Её императорское величество царица российская Елизавета Петровна пуще всего любила балы и позорища — театральные действия, нередко совмещая одно с другим. Рождественский бал в Анненгофском дворце как раз и являл собой такое представление. Казалось бы, всё указывало на вполне обычный, хоть и роскошный, императорский бал. Гремела музыка, двигались пары в неторопливом полонезе. Колебалось пламя свечей, играя в позолоте затейливых рам, обрамлявших портреты членов царской семьи, в хрустале многочисленных люстр и бра, драгоценных каменьях, высоких зеркалах.

Зал этого деревянного дворца — иных царская фамилия не имела — был небольшим, и потому паркет уминали пар пятьдесят танцующих да ещё обязательные для того времени шуты, — разного рода карлы и арапчата, шныряющие тут и там. Пары танцующих двигались чинно, сохраняя соответствующие моменту выражения лиц, и всё было бы ничего, если бы не одна странность: дамы были на редкость рослы, плечисты и неуклюжи, а кавалеры все как один невысокого роста, вертлявы и подозрительно упитанны в той части тела, что расположена ниже талии.

В первой паре шёл наиболее представительный из мужчин — стройный и сановитый молодой человек, одетый в шёлковый, тёмно-зелёного цвета с красными, отделанными золотым шнуром отворотами Преображенский мундир. Золотой с кистями пояс туго стягивал талию, расшитая опять же золотом и усыпанная бриллиантами перевязь свободно спадала наискось от плеча к бедру, золотые (всюду золото!) шнуры плавно колыхались, свисая с эполета. Стройные ноги, обтянутые атласными панталонами и белыми чулками, переступали легко и уверенно, словно порхая над паркетом. Светящееся белизной и свежестью лицо, украшенное щегольскими усиками, излучало довольство и высокомерие. Этот молодой Преображенский капитан был не кем иным, как императрицей всея Великия, Малыя, Белыя Руси и прочая и прочая, самодержицей Российской, царицей Елизаветой, не имевшей равных себе в танцах, а все мужчины — переодетые в мужские костюмы дамы её двора, равно как дамы этих «кавалеров», являлись мужчинами в дамском одеянии.

Зрелище, надо сказать, было противоестественное и страшноватое, ибо многочисленные фрейлины её императорского величества не истощали себя диетами и не переутомляли свои тела гимнастикой, а потому и выглядели в мундирах, камзолах и фраках весьма нелепо. Правда, под всеми этими нарядами угадывались корсеты, но ведь возможности корсета тоже не беспредельны...

Принцесса Софья Фредерика Августа решила сделать последнюю попытку согреться. Взглянув на властный профиль матери, белеющий в полутьме кареты, она тихонько потянула на себя узкую перинку, укрывавшую колени. Но Иоганна Елизавета, даже не взглянув на дочь, раздражённо дёрнула к себе перинку и деловито подоткнула её под себя.

И без того узкое лицо Фике, упакованное в капор с белой меховой опушкой, вытянулось ещё больше. Она огорчённо вздохнула и, как могла, укуталась в тонкий клетчатый плед, прикрывавший грудь. С жалостью посмотрев на свою голую красную руку, видневшуюся между перчаткой и манжетом, по-ребячьи попыталась втянуть кулачки в рукава, потом сунула их в муфту и замерла, боясь пошевелиться.

Небольшой возок, поставленный на полозья, можно было лишь условно назвать каретой. Но всё честь по чести: на дверцах — замысловатые гербы, впереди четвёрка коней, запряжённых цугом, на запятках — лакей, эскорт — два драгуна впереди, два сзади, да ещё одна повозка с сопровождающими.

За окном кареты проносились чахлые приболотные леса, дюны, опять дюны, одинокие, кажущиеся заброшенными, серые от холода усадьбы, серое низкое небо с тёмной просинью туч, редкий камыш, нехотя кланяющийся ветру...

Смоленская земля — великий шлях из Москвы в Европу, не раз здесь сталкивались державные интересы России с европейскими — Литвы, Речи Посполитой, Германии, Франции... И где ни копни — чуть ли не под каждым придорожным дубком или вязом найдёшь скелет российского или иноземного воина. Культура русского, белорусского и польского народов, православие и католицизм образовали странную, неповторимую смесь. Здесь крестьянин был то мужиком, то холопом, а владетель — то барином, то паном.

