Обида переполняла ее, и, подавляя слезы, Белла хлопнула дверью и вылетела к лифту раньше обычного, не желая больше участвовать в разыгравшемся унизительном спектакле. Это уже слишком — он без тормозов с самого утра!

Унылый парижский дождь, не переставая, лил вторые сутки, но хотя бы на эти неприятности можно не обращать особого внимания, потому что преимущества жилья хорошего уровня как раз и существуют для того, чтобы избавлять от многих мелких проблем; ну, разве не удобство, например, вот это — прямо из лифта, не выходя на улицу, можно сразу нырнуть в машину.

Она еще видела перед собой налившиеся злобой глаза мужа и, чтобы не разреветься, врубила на полную мощность радио. Какое счастье, что появилась новая станция на русском языке — «Спутник Франции». Вполне симпатичные ведущие, и программы — одна лучше другой. Вот и сейчас передача была что надо — романсы в исполнении Изабеллы Юрьевой.

Как же умудряются передвигаться в такую погоду безмашинные граждане? Не спасет ведь ни один плащ, да и под зонтом не укроешься… наверное, именно про такую погоду говорят — разверзлись хляби небесные…

Взяв пульт, она нажала на пуск, и ворота плавно открылись — еще одна мелочь, облегчающая жизнь.

— Ах, ты будешь жить во Франции, в самом Париже! — восторженными голосами провожали ее подруги, когда она уезжала из Москвы тринадцать лет назад, выйдя замуж за Виктора Бриерра.

Восторженные возгласы подруг неизменно повторялись всякий раз, когда они приезжали в Париж по частному приглашению, всегда с благородным желанием помочь по дому после рождения Мари. Но кто может думать о каких-то обыденных делах, находясь не где-нибудь, а в самом Париже? Белла прекрасно понимала то волнение и трепет, которые охватывают — без исключения — всех тех, кто приезжает сюда на время и живет туристической жизнью, просто наслаждаясь пленительной, нереально-мистической красотой и неповторимой уникальностью этого города.

Несмотря на безумный темп и ударный ритм (все визиты сплошное крещендо и престо), она всегда ждала их приезда с отчаянным нетерпением… Ей постоянно не хватало этого тонкого, глубинного общения на равных — с мгновенным пониманием любого подтекста, иронии, каждой цитаты, прибаутки или анекдота, а то и просто хлесткого словца… Это истинное, пусть даже второпях, почти на бегу, но долго ощущаемое позже душевное обновление могли ей дать лишь они, две ее дорогие умницы, которых здесь даже не с кем сравнить… Их визиты были не только радостью, но и горечью — явной иллюстрацией потерь.

Они же не раз говорили ей, что она делает им подарок — на целый год вперед, и обе теперь с нетерпением ждут отпуска, а когда им хочется отвлечься от действительности и помечтать о красивой жизни, они знают точно, как такая жизнь выглядит и где она находится, и если раньше мечты были расплывчатыми, то, благодаря ей, теперь приобрели вполне конкретные очертания — просто обеим представляется новый, сладостный миг, когда они вновь спустятся по трапу с самолета и Париж очутится у их ног…

Весь последующий период проходит под знаком Парижа — путем разнообразных ухищрений они откладывают возможный максимум сбережений, чтобы потом за неделю просадить все скопленное без остатка. Свободное время заполняют, в основном, беготней по сувенирным отделам и покупкой впрок безумного количества подарков, которые в Париже совершенно невозможно никуда пристроить из-за их полнейшей непригодности — все это дымковско-мстеро-гжеле-жестовское живописье хотя и отличается бесконечным многообразием, но абсолютно бесполезно в хозяйстве и не вписывается ни в один интерьер. Но ничего не попишешь, традиция. Она долго раздумывала, не зная, что с этим делать, а потом, однажды решившись, свезла залежи этого богатства в магазин Клер, где они и оказались вполне на месте, втиснувшись в нишу под потолком над стендами с русскими книгами, красочно отграничив их от всех прочих.

