Я неподвижно лежала в узком и низком пространстве под передней верандой нашего дома неподалеку от Вест-Пойнта. Мое лицо вжималось в холодную, промерзшую землю, покрытую сухими листьями и колючими веточками ежевики. Я знала, что скоро умру и вместе со мной умрет моя малышка. В голове крутились слова из песни «Кросби, Стилс, Нэш и Янг»:

— Не плачь, пожалуйста, не плачь, — шептала я на ушко дочурке.

Выхода не было. По крайней мере с ребенком об этом не стоило и думать. Я прикинула все возможные варианты бегства, однако ни один из них не годился.

Я знала, что Филипп убьет нас, как только отыщет наше убежище, и не могла позволить ему сделать это. Но как помешать?

Иногда мне кажется, что на мою одежду нашили страшную алую букву. Только в моем случае буква «У» означает «убийца». Я знаю, что чувство это останется со мной навсегда, что мне никогда не изжить его полностью. И это так несправедливо. Несправедливо, бесчеловечно и непристойно.

Воспоминания разрозненны и хаотичны, но к концу они становятся настолько яркими и ужасающими, что навечно отпечатываются в мозгу.

Я расскажу обо всем, не пощадив никого, в первую очередь саму себя. Я знаю, что́ вы хотите услышать. Да, это «большая новость». Уж кому, как не мне, знать, что значит стать «новостью», «попасть в историю». А вы себе это представляете? Вы можете понять, как чувствует себя человек, имя которого набрано крупным черным шрифтом, человек, о котором все читают, человек, о котором у каждого свое мнение?

Местные газеты в Ньюберге, Корнуолле, Миддлтауне отозвались о том, первом, случае как о самой страшной «семейной трагедии» в истории Вест-Пойнта. В то время мне казалось, что все произошло с кем-то другим. Не с Дженни и не со мной, даже не с Филиппом, хотя уж он-то получил по заслугам.

Однако двенадцать лет спустя, после того как те события отступили в туман прошлого и даже мои собственные эмоции утратили четкость и глубину, второе убийство заставило меня вспомнить Вест-Пойнт во всех его страшных подробностях.

Начало зимы, 1984 год

Снова снег. Еще один рождественский сезон. После смерти — или, как сказали бы некоторые, убийства — Филиппа прошел почти год.

Я сидела на заднем сиденье желтого такси, неуверенно пробирающегося по грязным от превратившегося в мерзкую кашицу снега улицам Нью-Йорка, и изо всех сил старалась думать о чем-то спокойном. Только, казалось, ничего спокойного в этом мире уже не осталось. Я обещала себе, что не буду бояться, но мне было очень страшно.

За мокрым, исчерченным кривыми полосами окном несчастными выглядели даже Санта-Клаусы Армии спасения. Ни один пребывающий в здравом рассудке человек не отправился бы в такую погоду прогуляться пешком, а тот, кто все же осмелился бы сделать это, не вынул бы руку из кармана, чтобы пожертвовать четвертак.

Полицейские-регулировщики напоминали заблудившихся снежных людей. Даже голуби исчезли с подоконников и крыш.

Я буквально окаменела.

А потом стало еще хуже.

— Вы опоздали, — сказал Барри Кан. Таковы были его первые обращенные ко мне слова. — Я работаю, и у меня очень напряженный график.

— Это из-за снега, — попыталась объяснить я. — Сначала я целую вечность искала такси, а потом нас все равно заносило. Я, наверное, разнервничалась и попросила водителя ехать быстрее, но он поехал еще медленнее, и…

«Боже, — подумала я. — Что ты несешь! Щебечешь, как попугай. Соберись. Возьми себя в руки, Мэгги. Ну же!»

Письмо было подписано «Барри», и вот теперь я сидела в кабинете, чувствуя себя под его взглядом безнадежно неуклюжей и лишней, посторонней, одной из тех, кого он называл льстецами и лизоблюдами. Я определенно не перебрала с нарядом, это не в моем стиле. На мне были простая белая блузка, розовый жакет с длинной черной юбкой и туфли на сплошной подошве.

Но я была здесь и вовсе не собиралась упускать чудом предоставленный шанс.

Все бы хорошо, однако в голову упрямо лезли нехорошие мысли: «С такими, как я, ничего хорошего не случается. Просто не случается».

— Вы исполняете свои песни или только пишете их? — спросил Барри.

— Вообще-то я пою их сама, если только это можно назвать пением.

У вас возникало когда-нибудь желание стать посреди улицы и громко заявить: «Эй, послушайте, вот он я! Посмотрите, я не пустое место! У меня есть талант!»

Примерно эти слова я прокричала на Таймс-сквер. Почему бы и нет? И что? Никто даже не остановился. Никто не обратил внимания. В этом скопище полоумных я была лишь одной из многих.

Пару часов я бродила по улицам, не замечая ни падающего снега, ни слякоти под ногами, потом забрала Дженни из школы на Западной Семьдесят третьей улице. Уф, ну и денек.

— Давай устроим себе вечеринку. Завтра начинаются рождественские праздники. Обними покрепче любимую мамочку и пойдем в какой-нибудь ресторан. Вдвоем. Только ты и я. Куда бы ты хотела? В «Лютецию»? «Окна мира»? Или «Рампельмайер»?

Дженни неспешно обдумала предложение, наморщив лобик и потирая подбородок, как делала всегда, когда ей предстояло принять важное решение.

Сан-Диего, Калифорния, июль 1967 года

Уиллу Шеппарду, мальчику шести лет, снились индейцы. Жестокие и безжалостные, они накатывались волнами, их кони ржали, били копытами и вставали на дыбы, их стрелы, длинные, как копья, летели ему в сердце. Он любил это возбуждение, любил это кино в своей голове, любил опасность.

Всплеск. Он услышал всплеск!

Какой всплеск? Откуда? Уилл открыл и почти сразу же снова закрыл глаза, погружаясь в сон.

В его «фильме» никакой воды не было.