Дом отставного майора Потёмкина мало чем отличался от мужицких избушек подлесного сельца Чижова. Те же почерневшие от времени брёвна, такая же низкая завалинка, присыпанная снегом, те же подслеповатые оконца, правда, остеклённые, а не заделанные бычьим пузырём. Разве что размером дом был побольше, чем у крестьян, да соломенная кровля более аккуратно очёсана, и потому снег на ней лежит ровнёхонько, не то что на мужичьих неопрятных кровлях. Да над гребнем крыши — кирпичная труба, тогда как деревенские избы топятся по-чёрному и дым выходит из них через слепые оконца, прорезанные под стрехами. Ну и конечно же выделяет панскую постройку крыльцо — не то чтобы уж очень высокое и широкое, но всё-таки отделанное резьбой и увитое — в память минувшего Рождества — еловым лапником.

Расположен панский маенток — так на польский манер называют усадьбу Потёмкина — поодаль от деревни, на взлобке, обдуваемом ветрами, и ведёт к нему липовая аллея, да за избой аж до самого леса, саженей эдак на сорок, шевелят на ветру голыми сучьями яблони, кустятся вишняк и сливы, а вдоль усадебной межи аккуратным рядком чернеют колоды ульев.

Двор панский просторнее, чем крестьянский, хотя всё там как у любого зажиточного мужика: прямо к дому примыкает сарай-дровник, за ним хоть и обветшалая, но всё ещё крепкая конюшня, поперёк двора — коровник и свинарник. В дальнем конце островерхая стобка — кладовая, куда засыпается зерно и где хранится мука, в отдельном прирубе — повседневный запас картофеля, набираемый время от времени из копцов в огороде, надёжно укутанных от мороза соломой и присыпанных землёй. Ближе к улице — двухскатной снежной горкой погреб. Вольготно и независимо растопырил у ворот корявые ветви столетний дуб, с одной из которых легкомысленно свесились качели.

Панская изба по внутреннему своему убранству точно повторяла народную традицию — непокрытый стол, лавки, вытянувшиеся вдоль стен, деревянная, размером чуть ли не в четверть избы высокая кровать с горой подушек и подушечек, огромная же печь с многочисленными отделениями — лежанками, припечками, хованками для соли (чтоб всегда сухонькая была), печурками под сушку варежек и носков (отчего запах сырой овечьей шерсти, перемешанный с запахом лечебных трав, хранившихся тут же, стойко держался в доме круглый год). Но было кое-что и панское — резной буфетец с потемневшими стёклами, небольшой, убранный рушниками и украшенный резьбой иконостас со светящейся лампадкой, подвешенная вдоль стен по-над окнами полица, служившая для хранения мисок, кубков, кринок, меж которых неожиданно затесались запорожская сулея и пара кувшинов восточной чеканки, свидетельствующих о том, что хозяин дома — человек бывалый.

К обеду пан Потёмкин вышел из-за ширмочки, что называется, при полном параде — в мундире, усы навострены пиками. Стоя вдоль лавки, покорно дожидались хозяина домашние — жена, две девчонки лет по семь-восемь, пухлогубые и глазастые, чуть поодаль вошедшие со двора работнички, по правую руку от хозяйского места топтался, поглядывая на стол, крючконосый — точь-в-точь глава семейства, лобастый малыш с казавшейся непомерно большой из-за шапки кудрявых волос головой.

В доме было холодно, поэтому все утеплились — кто шубейкой-кацавейкой, кто вязаной кофтой. Непокрытыми были только головы, да детвора топталась босоножь — в хате обуви не полагалось.

Александр Васильевич Потёмкин встал в центр семейства, важно поклонился в красный угол:

— А теперь, майн либер Питер, давайте совершим путешествие из Петербурга в столицу древней Римской империи... — Учитель, тощий немец в чёрном парике с буклями, чёрном же фраке и серых панталонах, расхаживавший по классу, остановился, скрипнув башмаками, и поправил очки. Потом, искоса и быстро взглянув на наследника, продолжал: — Мы не будем двигаться по дороге, а отправимся в путь на волшебном фаэтоне, который способен преодолевать реки, горы, леса и болота как бы... — немец сделал неопределённое движение рукой, — по воздуху.

У Румбера, стоявшего возле двери и исполнявшего обязанности дядьки, — верзилы в форме драгунского офицера, удивлённо полезли вверх брови, отчего его устрашающая поза — сложенные на груди руки и расставленные циркулем ноги — приобрела совсем другое значение. Лишь ведро с прутьями для порки, находившееся возле ног, напоминало о его нелёгкой профессии.