В квартире, обыкновенно шумной в это время дня, сейчас непривычно тихо, ни души. Приходящая домработница взяла выходной, дочка проводит конец недели у бабушки, которая забрала ее после школы, а Виктор почему-то задерживается, хотя по пятницам, как правило, приезжает раньше. Ну, да это и к лучшему, не нужно напрягаться, отвечать на его придирки, что-то объяснять — сил и так ни на что нет… Она просто приляжет, немного передохнет, а потом приведет себя в порядок…

Войдя в спальню, она замечает на своей подушке конверт — странно, почему-то на подушке, а не на письменном столе, в кабинете — наверное, что-нибудь срочное… Раскрыв конверт, узнает почерк мужа… Еще одна странность — первое письмо за всю их совместную жизнь, до сих пор при отсутствии кого-то дома постоянным средством общения бывал телефон. Что-то слишком многое сегодня происходит впервые…

Содержание письма настолько ошеломляет ее, что приходится перечесть его дважды:

«Дорогая, постарайся взять себя в руки и простить меня и эти горькие слова, но тринадцать лет назад мы дали друг другу слово не связывать и не принуждать себя, если почувствуем, что стали друг другу чужими. Больно писать об этом, но я начал ощущать наш брак тормозом в своем развитии. Сегодняшняя утренняя сцена — еще одно тому доказательство. Наверное, ты тоже чувствуешь, что наш брак давно изжил себя изнутри, и, вероятно, ты тоже задыхаешься, но из деликатности не говоришь об этом и страдаешь молча.

С первой минуты становится ясно, что Клер нервничает, потому что, увидев Беллу, она тут же тянется за сигаретой, хотя недавно бросила курить. Они целуются, и Белла, вручив ей цветы и пакет, тоже закуривает… Клер впервые видит ее курящей, но ничего не говорит, потому что, вероятно, более ранние и сильные эмоции переполняют ее.

— Я — в полном шоке. Все утро пытаюсь дозвониться до тебя, но твои телефоны молчат.

— С утра торчала в полицейском управлении, поэтому и отключила мобильный.

— Господи, как ты туда попала? Что еще случилось?..

— Ничего страшного — отделалась штрафом. Вчера попала в небольшой переплет — пролетела на красный свет.

Виктор звонит вечером и просит меня к телефону. Я уже вышла из ступора и могу с ним говорить. Он объясняет, что ночевал у Шарля, потому что очень устал и хотел собраться с силами перед решающим разговором…

Что-то новенькое — собственный муж просит меня о свидании. Мы договариваемся встретиться в двенадцать часов у нас в квартире.

Встаю раньше обычного и, чтобы никого не будить, завожу машину и без завтрака уезжаю в Париж. Решаю, что позавтракаю дома. Погода под стать настроению — низкое серое небо обложено свинцовыми тучами, готовыми вот-вот прорваться дождем. После ночи все слегка подстыло. Иду к гаражу и с первых шагов по мощеному дворику чувствую, как начинает пробирать озноб. В машине также неуютно и зябко — сразу включаю отопление и радио. Слушаю новости, которые еще больше усиливают состояние пустоты и тревоги — везде все рушится, затопляется, взрывается, не примиряется… И это не что-то экстраординарное, а обыкновенная рутина наших дней… С облегчением вздыхаю, когда новости заканчиваются и с нетерпением жду следующей программы. Слава Богу, повезло — с удовольствием вслушиваюсь в интервью с умницей Радзинским… может, не все в его ответах — строгая историческая правда, но очаровательностью аргументации и собственной убежденностью он в очередной раз без труда покоряет.

Дверь гаража поднята — оказывается, все тот же сосед напротив въехал за минуту до меня и, увидев фарный свет, любезно оставил дверь открытой. Здороваемся и обмениваемся привычными безликими фразами. Ставлю машину в бокс и замечаю, что место Виктора на парковке снова пустует — интересно, надолго ли?

