Еще вчера влачить жизнь далее казалось невмоготу, и банальная мысль о неизбежности смерти, обычно сжимавшая сердце, ласкала воображение. А утром все чудесным образом переменилось. Невзирая на недосып и тревожное обмирание в груди на последних секундах душного утреннего забытья. Вопреки образу, возникшему в ярко освещенной ванной, когда Светлана Андреевна, рассеянно наложив питательный крем, встретила взгляд гостьи из Зазеркалья. На фоне сверкающего в беспощадном люминесцентном озарении голубого кафеля она выглядела особенно жалко, бедная гостья, потерпевшая очередное кораблекрушение. Но ведь живая — свободная и живая. Выброшенная на дикий берег милосердной волной, она не потонула в пучине, чтобы очнуться в однокомнатной голой квартирке, затерявшейся среди однотипных кварталов Беляева, и попробовать — еще раз! — начать с нуля.

— А, провались оно все… — отчетливо и со вкусом процедила Светлана Андреевна, ощутив прилив веселой злости. Кощунственно смыв драгоценную мазь водой из-под крана, она сорвала бигуди, наскоро, едва не выдирая пряди, расчесала все еще золотые венецианские волосы и подчернила ресницы. Голубой тон помог несколько сгладить предательские морщинки, зеленый — выгодно подчеркнуть хризолитную чистоту вечно молодых — да будет так вовеки и присно! — завлекательных глаз. Да, вопреки всему настроение ползло вверх, как ртуть в термометре, выходящем из тени. Свой бесподобный, в мелкую клеточку костюмчик Светлана Андреевна надела, уже мурлыча какую-то песенку. Тронув хрустальной пробкой виски, она оглядела пустую комнату, где, кроме раскладушки, цветного телевизора и чемодана в углу, решительно ничего не было, и поставила изысканный флакон «Нины Риччи» на подоконник. Между кораллом с Мальдивского архипелага и горшком, в котором отчаянно боролось за жизнь подернутое голубоватой пыльцой колонхое, излечивающее несметное число болезней.

Вздрогнув от разбойничьего свиста закипевшего чайника, Светлана Андреевна бросилась в кухню, чтобы наскоро проглотить чашку кофе. Пока это было мало-мальски обжитое помещение. Здесь она изредка готовила, а чаще ела всухомятку. Здесь же читала, включив поворотный светильник, а иногда и работала по вечерам. Для этого стоял в готовности на разделочном столике футляр с бинокулярным микроскопом, приспособленным для микросъемки.

Старший научный сотрудник и кандидат наук, Светлана Андреевна Рунова была автором сорока печатных работ и двух (в соавторстве) монографий. Но не о статьях в толстых академических журналах, не о солидных с золотым тиснением книгах думала она, глотая горячий кофе и без особой охоты жуя бутерброд с пересохшим ломтиком сыра. С сегодняшнего утра ей стало всепоглощающе жаль себя. В первый раз с того дня, когда шесть месяцев назад разбился на острых житейских рифах ее второй брак. И в этом обжигающем, все затопившем чувстве, в солевом приливе его мнился призрак скорого освобождения. Как легко было расстаться с вещами, налаженным бытом. Каким трудным и долгим оказалось расставание с памятью, с пустотой и тупым оцепенением одноликих бессмысленных дней. Только бы не разреветься, подумала Светлана Андреевна, неосознанно оберегая свой виртуозный макияж. Скорее на улицу, на люди, на свежий воздух!

Презрев вечно занятый лифт, она сбежала с четырнадцатого этажа и полетела, едва касаясь земли, к автобусной остановке. Стройная, длинноногая, в отличных туфельках из невесомой испанской кожи, она ощущала себя каравеллой, готовой вырваться на простор из темного, до смерти надоевшего дока. Да, именно так, разумеется, не отдавая себе в том отчета, чувствовала себя эта привлекательная женщина, искусно лавируя без потери темпа среди вечно спешащей толпы. Помимо стереотипов романтики и прочно застрявших в сердце осколочков детства у Светланы Андреевны было неоспоримое право мерить себя морскими категориями. Что там ни говори, но она четыре раза пересекла экватор на исследовательских судах и в глубине души считала себя настоящим морским волком. По крайней мере об этом свидетельствовал диплом, подписанный богом морей Нептуном, висевший в кухне над холодильником «Розенлев».

Когда Евгения Владимировича Доровского избрали членом-корреспондентом Академии наук по Сибирскому отделению, всем стало понятно, что наступила полоса перемен. К сожалению, вполне предсказуемых. Доровский еще пытался темнить, уговаривал сотрудников подождать, уверяя, что, как бы ни сложилась его судьба, проблемную лабораторию он никогда не оставит. Возможно, на первых порах он и сам так думал, хотя маловероятно, ибо всегда держал нос по ветру и не терял чувства реальности. Насчет его переезда в Новосибирск иллюзий быть не могло. Об этом достаточно красноречиво свидетельствовал сам факт избрания московского доктора наук. В Академгородке уже давно не ощущалось недостатка в специалистах. На занятую Доровским вакансию претендовало по меньшей мере трое не менее достойных сибиряков. Но переезд переездом, а какую-то опорную точку Евгению Владимировичу могли и оставить. Вдруг надумает вернуться лет эдак через пять — десять?