Учитель наклонился, смахнул с серого чулка невидимую пылинку и, выпрямившись, теперь уже в упор уставился на своего ученика:

— Прошу, ваше императорское высочество, назвать, через какие реки, горы и государства понесёт нас сей чудный экипаж, как зовутся столицы тех государств и народы, населяющие их. — И добавил с некоторой тоской в голосе: — Прошу вас подумать и соблаговолить показать их на ландкарте.

Великий князь Пётр Фёдорович и до оспы не был красавцем, хотя его продолговатое и несколько вислогубое лицо имело обаяние детской наивности. Оспа же, оставив после себя бесчисленные щербины, огрубила и состарила лицо, губы его ещё больше отвисли и растянулись, утратив форму и подвижность, стали плоскими щёки, оттопырились и расплылись уши. Пышный и высокий чёрный парик, который натянули на жениха, чтобы сделать его выше ростом, лишь выявил несоразмерность головы и фигуры, характерную для карликов. Топорную грубость лица подчёркивали и лёгкий газовый шарф, и кружевное жабо сорочки, взбитое над бортами белого свадебного кафтана, обильно расшитого золотом и увешанного орденскими крестами и звёздами.

Невеста же, напротив, была бесподобно хороша в светлом и пышном свадебном убранстве — юная и тонкая, она выглядела настоящей принцессой рядом со своим карликом-женихом, больше напоминавшим уродливого гнома из страшной сказки.

Причёска из поднятых куполом и украшенных миниатюрной бриллиантовой коронкой пышных волос и узенькая завитая чёлочка, падающая на высокий лоб, рождали ощущение детскости и чистоты.

Что-то возглашал священник, заканчивающий свадебное наставление, тихо, будто удаляясь, пел хор. Екатерина, глядя на лики святых и шепча молитву, не столько видела, сколько чувствовала рядом дергающегося Петра, который, не понимая значительности момента и откровенно скучая, вертел головой во все стороны. Екатерина слышала, как ему что-то сказала шепотком графиня Чернышева, но он громко оборвал её:

— Убирайтесь, какой вздор! — И, почти не утишая голоса, поведал Екатерине: — Говорит, чтоб я не поворачивал голову, когда буду стоять перед священником, — пусть первой повернёшься ты: кто первый повернётся, тот первый помрёт...

Оглушённая колокольным звоном и громом пушек, радостными криками и церковным пением, Екатерина не сразу услышала звуки менуэта, приглашающие к балу. Она обвела зал счастливыми глазами и вспомнила о повелении императрицы: дабы сопутствовали молодым чистота, страсть, надежды и мечты, приказала Елизавета, чтобы было на свадебном балу четыре цвета: белый — невесты и жениха, красный — её, императрицы, голубой — камергерский и розовый — дамский.

Пары, одетые каждая в свой цвет, плавно двигались из четырёх углов зала к центру. Екатерина лукаво улыбнулась, отметив про себя, что медлительность движений танцующих была обусловлена не столько церемонным ритмом танца, сколько возрастом гостей. Ибо приглашены были самые именитые — первые лица династий, и потому высокое собрание напоминало скорее музей древностей, коему излишние эмоции противопоказаны.

Исключение составляли неизменно блистательная Елизавета со своим хотя уже весьма отяжелевшим, но всё ещё элегантным возлюбленным — Разумовским, и она, Екатерина, восхитительная в наряде невесты, идущая об руку с мужем, в танце довольно-таки изящным.

Пары сошлись в центре, и Екатерина, увидев, что царица весело и заговорщицки кивнула ей, ответила Елизавете улыбкой и кивком. После чего, сделав книксен, убрала свою руку из руки Петра. Тот растерянно посмотрел на жену, но, вспомнив, в чём дело, взял её снова за руку и, стараясь не привлекать внимания, отступил в сторону.

Баню царскую строили не заморские, а домодельные мастера, и потому сложена она экономно, просто и в меру понимания роскоши просторно — этак раза в три больше обыкновенной, деревенской. Стены бревенчатые, но отскобленные до блеска как изнутри, так и снаружи, парилка с полком в две ступени высотой не более трёх с половиною аршин, длиною сажени в три, шириною — в полторы. В углу печка-каменка по-богатому — с кирпичным дымоходом. Небольшое оконце над дверью в мыльню скупо цедит свет. Мыльня чуть просторнее, с несколькими лавками. Предбанник и вовсе роскошный, изукрашенный резьбой, обставленный лежанками, лавками. Большой стол, покрытый скатертью, на нём самовар, жбаны с квасом, полпивом, настойками, миски с клюквой, мочёной брусникой, сладкими заедками. Две девки томятся в ожидании.