Неестественно чувствуешь себя в необычной тишине пустой квартиры, какой-то гулкой и давящей… Включаю музыку. Потом иду на кухню. На душе скребут кошки… Решающий разговор — это звучит грозно…

Перед ней лежали фотографии, принесенные спившимся безработным журналистом, которого она знала в лучшие времена — теперь, благодарный за неожиданно свалившийся на него фарт, он был готов рвать подметки… Он хоть и слыл заурядным пьянчужкой, но, находясь на сдельной оплате, свой интерес понимал и потому работал быстро и четко. Информация, добытая им, еще нуждалась в дополнениях и соответствующих комментариях, а вот снимки не нуждались ни в чем, с ними все было предельно ясно — совсем свежие, сделанные в течение последней недели, все они являлись неоспоримыми и омерзительными доказательствами мужниного предательства…

Но винить некого, кроме себя самой, своего вечного стремления быть на гребне волны и не упускать интересных возможностей, вот и снова влезла в новый проект — киносценарий для Гаркуша — и слишком приспустила вожжи.

Сначала она ничего не поняла в его выкрутасах, но участившиеся — пусть и под благовидными предлогами — отлучки из дома стали в конце концов подозрительными. Дважды она попыталась проследить его маршрут и незаметно, с небольшим отрывом, какое-то время вполне справлялась с ролью гонщика, преследуя его, но в обоих случаях упустила его машину из виду тотчас после выезда на шоссе. Это лишний раз доказывало — здесь, как и во всем прочем, требуется профессионализм, и ей самой с этим не справиться, а значит, ничего и не выяснить — оба раза он, демонстрируя полное нетерпение, пускался с места в карьер и гнал на предельной скорости.

Ему, очевидно, казалось, что она не замечает ни его блаженной улыбки, ни нового блеска в глазах, ни необычного настроения. У него вдруг явилось желание отложить все, пусть малоинтересные, но приносящие значительные доходы поездки, а заодно отказаться на время даже от постоянно поступающих заманчивых предложений продирижировать блистательными оркестрами, — сократил список до минимума — лишь трех — пяти в год, и все якобы для того, чтобы не распыляться, а сосредоточиться на опере «Дворцовый переворот», либретто которой она написала еще прошлой осенью.

Зная его любовь к заграничным гастролям и шикарным приемам, уже по одной этой детали можно было бы заподозрить неладное, но тогда она решила, что дело просто в усталости, ведь прошлый год у него был действительно урожайным — четыре его оперы прошли в десяти европейских городах и он продирижировал рекордным количеством оркестров — девяносто три выступления! В итоге — космические заработки и почти восемь месяцев жизни за рубежом…

Калерия закончила школу в сорок третьем году. Мечту о поступлении на филфак МГУ пришлось на время отложить — шла война, и, окончив краткие курсы по подготовке медсестер, она начала работать в военном госпитале в Москве. Так распорядился дядя, непререкаемый семейный авторитет, после того как она, вместе со школьными подружками, написала заявление о желании отправиться на фронт. Порыв был искренний — как и многие девушки ее поколения, она думала об одном — как быть максимально полезной стране в это трудное время. В военкомате ее быстро вычислили, и в тот же день она выслушала приговор под одобрительные, но осторожные замечания родителей. Осторожными замечания были в силу двух причин — во-первых, потому, что такой пример уже был, у соседей напротив. Их единственный сын, отстаивая свое право на поступок в бурной семейной ссоре, хлопнул дверью и тайно уехал добровольцем на фронт, даже не попрощавшись с домашними. Вторая причина заключалась в том, что родители знали невероятную решительность своей дочери, поэтому давить было нельзя — мало ли что взбредет в голову независимой девице… Дядя, не сумев справиться со своими пятью сыновьями, которые уже воевали на разных фронтах, здесь проявил незаурядный педагогический талант, сказав мягко, но решительно то, что безоговорочно на нее подействовало:

— Пользу можно приносить везде, а для городских восемнадцатилетних маминых дочек фронт — совсем не то место, с которого нужно начинать. Научись что-то делать здесь, на месте, а там разберемся.

