами в Скапа Флоу — последняя стоянка перед Советским Союзом. Сильный западный ветер волновал море. Временами, после налетевшего шквала, солнце заливало просторную гавань прозрачным сиянием. Мы стали на якорь среди островов, поросших ярко-зеленой травой, но совершенно безлесных. Мягкая волнистая линия холмов спускалась к самому морю. Была какая-то удивительная простота в этой спокойной заводи, где стояло столько больших судов.

Конвой вел суда в Архангельск. В течение двух недель мы жили размеренным ритмом военного корабля. Сначала мы шли по высоким волнам, отчего судно то резко поднималось, то падало; затем мы вступили в полосу тумана. На палубах нарастал лед, и фалы покрылись толстым слоем инея.

Мы подошли к острову Яна Мейена настолько близко, что слышали крики гагар и исландских чаек, похожие на отдаленный шум водопада. Медвежий остров казался с корабля горбатой горой, покрытой снежными разводами. Держа курс на Шпицберген, чтобы избежать германской блокады, мы попали в сильный шторм — судно содрогалось и резко раскачивалось. Сигналы тревоги чередовались с часами настороженного ожидания. И за все время пути — даже когда мы шли всего медленнее — конвоируемый транспорт, казалось, мчался, словно влекомый непреодолимой силой, к месту встречи с советской флотилией на широте бесплодных гранитных скал Мурманского побережья.

На четырнадцатый день мы достигли самой северной точки нашего курса. В этот вечер снежная буря улеглась и показались звезды. Корабль сверкал в своем белом одеянии. По всему небосводу распылялся зеленый свет, словно нанесенный самой тонкой кистью, и тихо трепетал, то вспыхивая, то угасая, как огонь под пеплом. На этом мягком фоне вдруг вырастали какие-то неопределенные, словно хрустальные фигуры, разбросанные как попало по всему небу группами — по три, по четыре.

Это великолепное зрелище северного сияния, представшее нашим глазам как раз в то время, когда мы должны были изменить курс и повернуть к югу на последней части перехода в Россию, необычайно подняло настроение экипажа. Мы были на одном из первых арктических транспортов, и каждый чувствовал, что это далеко не обыкновенное путешествие. Для молчаливых английских моряков, стоявших на вахте, перенесенные нами бури, жестокие морозы, от которых брезентовые чехлы орудий становились твердыми как железо, мины, качавшиеся в проходах между судами, — словом, все препятствия на нашем пути были частью барьера, отделявшего Англию от России.

В течение следующих четырех лет моя задача состояла в том, чтобы давать английскому и американскому народам ежедневные сообщения о ходе войны на Восточном фронте. На Западе люди жадно набрасывались на всякую весть о титанической борьбе Красной Армии с гитлеровскими войсками.

Во время поездок на фронт я наблюдал, как постепенно развертывалась одна из самых грандиозных в истории войн. На подступах к Москве, в Калинине, Сталинграде, Ржеве, Корсунь-Шевченковском, Севастополе, Киеве, Ленинграде, Одессе, Таллине, Минске, на берегах Вислы и, наконец, в Берлине…

Орудия грохотали на западе, и прожекторы рыскали по небу, когда я приехал в Можайск, вскоре после того как части генерала Говорова выгнали оттуда бронетанковые дивизии фон Бока. На Бородинском поле, возле памятника 1812 года, где в октябре 1941 года 32-я стрелковая дивизия генерала Полосухина задержала 300 немецких танков, дотлевала изба Марфы Кулаковой. Ее трое детей и шестидесятитрехлетняя старуха-мать сидели на корточках у пожарища. Группы женщин и детей стояли с веревками у шоссе, готовые помочь красноармейской транспортной колонне перебраться через снежные сугробы. Городские власти в Можайске, которые вместе с другими жителями партизанили, уже приняли от армии управление городом.

В город Калинин я приехал также сразу после его освобождения.

— Мы знали, что вернемся, и отошли всего на несколько километров от занятого немцами города, — сказала мне женщина — председатель городского совета, бывшая работница. — Мы планировали освобождение еще тогда, когда уходили из города.

Я родилась в многодетной семье в штате Пенсильвания, недалеко от города Питсбурга. Широко распространенное среди жителей Европы представление о том, что в Соединенных Штатах все живут в состоянии экономической обеспеченности и уверенности в завтрашнем дне, что американские дети имеют беззаботное и счастливое детство, так же далеко от действительности, как солнце от земли.

Только работая в госдепартаменте в Вашингтоне и в посольстве США в Москве, я начала сталкиваться с молодыми людьми, выходцами из богатых семей, которые выросли в атмосфере богатства и обеспеченности и были так же далеки от настоящей жизни в Америке, как люди с другой планеты. Они принадлежат совершенно к другому миру, чем все мы остальные, составляющие подавляющее большинство нации.

Хотя я почти всю свою жизнь прожила в скромном достатке, мне все-таки во многих отношениях повезло больше, чем большинству американцев моего поколения. Мне удалось получить высшее образование, в то время как большая часть моих друзей и знакомых вынуждена была покинуть школы, чтобы работать на угольных шахтах, металлургических заводах, в магазинах и на фабриках в районе Питсбурга. Мне же удалось найти «приличную работу».

После окончания университета я некоторое время работала в частных торговых фирмах, но работа эта никак меня не удовлетворяла. Я испытывала огромное желание принять посильное участие в происходившей в те годы войне против фашистской Германии. Примерно в это время я получила предложение поступить на работу в разведку военно-воздушного флота США. Я согласилась и была принята.