Но эту наивную версию, выдвинутую неистощимым оптимистом Ровниным, напрочь разбил Кирилл Ланской:

— Что положено Юпитеру, то не положено быку. Шеф всего лишь членкор, а не полный академик и тем более не светило. И вообще для нас, бедных соискателей-мэнээсов, даже пять лет равносильны вечности, — отрезал он, стоя на лестничной площадке в окружении наиболее доверенных лиц. — Я, например, намеревался защититься в будущем году. И что же мне теперь делать? Ждать у моря погоды?

— Зачем ждать? — меланхолично возразил тучный завитой, как барашек, Марлен Ровнин. — Будем пахать, а там, глядишь, образуется.

— Не образуется. — Ланской присел на ящик с песком. В косых лучах солнца его чеканный профиль четким силуэтом обозначился на дверце пожарного крана. — Пришлют новую метлу, и все полетит вверх тормашками. Новая тематика, новые хоздоговоры. Не забывайте, что большинство из нас не на госбюджете.

Начальник биостанции Сергей Астахов ждал Светлану Андреевну на перроне. Рядом с ним, обтекаемые спешащими пассажирами, сидели на рюкзаках, набитых консервными банками, двое парней в затрапезных джинсовых костюмах. Один из них, по виду еще совсем мальчик, локтем прижимал к себе связку удилищ, зачем-то обернутых бумажной спиралью. В руках у другого была гитара, заляпанная переводными отпечатками поющих красавиц. Посасывая пустой мундштучок, он лениво пощипывал струны. Заунывная прерывистая мелодия вспыхивала и гасла в сутолоке владивостокского вокзала, словно проблеск далекого маяка.

После взаимных представлений и коротких рукопожатий повисло неловкое молчание.

— Можно рассчитывать на уху? — спросила Рунова, тронув удочки ноготком, покрытым жемчужным лаком.

— Это хроматографические колонки, — почему-то смутившись, пояснил Астахов. Его некрасивое веснушчатое лицо полыхнуло мгновенным румянцем. — А насчет ухи не сомневайтесь, Светлана Андреевна, — будет.

— Это вы не сомневайтесь! — Она небрежно кивнула на притороченный к чемодану прозрачный пластиковый чехол, в котором лежало пневматическое ружье для подводной охоты. — Как там у вас насчет видимости?

Владимир Орлов присел на скамью в тени зацветающего каштана и еще раз внимательно прочитал предварительный отзыв оппонента. Несмотря на обнадеживающий вывод о том, что диссертация отвечает всем требованиям, а диссертант заслуживает искомой степени, здесь было о чем поразмыслить. Доброжелательный и до мозга костей корректный профессор Герберов нащупал-таки больную точку. Он явно остался недоволен анализом степени точности эксперимента. Да и смешно было бы ждать чего-то иного. Старая, хоть и надежная, установка, отставшая от современного экспериментального уровня методика. От этого не спрячешься. Ни за какими хитроумными формулами. Спасибо, конечно, Кире Ланскому, он здорово сумел приукрасить теоретическими изысками скучноватые, надо признать, таблицы и графики. Это и Герберов отмечает.

Орлов торопливо перелистал соединенные скрепкой страницы и выхватил глазами уже знакомый абзац, где говорилось о блестящем владении диссертантом методом термодинамического анализа. Лестные выражения типа «оригинальный подход», «способность к широким обобщениям», «теоретическая смелость» и т. п. определенно уравновешивали деликатно отмеченные погрешности. Вернее, «слабости», как предпочитал изъясняться тактичный Герберов, подразумевая под этим если и не коренные, то по крайней мере существенные недостатки. Орлов мысленно видоизменил формулировку: «Несмотря на указанные существенные недостатки, молодому ученому удалось…» Господи, какой ужас! Никто бы и слушать не стал о том, что там еще удалось молодому ученому. Нет, Герберов определенно знал цену словам. «Отдельные слабости» — это вещь, почти палочка-выручалочка. Даже вызывает симпатию. Кандидату наук вовсе не обязательно быть корифеем. Отнюдь. Корифеев сплошь и рядом заваливают. Публично хвалят, а молча бросают черные шары. И поделом им. Всяк сверчок знай свой шесток. «Справился?» — «Проявил?» — «Невзирая на отдельные слабости, показал способности к самостоятельной научной работе?» Вот и прекрасно. Потихоньку можно лезть дальше в большую науку.

Орлов спрятал отзыв и удовлетворенно погладил новенький с замком-шифром «дипломат». Важнейший этап на тернистом, осложненном всяческими формальностями пути к защите удалось благополучно преодолеть. Теперь настала очередь реферата. Почти все необходимые на такой случай документы уже лежали в кармане, а адресок типографии, где при хорошем отношении набор делали в три дня, обещал выдать приятель.

Сцепив на затылке пальцы, Володя Орлов блаженно откинулся и устремил глаза к небу. Пронзительная бездонная синева приятно убаюкивала. Бархатные шмели деловито жужжали вокруг изысканных многоярусных свечек. Ласковое солнечное сияние то вспыхивало, то меркло, дробясь в лабиринте безупречно очерченных медовых на просвет листьев.

Наверное, больше всего он любил университет за эти уединенные аллеи. В дальних поездках ему прежде всего вспоминались дорожки в траве, качающиеся под ветром бутоны алых и желтых тюльпанов и радуга, которая вечно дрожала в ликующих струях, с треском рвущихся из бронзовых мундштуков. На ступеньках щебетали студенточки в легких блузках. В бассейнах, где сквозь фонтанную рябь ослепительно блестела брошенная туристами мелочь, беспечно барахтались пацаны, оглашая жизнерадостными воплями горячий, стеклянистыми слоями перетекающий воздух. Дремали над газетами пенсионеры.