Но разбираться не пришлось — работы было хоть отбавляй, новые раненые прибывали каждый день, она втянулась в жизненный ритм военного города, и вопрос о поездке на фронт отпал сам собой.

В сорок четвертом в госпиталь попал Андрей Гуревич. Ему было уже тридцать два года, до войны он закончил биологический факультет, защитил кандидатскую диссертацию, вел на кафедре научную и преподавательскую работу. Его родители всю войну пробыли за Уралом, работая на оборонку, а брат оставался в Москве, занимая высокий пост в НКВД. Он-то и вытащил его, полуживого, с ранениями в живот и в ноги, с трудом разыскав в ташкентском госпитале, куда его, среди многих других, вывезли из самого пекла — окопов Сталинграда.

Андрея поместили в маленькой отдельной палате в «теплушке» — так во внутреннем пользовании называлось правое крыло госпиталя, которое считалось комсоставским, привилегированным — здесь лежали офицеры, орденоносцы, а также «имена», в левом же крыле лежал народ попроще. Страдали все одинаково, врачи и медперсонал оперировали и выхаживали и тех, и других, но в правом все было как-то добротнее — действительно, тепло, просторнее, чище, не было скученности, разрешались свидания и, конечно же, лекарств было побольше.

Редакторская работа в журнале такого уровня, кроме несомненного удовольствия, давала ей также возможность сходиться с самыми разными людьми — маститыми и облеченными властью, известными и только начинающими, действительно талантливыми или только подающими надежду, блестящими эрудитами и закомплексованными молчунами, а то и просто с людьми больными, порядком свихнувшимися на почве творчества. Общение с таким количеством народа поневоле делало ее и психологом, и дипломатом.

Не все пишущие, понятно, были писателями… Этот постоянно меняющийся калейдоскоп состоял из людей различных по таланту, интеллекту, темпераменту, возрасту, полу и образованности, но почти всех их, за редким исключением, объединяло общее — паническое состояние, напряжение, граничащее со страхом, когда они переступали порог редакторского кабинета. Это состояние они вносили с собой, оно электризовало сам воздух, и Калерия чувствовала эту мгновенно меняющуюся атмосферу в своем кабинете.

Такое состояние было вполне объяснимо и понятно, кому же не известно, что без чьей-то поддержки автору состояться, увы, непросто, все системные штучки — цензура, институт редакторов, ангажированная критика — барьеры не для слабонервных, и чаще казнят, чем милуют.

Начинающим было еще труднее, ведь требовалось уже успеть заявить о себе, прежде чем замахиваться на право печататься в таком журнале, как «Факел», а за спинами большинства претендентов, как правило, кроме пары-тройки рассказов в каких-нибудь малотиражных, районного масштаба «Голубых просторах» или «Степных огнях» больше ничего не оказывалось.

Она предпочитала иметь дело с начинающими авторами, потому что те легче шли на уступки, соглашаясь с необходимостью переделок, что в конечном счете помогало и материалу, и его создателю. Позже, узнавая ее ближе, они оттаивали — она никогда не критиковала в лоб и не отвергала с ходу, тщательно продумав стиль общения с ними. Лучше всего годились в отношениях с этим нелегким, обидчивым, самолюбивым и невероятно уязвимым народом умеренное дружелюбие и доброжелательность, не переходящие в особое доверие. Просто приятельские отношения, позиция «Делаю, что могу, но…» — и это «но» как раз создавало возможность для маневрирования.

Видимо, он появился, потому что сквозь полуоткрытую дверь до нее донеслись голоса:

— Извините за вторжение, можно поговорить с Калерией Аркадьевной?

— А вам назначено?

— Да, но я пришел чуть раньше. Где можно подождать?

— Пройдите, пожалуйста, налево и там — вторая дверь, — прогудела низким прокуренным голосом Лидьванна, секретарша.