Елизавета вошла в парилку, когда одна из прислужниц нерешительно оглаживала веником Екатерину, съёжившуюся на полке. Царица отстранила банщицу:

— Дай-ка я сама. А ты наладь пару, зябко тут — что в погребу...

Елизавета размяла веники в деревянной бадье, вытащила, внимательно осмотрела, снова сунула их в воду. Девка покропила камни, зашипел пар.

Елизавета не шла — летела по анфиладе дворцовых покоев. Устремлённая вперёд фигура, пылающие не то от бани, не то от гнева щёки, сверкающие очи — истинная дочь Петрова. За ней толпой поспешали все, кого успела прихватить.

Бочком, стараясь заглянуть в тёткины глаза, бежал Пётр, рядом Екатерина. По другую сторону императрицы бухал сапожищами Брюммер. Подхватив руками подол, вприпрыжку семенила Чоглокова. Озабоченно и тревожно поглядывая на Елизавету, но всё-таки царственно неся своё тело, шла герцогиня Ангальт-Цербстская. Камергеры, статс-дамы, камер-юнкеры хотя и старались не отстать, но места своего не забывали. Утирая пот, догонял процессию обер-гофмаршал Нарышкин. Все спешили вслед, понимая, что некое потрясение гонит вперёд царскую семью, и потому имели вид озабоченный и серьёзный. Уж ежели поспешала матушка Елизавета, нарушив вальяжный покой собственной персоны, то...

Что будет, Боже, что будет?!

Елизавета, опередив лакея, распахнула двери в потешную комнату Петра, на секунду задержалась у порога и окинула грозным взором игрушечное войско.

В доме президента Коммерц-коллегии жили по старому московскому обычаю: ели досыта, пили допьяна, молились истово, спали до одурения. Вот и сейчас, отвалившись от стола, густо облепленного родственниками, странниками и калеками, Кисловский приказал:

— А теперь помолимся Господу нашему. Григорий, возгласи.

Все встали, оборотясь к красному углу. Гришка вышел вперёд и внятно, в голос начал читать:

— Благодарим тя, Христе Боже наш.

Хоть и день, а сумеречно. Дарья Васильевна, пристроившись к окошку, наладилась вязать. Прошедшие годы мало изменили её: та же стать, приятность в лице, улыбчивость и доброта. Только над висками чёрные, как смоль, волосы прикрыла голубыми крылышками седина.

Ветер швырнул в окно горсть снега и со свистом умчался дальше. Она перекрестилась.

— Светопреставление, Господи, которые сутки метёт. Пиши, — приказала она девчушке, пристроившейся за столом. — Дорогой наш сын Григорий Александрович, с материнским поклоном к вам ваша матушка родная Дарья Васильевна. Посылаю тебе весточку, соколик мой...

— Баушка, не части так, я не успеваю.

Из открытого окна библиотеки, за которым млел в цветении и солнечном свете утренний сад, нёсся птичий гомон — пташки, всякая на свой лад, славили приход нового дня.

В комнате, пропитанной запахом старых книг, всё говорило о том, что некто здесь изрядно трудится, — фолианты стопками, а иные открытые, закладки, торчащие меж страниц, оплывшие до основания свечи в шандалах, одна-две ещё теплятся, листы бумаги, чистые и исписанные крупным размашистым почерком, раскиданные по столу и торчащие в вазочке перья...

Тут же, раскинув ноги-руки, пристроив под голову парочку добрых инкунабул, богатырски похрапывает, лёжа на бильярдном столе, Григорий Потёмкин. Та же копна чёрных волос, скрученных в несчётное множество завитков, — чистая овчина! — та же смуглость безмятежного во сне лица. Халат на груди распахнулся, обнажив могучий уже торс, начинающий зарастать жёсткими чёрными волосами, длинные голые ноги торчат из-под единственной одёжки, вытянувшись за бортик бильярда.

Никак не нарушив утренней идиллии, бесшумно в распахнутом окне возникла беспорядочная рыжая лохматура Тимошки Розума. Быстрым взглядом зелёных глаз он окинул комнату и, заметив мирно посапывавшего Григория, тихонько свистнул.