В этой организации я некоторое время работала в отделе, занимающемся метеорологией и подготовкой карт для бомбардировочной авиации, но вскоре меня перевели на службу в основную американскую разведывательную организацию — Управление стратегических служб (УСС), где я получила назначение в отдел «иностранных национальностей» УСС.

В правительственных кругах США и, в частности, в американском посольстве в Москве хорошо известно, что судьба советско-американских отношений всецело находится в руках небольшой группы кадровых сотрудников дипломатической службы США.

Со дня организации американского посольства в Москве в 1933 г. эта группа, или, вернее, клика, сумела обеспечить себе господствующее положение в государственном департаменте. Ей приходилось, разумеется, считаться с некоторыми американскими послами в СССР и государственными секретарями, вышедшими не из их среды.

Эти «монополисты в области советско-американских отношений», располагая возможностью контролировать укомплектование аппарата государственного департамента и американского посольства в Москве, всегда были в состоянии, за исключением нескольких весьма кратких периодов, проводить свою антисоветскую линию почти по всем основным, принципиальным, равно как и по всем непринципиальным вопросам, имеющим отношение к Советскому Союзу.

Эта клика, члены которой были тесно связаны между собой узами дружбы и, что более важно, узами взаимных эгоистических интересов, занимала важнейшие стратегические посты на дипломатической службе и в самом государственном департаменте.

Само собой понятно, что кучка карьеристов и реакционеров не смогла бы так свободно действовать, если бы эти действия не были продиктованы интересами другой, более крупной силы. При наличии же этой силы клика, будучи идеальным исполнителем ее воли, в то же время служит своим собственным целям.

Я охотно приняла предложение поехать в Москву для работы в американском посольстве. С детства я много слышала о России. Она казалась мне далекой, таинственной и привлекательной страной. Позже я увлекалась произведениями Тургенева, Толстого, Пушкина, которые в переводе на английский язык, естественно, теряли часть своей прелести, однако давали возможность в некоторой степени познакомиться с жизнью мало известного для меня русского народа.

Воспитываясь в американских учебных заведениях, читая популярные в Америке журналы и газеты, я невольно в какой-то степени впитывала ту несусветную чушь, которую эти «свободные» органы американской печати распространяли о Советском Союзе. Но вместе с тем я чувствовала, что американская печать освещает советскую действительность далеко не с объективных позиций.

Мне трудно было поверить, что страна, давшая миру таких гениальных людей, как Ломоносов, Толстой, Пушкин, могла быть повинна в тех действиях и злых намерениях, которые приписывались ей херстовскими и другими газетами и журналами моей родины.

До меня иногда доходили (правда, частично в искаженном виде) отдельные сведения о мероприятиях советского правительства в области народного образования, здравоохранения, социального обеспечения и охраны материнства и младенчества. Эти отрывочные сведения силой логики фактов пробивали себе дорогу через «железный занавес», воздвигнутый американским правящим классом, дабы средний американец не мог узнать правды о СССР.

Со временем я начала понимать, что, возможно, клевета на Советский Союз, так энергично распространяемая в США, объясняется именно этой логикой фактов: 60 семейств, держащих в своих руках всю политическую и экономическую власть в Америке, смертельно боятся, что советский пример может «заразить» «среднего американца». Если простые американские люди узнают, что при социализме и коммунизме простые люди живут лучше и свободнее, чем при капитализме, то, чего доброго, они захотят и в США забрать в свои руки все средства производства и политическую власть. Именно поэтому, как мне казалось, правящие классы США из кожи лезут вон, чтобы дискредитировать в глазах американцев жизнь в Советском Союзе.

Как я уже упоминала, мне иногда казалось, что я работаю в каком-то разведывательном аппарате. Если взять хотя бы только Бюро информации, в котором я непосредственно работала, то в этом Бюро работали почти исключительно профессиональные разведчики.

Речь идет о таких людях, как Уиллис и Вильяме, работавшие ранее в военно-морской разведке США, бывший начальник Бюро информации Мелвилл Рэгглс и Джозеф Хэнсон, являвшиеся кадровыми сотрудниками Управления стратегических служб.

Я видела, что работники посольства, в соответствии с заданиями руководства посольства и госдепартамента, используют все мельчайшие возможности для сбора информации о материальном положении и моральном состоянии жителей Советского Союза, данные о развитии промышленности и сельского хозяйства в СССР и т. п.

Поездки по Советскому Союзу, предпринимавшиеся сотрудниками посольства во время войны якобы для связи с американскими представителями в Одессе, Белоруссии, на Украине (ЮНРРА), в Мурманске, Архангельске, Владивостоке, а после войны, главным образом, поездки во Владивосток, где имеется американское генеральное консульство, использовались для сбора разведывательной информации.

Можно было бы привести множество примеров. Ограничусь лишь двумя. Атташе американского посольства Луиза Люкке, бывший майор военно-морской разведки США, по заданию руководства посольства предприняла поездку во Владивосток якобы с дипломатической почтой, а на самом деле для ведения разведки в пути следования.

В июне 1942 г. в США, помимо Управления стратегических служб (УСС), было создано Бюро военной информации (БВИ). Эти организации выполняли различные функции, однако были тесно связаны между собой.

Хотя формально Бюро военной информации и являлось чисто пропагандистским органом, в действительности оно также выполняло разведывательные функции.

Официальной задачей БВИ во время войны являлось ведение пропаганды и распространение информации и дезинформации в США и на территории союзников, нейтральных стран и стран противников.

Руководителем Бюро военной информации был назначен журналист и радиокомментатор Элмер Девие.

При БВИ был создан специальный комитет по вопросам военной информации, состоявший из представителей государственного департамента, военного и военно-морского министерств и ряда других учреждений.