Была пятница, они условились встретиться в понедельник для завершения работы, хотя особой необходимости в этом не было, — он, правда, не успел дочитать сценарий до конца, но ясно понимал суть ее предложений. Теперь дело было только за ним, хотя она могла бы помочь и дальше, если потребуется… и, конечно же, ей было бы интересно послушать его готовую музыку, о которой она, вслед за Раевским, могла бы тоже сказать — прелестная.

Но главным был совсем не этот интерес — все было и проще, и сложнее. Она четко осознала, что это не мимолетная симпатия, возникшая от встречи с приятным человеком, молодым, красивым и талантливым, сейчас у нее было вполне определенное желание — увидеться с ним еще раз, и это было самое поразительное, потому что такое безудержное и явственное желание родилось у нее впервые за всю историю их брака с Андреем.

Ей показалось, что и он был бы рад новой встрече, но даже, если она и ошибалась, это не имело значения — она была настолько поглощена собственным, ни на что до этого не похожим состоянием, что не могла больше ни о чем думать… Главным было — не потерять его, а повод совершенно не важен, и то, что он шит белыми нитками, тоже не имело никакого значения, потому что основное было достигнуто — он согласился на новую встречу, чтобы еще раз, на свежую голову, пройтись по материалу.

Дома, занимаясь обычными вечерними делами, она ни на минуту не могла выключиться из своих новых ощущений и забыть о нем, а ночью, лежа в темноте без сна, просто с закрытыми глазами, снова вспоминала его голос, выражение глаз, улыбку и обмирала, как юная восторженная девочка, не узнавая себя. Впервые, лежа рядом с мужем, она думала о постороннем мужчине. В связи с этим ее мучило и даже несколько раздражало одно небезынтересное обстоятельство — почему, закрыв глаза, она может представить себе любого знакомого ей человека, даже мельком виденного Блавадского, со всеми его бородавками и родинками, а лицо человека, с которым провела четыре самых странных в своей жизни часа, вспомнить абсолютно не способна? Все, что возникало при этом усилии, были нежность и необъяснимое, мучительное томление…

Она обязательно пойдет на концерт — хорошо, что Андрей в субботу занят, ничего не придется объяснять, просто оставит ему записку. Завтра она постарается лучше рассмотреть его, хотя нет, и завтра не получится — дирижер ведь располагается спиной к публике…

Приглашение прочитать курс лекций в университете он принял сразу. Это не было его первым появлением в лучшем вузе страны — жена и дочь несколько раз привлекали его к участию в различных гуманитарных акциях. На этот раз он был приглашен сам по себе — для старшекурсников филфака в связи с обновлением программы был впервые организован рассчитанный на два года цикл лекций по русской культуре, в котором принимали участие самые известные поэты, прозаики, литературоведы, художники, актеры, музыканты. Ему предстояло прочесть пять лекций по истории русской симфонической музыки и оперного искусства, а семестром позже — три лекции по истории музыки и оперы советского периода.

Он не раз читал такого рода курсы студентам-музыковедам на Западе, но там были аудитории профессионалов, здесь же пришлось максимально упростить и сократить содержание. Для музыкальных иллюстраций на подиуме был поставлен рояль, который он накануне опробовал — звучание было приемлемым. На этот раз он немного волновался — последний раз он читал подобные лекции лет пять назад.

Конференц-зал на первом этаже набился до отказа, студенты сидели и стояли в проходах — они были пока для него общей массой, это позже он изберет несколько самых интересных для себя лиц и будет говорить только для них. Так он делал всегда, когда приходилось общаться с большой аудиторией — добиться контакта сразу со всем залом невозможно, нужно выбрать несколько пар близких, понимающих глаз, иначе ничего не получится — обратная связь в подобных ситуациях ему была необходима…

Когда он вошел, гул и смех стихли, кто-то первый зааплодировал и зал в едином порыве взорвался аплодисментами…