Вечером в усадьбе Разумовского собрались гости для концерта. Их было немного — человек двенадцать. Тут был и брат хозяина — гетман, командир Измайловского полка и президент Академии наук Кирилла Разумовский, мужчина средних лет, благообразный, аккуратный, архимандрит Досифей — как и положено архимандриту, усатый, бородатый и волосатый, с глазами истинного жизнелюба, полковник Василий Иванович Суворов — подтянутый, с подвижным лицом и живыми глазами, поручик Преображенского полка Пассек, рослый, бровастый и, судя по застылости черт лица, не отягощённый интеллектом, две дамы в чёрном одеянии: молодая хорошенькая Поликсена Пчелкина и дебелая, в годах матрона — истинный мордоворот.

Тимоха и Григорий, как того требовали приличия и возраст, притулились сзади в уголке. Хозяин, Алексей Разумовский, давал последние указания бандуристам: как-никак профессиональный певец в прошлом, он имел что посоветовать, а кроме того, ему как бывшему хуторянину приятно было побалакать с земляками. А они глядели на него, как на Бога, — не что иное, как дивный голос вознёс хуторского певчего в хористы, а затем и в фавориты императрицы, дав графское достоинство своему хозяину и его брату младшему Кириллу. Последний, взятый прямо из самой гущи хуторской жизни, едва умевший читать по слогам, был отправлен прямиком в Европу, откуда после двухлетнего образования вернулся в Россию и, не имея полных девятнадцати лет, был возведён в должность президента Академии наук, а затем облечён высшей военной и гражданской властью на ридной Украине — стал её гетманом.

Разумовский-старший позвал с сильным украинским акцентом:

— Гриц, э, Гриц, ходи сюда!

В рассветный час ясного июньского утра Тимоха и Гришка пришли на безлюдную Соборную площадь к Успенскому собору. У входа на звонницу стояли кучкой молодые парни в скуфейках и подрясниках. Обросший бородой, судя по всему, старший, зазвонный спрашивал пристрастно:

— А где же Никодим, где Васята? Ондрий где?

— Сказывали, что ко времени будут.

— Это когда солнце в поднебесье заиграет?.. У, сатаны проклятые, прости меня, Господи, грешного, осквернил уста до восхода красна солнышка, бражничают небось?

Екатерине снится сон. Кажется ей, будто голубым летним утром гуляет она в парке родового замка Голштинской фамилии. Силуэтом островерхие, крытые черепицей крыши, башенки, флюгера. По линеечке отведённые дорожки, усыпанные гравием, аккуратно постриженные кусты, ухоженные газоны, безупречно выверенные клумбы. И видит, как от замка идёт к ней Пётр, он ещё тот, каким был до оспы, гладкое, по-детски чистое лицо, наивная улыбка. Одет в белый атласный кафтан, белые панталоны, белые чулки и светлые башмаки. Волосы закрыты белым париком с затейливыми буклями.

— Питер! — радостно зовёт она.

— Катья! — отзывается он и бежит навстречу.

Она стремится к нему, но, как это бывает во сне, они движутся, оставаясь на месте. О ужас, Питер прыгает, не разбирая дороги, через газоны, скачет по клумбам, продирается сквозь шпалеры роз, и вот — какое счастье! — он совсем рядом.

Тысячи глаз, вдохновенные лица, сверкание иконных окладов и риз, трепетное мерцание свечей — всё в эту пасхальную ночь было окутано голубым туманом ладана. Григорий возносил свой голос над хором к куполу собора страстно и самозабвенно, то озаряя душу радостью, то падая в глубины печали. Он ловил восторженные взгляды людей и ещё более воспламенялся. Регент плавными движениями руки ладил согласное звучание хора, но, казалось, внимал только Григорию. Устремив на него взгляд и привстав на цыпочки, тонколицый, с гибкой фигурой, он вздымал и опускал мелодию, вслушивался в неё и что-то беззвучно шептал, а Григорию чудилось: «Пианиссимо, пианис-с-симо... пи-а-нис-си-мо-о...»

Последний, тончайший звук повис в тишине, ему отозвались рыдания, тысячеустые всхлипывания, вздохи.

Регент резко поднял руки, взмахнул ими, словно птица, расправляющая крылья, и хор радостно возгласил:

— Аллилуйя, аллилуйя, аллилуйя...

Ректор Мелиссино, всматриваясь в бесстрастное и отсутствующее лицо Потёмкина, говорил ровным, ничего не выражающим голосом:

— Отмечено, что вы систематически пренебрегаете посещением лекций в университете. В нынешнем году отмечено полное нехождение вами на лекции профессора логики Богдановича-Шварценберга, риторики — Ивана Фокича Михельмана, а также отмечено...

