Галло никогда, даже будучи в деревне, не принадлежал к числу тех, кто любит поболтать, и напивается в компании, чтобы развязать себе язык. Среди ребят всегда найдётся хотя бы один, кто сыплет словами, как из рога изобилия, но Галло, тем не менее, позволял таким выговориться и не придавал этому никакого значения; лишь однажды он, бросив взгляд на галдевшую пару, взял в руки карты, помешал их и спокойно заметил: — Ребята, подобные вещи лучше делать, чем болтать языком.

Как-то мы вместе с ним возвращались из деревни и шли босые вдоль плотины, чтобы полнее насладиться прохладой; неожиданно мы заметили в зарослях незнакомую девушку, которая выходила из воды и была уверена, что ее никто не видит. Я так и остолбенел; краска густо прилила к моему лицу, и я тут же опустил глаза в землю; но не таков был Гало, он принялся скалить зубы, бить в ладоши и орать во все горло; в результате девушка испугалась и убежала прочь.

Эти истории произошли еще тогда, когда мы учились вместе в городе и у Галло не было задолженности по учебе. В то время я завязал дружбу со многими ребятами, в особенности из его группы, и не проходило буквально и дня, чтобы мы не засиживались до утра, распивая вино, и, играя в карты. Галло научил меня веселиться, не теряя самообладания; не потому что он преподал мне на сей счет какой-либо урок, просто достаточно было видеть, как он раздает карты, улыбается над стаканом вина, или как он решительно распахивает окно, чтобы устыдиться своих необузданных страстей. Впрочем, он был отличным товарищем для нас всех, и, если никто из нас, по крайней мере, в те годы не наделал глупостей, то этим мы прежде всего обязаны ему, который любил повторять, что уж лучше сломать себе шею, чем желать себе такого.

На меня тогда в отличие от Галло вино оказывало сильное действие (я был моложе его на два года), и, помню, что, выйдя на улицу, после очередной ночной пирушки, Галло принуждал меня бродить по улицам, восторгаясь свежим воздухом, и, отмечая, что женщины в эти часы спят, и, что это был как раз подходящий момент показать мне себя молодцом, с сильными ногами, отбросить прочь усталость и скованность, и обрести привычную бодрость, поднявшись, например, на один из холмов. И он тащил меня туда. Назад же мы возвращались только с восходом солнца, бодрые, набродившиеся до одури и с шутками выпивали свое кофе и молоко. В то время мы жили вместе с ним в просторной комнате, располагавшейся на последнем этаже, и, походившей на чердак. Через год, когда город стал нам лучше знаком с его распорядком жизни, мы не раз испытали немалое удовольствие от возможности просто поглазеть по сторонам, слоняясь без дела по улицам, или поджидая кого-нибудь на углу дома. Даже сам воздух бульваров и улиц стал каким-то ласковым, но особую радость, это касалось, по крайней мере, меня, доставляли постоянно меняющиеся лица людей на перекрестках, ставших уже такими близкими. А еще более приятным было ощутить, как в определенные часы достаточно было зайти в какое-либо кафе, задержаться у подъезда или же просто свиснуть в переулке, как тут же появлялись твои друзья, всегда готовые договориться отправиться куда-нибудь погулять, а то и просто подурачиться. Было приятно ощущать себя в кругу друзей, что стоит только захотеть и сегодняшняя ночь или завтрашний день будут принадлежать только тебе; или же, по возвращении домой, ощущать, что достаточно тебе выйти из дома, как тут же начнутся стекаться ребята. Именно по этой причине, сразу же по окончании моей первой зимовки в городе, получив полное одобрение Галло, я решил переселиться в город и приняться жить самостоятельно.

Я нашел себе комнату недалеко от центра, на втором этаже дома, на улице густо засаженной деревьями. К принятию такого решения меня подтолкнул Галло, сказав, что, если я не сниму этой комнаты, то он ее снимет сам. Окна комнаты были завешаны белыми занавесками, и в самой комнате помещалась одна единственная диван-кровать. Я не был готов к обстановке столь явно городской и тем более к интимной связи с хозяйкой дома, что, по словам Галло, вытекало из моего проживания в доме, как нечто должное. Других квартирантов у нее не было, и она обращалась со мной как с сыном. Она была уже не молода, но при своем маленьком росте обладала горячей натурой и живыми глазами. Еще в первую встречу я заметил по тому как она нервно прижимала рукой к груди своя халат, что она не была уж столь безгрешна. Хотя я это и заметил, но решил про себя не предпринимать по отношению к ней решительно ничего. При одной только мысли, что у меня в доме может появиться женщина, могущая заявить на меня и на мой мир свои права, мне стало жутко. И, поскольку она имела обыкновение заходить ко мне выкурить сигарету или просто над чем-нибудь посмеяться, между нами ничего не было. Я предпочел не разубеждать моих друзей в их заключении, что мне привалило огромное счастье, и провел ни одну ночь — в особенности летом — у раскрытого окна, страстно желая, чтобы она вошла в мою комнату и бросилась ко мне на шею. Но такой момент никогда не настал. Галло же всегда заступался за меня, когда ребята пробовали критиковать меня за молчание.