Потёмкин соизволил включиться в разговор:

— А также других, кои читают лекции так, что мухи дохнут на лету, ваше превосходительство. Некоторые из оных наставников нашего ума со своих студенческих лет в книги не заглядывали и несут нам свет звёзд, угасших ещё в минувшем веке. Потому и не считаю нужным являться к этим старьёвщикам.

— Като, — послышался шёпот за дверью, и раздалось: — Мяу, мяу...

Екатерина, обмахнув себя пуховкой и мельком глянув в зеркало, приготовилась к приятной и долгожданной встрече.

— Войдите.

В дверь просунулась круглая физиономия Нарышкина-младшего, Левы. Он вошёл, отвесил церемонный и шутливый поклон. Екатерина ответила таким же книксеном и снова уставилась на дверь, но больше никого не было. Утирая пот и смущённо опустив глаза, Лева пробормотал:

Она мчалась лесною дорогой на скакуне, охватив по-казачьи бока его ногами, платье вилось шлейфом над крупом, ветки хлестали по лицу, ветер трепал волосы и выдувал слёзы. Дальше и дальше, к заветному месту любви. Кобылка захрипела, стала давать сбои, и Като сбила темп скачки, гнев остывал, погашенный движением. К развилке в дубраве подъехала лёгкой рысью, давая возможность охолонуть лошадке. Остановилась у той самой поляны, спешилась. Собрав охапку травы и цветов, принялась энергично растирать бока перегревшейся лошади, приговаривая:

— Бедненькая моя, совсем тебя загнали...

Она не услышала, когда подъехал Бестужев. Он смотрел на великую княгиню молча и с одобрением. Присутствие шведской крови сложило характер обстоятельный, аккуратный, холодный и расчётливый. Но эта маленькая великая княгиня, так располневшая и похорошевшая после родов, определённо пошатнула его железный остов — надо же, такая работящая и бережливая! Может, это от немецкого воспитания, но всё равно не чета она этим расточительным русским. И когда он окликнул Екатерину, в голосе была теплота:

— Да поможет вам Бог, ваше императорское высочество.

В деревне вставали с солнцем. В доме Потёмкиных пусто. Лишь девчонка-подлёток годков десяти-одиннадцати вертится около зеркала. Она повязала домиком белый платок и теперь выпускает на лоб чёлку, прихорашивая своё глазастое и лукавое лицо, прикидывает волосёнки и так и этак. Из-за дверей раздался голос Дарьи Васильевны:

— Санька, ты опять заснула, что ль? Дяденька заждался.

— Бегу, бабуня...

Санька ещё раз окинула критическим оком мордашку, совсем по-взрослому смочила губы кончиком языка, сделала их бантиком и пошла — вовсе не побежала, а пошла, гордо вскинув голову и виляя расклешенною юбкой — яркой, клетчатой, из-под которой выглядывали крепенькие смуглые босые ножки.

Обычная полутьма и затхлость императрицыной спальни. День едва пробивается в прикрытые портьерами окна, горят свечи, чадят лампады. Кошечки, подушечки, пуфики, старушечки. Одни дремлют по углам, иные кладут поклоны у икон, а третьи, самые главные — «интимный солидарный комитет», сгрудились возле Елизаветы, утопающей в подушках и перинах на постели. У каждой своя должность, никем не утверждённая, но непререкаемая и крепче официальной. Мавра Григорьевна (Егоровна) Шувалова — премьер, Анна Карловна Воронцова — советница главная, некая Елизавета Ивановна — министр иностранных дел и доверенный секретарь Елизаветы, все прошения и дела вплоть до бумаг великого канцлера проходили апробации у этой в высшей степени загадочной Елизаветы Ивановны. Комитет никем не был узаконен, но являлся реальной и могущественной силой, данностью неопровержимой, средоточием слухов, сплетен, интриг. И государственных решений.

В данный момент высший правительственный орган играл в дурачка. Ещё одна — и не последняя — данность придворной жизни. Полуграмотная, а то и вообще неграмотная знать да и образованная её часть, лишённые духовных интересов, но вынужденные круглосуточно (за малым исключением) находиться во дворце «на службе», контактировали у карточных столов, коротая время, выведывая друг у друга секреты, слухи, интригуя. Играли на деньги, бриллианты, золотые безделушки, карты были и элегантным способом вручения взяток. Фараон, рокамболь, виструаль, пикет, ля-муш, бириби и другие известные и забытые ныне игры, меж коими затесался и дурачок, простодушный и доступный всем, а также раскладывание пасьянсов были главными занятиями дам и мужчин, кои толклись в комнатушках при царицыных покоях, не видя порой божественного лика неделями, ибо, повторяю, горизонтальное положение в одиночку либо вдвоём было у Елизаветы любимым. Бывалоча, не вставали на ножки и сутками.

Как отмечал историк тех времён, в Петербурге и в Москве жилые комнаты, куда дворцовые обитатели уходили из пышных зал, поражали теснотой, убожеством обстановки, неряшеством — двери не затворялись, в окна дуло, вода текла по стенным обшивкам. У великой княгини Екатерины в спальне в печи зияли огромные щели, близ этой спальни в небольшой каморке теснились семнадцать человек прислуги; меблировка была так скудна, что зеркала, постели, столы и стулья по надобности перевозились из дворца во дворец, даже из Петербурга в Москву.

Итак, её величество вместе с «интимным солидарным комитетом» изволили перекидываться в дурачка, попутно верша государственные дела и судьбы.

Начальник Шлиссельбургской крепости князь Чурмантеев стоял, прислонясь к стене, в ожидании, пока узник окончит трапезу. Аристократического в князе, прямо скажем, было негусто. Разве что аккуратно оправленные подусники да тщательно ухоженные усы, а так — солдат солдатом. Костист, широколиц, носат. Мундир хоть и гвардейский, но заношенный, капитану следовало б одеваться и поприличнее.

Узник, тщедушный и долговязый, одетый в нательную холщовую рубашку, обросший длинными, хоть и тонкими волосами, с лицом, опушённым редкой и неопрятной растительностью, выглядел подобно цветку, выросшему во тьме подвала — худосочному и белёсому. Бросая по сторонам жадные взгляды, он ел хищно, охватив миску ладонями, и при этом не то урчал, не то бормотал невнятицу. Вылизав миску, принялся скоблить дно ложкой. Чурмантеев ласково проговорил:

— Будет уж, Иванушка, а то миску продырявишь. Давай посуду. — Узник протянул князю миску, а ложку, словно бы невзначай, сунул за пазуху. — Не дури, отдай.

— Циво отдай? — Узник глянул на Чурмантеева искоса, хитро улыбаясь и застенчиво пряча глаза. Детская шепелявость совершенно не вязалась с обликом взрослого мужчины. — Вись, нету, нетути...

Екатерина сняла с пальцев вышивание и подошла к зеркалу, приложила ко лбу лоскут голубого бархата, шитого бисером. Готовился, как можно было понять, кокошник, работа делалась основательно, тщательно, аккуратно. Почти всё голубое поле покрывал затейливый узор, взблескивали алмазы, туманно светился жемчуг. Она поворачивала голову и так и этак, приглядываясь, к лицу ли убор. В дверь тихонько поскреблись, послышалось:

— Мяу, мяу...

Екатерина насмешливо и неприязненно скривилась, но ответила:

— Мяу... мур-мур...

Застолье уже распалось. Кто-то дремал, облокотившись о стол или устроив лицо с возможным уютом в салатнице. Двое голштинцев в углу усиленно хлопали друг друга по плечу, выясняя важный и в те времена вопрос: ты меня уважаешь?

Были дремлющие в креслах. Один колотил себя по животу и при этом приговаривал: «Бум-буру-бум! Бум-буру-бум! Бам-бара-бам-бара-бам!» Немцы всегда были пристрастны к барабанному бою и были весьма искусны в нём.

Вальяжный и рыхлый барин в цивильном играл с белокурым и голубоглазым мальчиком в шахматы. Барин — воспитатель Павла, сына Екатерины и будто бы Петра, граф Никита Иванович Панин, вельможа и дипломат. Современники отзывались о нём как о чревоугоднике, бабнике, ленивом в делах и мыслях, сибаритствующем барине и ещё как о человеке, обладающем глубоким и масштабным умом. Павлуша, он же великий князь Павел Петрович, наследник трона во втором поколении, был мальчик тихий и милый, но в соответствии с ритуалом являлся ко двору в свои восемь лет в мундире, при шпаге, в орденской ленте и при знаке кавалера ордена Андрея Первозванного, награждали которым лиц императорской фамилии, другие награды шли августейшим отпрыскам по случаю именин, крупных событий в жизни государства и по иным поводам, случалось, и без поводов, а из капризов.

В данный момент его высочество, наследник наследника престола, сражались в шахматы со своим воспитателем, а папенька, то есть старшее императорское высочество и наследник престола, положив руки на плечи голштинцев и примкнувших к ним шталмейстера Льва Нарышкина и обер-гофмейстера, начальника Тайной канцелярии графа Андрея Шувалова, раскачиваясь, пели нечто громкое и ритмичное на немецком языке — в духе доброй немецкой привычки, означавшей единение всех дойче. К поющим подошёл лакей, предлагая вино. Ансамбль дружно потянул руки к бокалам.

Тнмоха и Григорий прошли к дальнему углу ресторанного зала, сели. Тут же подлетел половой:

— С прибытием, Тимофей Лексеич. Чего изволите?

— Волоки, чего положено.

— Сей момент! — Половой исчез.

Гефрейт-капрал Потёмкин совершенствовал мастерство верховой езды. И конь и всадник стоили друг друга — оба большие и тяжёлые. Земля манежа стонала под копытами. Драгун, стоявший в центре манежа, держал коня на корде, а рядом с ним щёлкал кнутом и покрикивал капрал Иоган Гехт, он же Иван Иванович в драгунской повседневности.

— Га-а-лоп! Бистро, бистро... шнеллер, шнеллер! Дершать спина! — Он подхлестнул коня, тот пошёл быстрее. — Шнеллер! Марш-марш! Дершать спина! Э-э, доннер веттер, дерить твоя, матка, спина! Сидит, как кобель на огород. — Удар кнута по спине Потёмкина:

— Эй, сдурел?

— Шнеллер, дершать спина! — Гехт надувал щёки, отчего пышные усы вставали торчком, и снова вытянул Потёмкина кнутом.

Кончилась обедня — в ту пору служили по четыре-пять часов. На паперти небольшой, но ухоженной церквушки толклись нищие. Пели, канючили без надежды на удачу, молча ждали случайной подачки. Жёлтый свет масляных фонарей скудно освещал рванину одёжек, согбенные фигуры, уродливые и просто измождённые лица. По толпе пронёсся шорох, пение и вопли стали громче, все потянулись к двери. Выкатился ражий мужик, наверно, церковный староста, и принялся расталкивать нищих. В дверях показалась благодетельница — Мавра Шувалова, одетая в богатую шубу, повязанная чёрным платком. Нищие засуетились ещё больше, поднялся вовсе истошный ор, но Мавра перекрыла его своим голосом:

— Кыш, убогие! Не знаете, што ль, всех не оделить. Отворите дорогу!

То, что пытался сделать староста, сталось само собой — нищие сделали проход. Шувалова вытащила из ташки, висевшей на перевязи, горсточку медных монет и стала подавать налево-направо.

— Спасибо, спасибо...

Мирович перехватил Пчелкину возле крыльца чурмантеевского дома.

— Я подожду, пока придёте из церкви. Нам непременно надобно поговорить.

— Не ждите, Василий Яковлевич, и не приходите более.

— Именем любви нашей прежней заклинаю.

По стёртым ступеням гости поднялись в тесные сени государственной тюрьмы. Чурмантеев вынул из кармана подвешенный к поясу ключ, большой, чёрный, отомкнул им низенькую окованную дверь, ввёл в другие сени. При появлении царя и свиты вскочили приставы — капитан Власьев и поручик Пекин. Чурмантеев достал ещё один ключ, повернул в скважине, вторым ключом отпер двери капитан Власьев.

Каземат принца Иоанна был аршин десяти в длину и пяти в ширину. Мрачные стены смыкались сводом. Узкое, с толстыми и частыми решётками окно выходило на сумрачную галерею. Слева от входа высилась большая, выложенная зелёным кафелем печь, поперёк помещения шла тесовая, потемневшая от времени перегородка, за ней находилась постель. Возле окна стол, тоже почерневший от времени, грубой, в полном смысле слова топорной работы; у стола — скамья. Дрова, сложенные за окном на галерее, скрадывали и без того скудный северный свет.

Свита скучилась в дверях, царь и приближённые прошли далее.

— Шреклих, ужасно, — шепнул Унгерну Пётр. — Гроб, а не жильё. А где же Безымянный?

На воле Пётр отошёл в сторону, отвернулся. Бледное рябое лицо его перекосили судорога жалости. Пронизывающий ветер с Невы выдувал слезу из царских глаз. К императору подошёл Волков.

— Ваше Величество...

— Дай отдышаться. — Пётр резко обернулся к нему. — Надо в момент, без промедления конец всему положить. — Он снова отвернулся, всхлипнул. — Лицедеи, душегубы, банда гиен могильных...

— Ваше Величество... умоляю об одном: что бы вы ни решили, не приводите в исполнение теперь же...