Он без колебаний ухватился за предложение поработать в университете — это отчасти могло бы вывести его из оцепенения, в котором он находился уже давно. Видимых причин для этого не было — на здоровье грех жаловаться, в доме все, как всегда, универсально отлажено, уже пережит тот наезд властей в семьдесят третьем, снова вернулись успех и слава…

Поднявшись на десятый этаж, он нашел указанную в записке аудиторию, но там оказалось пусто. Юную просительницу такая необязательность не украшала, но он не очень-то этому удивился — был научен собственной дочерью, которая постоянно везде опаздывала. Да, времена изменились — в ее возрасте он бы не посмел опоздать на встречу с человеком старше себя, тем более — со знаменитостью, примчался бы заранее… Но не наказывать же девочку за невежливость, тут же уйдя из аудитории…

Он попытался представить себе юную девицу и мысленно нарисовал ее портрет — получилось бледное, худенькое существо в очках, заучившаяся филологиня, эдакий синий чулочек, вычитывающий из школьной тетради заранее составленные вопросы и преданно стенографирующий его ответы.

«Ладно, подожду чуть-чуть, отдышусь после пения… все-таки голосить с утра в моем возрасте уже не так-то просто… хотя голос сегодня звучал как никогда, да и лекция была — грех жаловаться… пожалуй, лучшая в жизни… не ожидал, что смогу так раскачать себя», — с удовлетворением подумал он…

Чтобы убить время, он подошел к окну, пытаясь взглядом отыскать свою машину, припаркованную у входа в «стекляшку» — так в народе назывался корпус гуманитарных факультетов, в котором находился и филфак.

Хорошо, что здесь можно удобно припарковаться, к главному зданию так просто не подъедешь, для въезда требуется спецразрешение. Ну, да вот и его красавчик — новенький перламутровый «вольво», хорошо просматривается среди тусклых «жигулей» и «москвичей»… хотя нет, несколько иномарок все же затесалось между отечественными уродцами… даже чей-то черный «мерседес» застыл у самых ступенек…

Он ехал в домой, не разбирая дороги, раздумывая над случившимся, и не заметил, как проскочил свой поворот. Эта встреча совершенно выбила его из привычного, годами устоявшегося ритма. Он был испуган, взволнован, смущен, раздосадован — начисто потерял покой, потому что ни на минуту не мог забыть о ней…

Ее юный возраст действовал отрезвляюще.

«Старый греховодник, совратитель малолетних, только что едва тлел, а теперь вот — на тебе, не прочь заняться растлением», — мысленно скаламбурил он…

Это же просто невозможно, настоящее помрачение рассудка! Впервые в жизни получил такое потрясение, и от кого — от девчонки того же возраста, что и его собственная дочь! Да она, наверное, сейчас потешается над ним, вспоминая, как он вцепился в ее руку!

«Все-таки повод со статьей — явно надуманный, — снова, умиляясь, подумал он. — Чего стоят эти любопытные мордашки, заглядывающие в дверь, явно посвященные в игру…»

Калерия сидела за пишущей машинкой в библиотеке и, не прекращая печатать, кивком ответила на его приветствие.

— Прости, что отрываю, но случилось одно… обстоятельство… даже не знаю, как тебе об этом сказать… У меня будет ребенок, то есть не у меня, но мой… от меня…

Он боялся смотреть на жену, думая, что эта новость убьет ее. Он еще не знал, что застал ее во всеоружии — она пыталась справиться с захлестнувшей ее внезапной яростью по поводу последней новости — три дня назад Портнягин сообщил ей, что девица была у гинеколога. В регистратуре удалось выяснить: срок беременности критический, но направление на аборт выписано не было. Известие оглушило ее — это уже были не просто шашни на стороне, такой разворот событий требовал от всех участников немедленной реакции — принятия решений непростых, вполне возможно, что и крайних.

Услышав шум подъехавшей машины, она села за письменный стол и, изобразив погружение в работу, принялась перепечатывать ненужную ей страницу, а сама только и думала о том, чтобы не сорваться в крик. Она собралась было сразу выложить перед ним досье, но когда он сам предстал перед ней с видом побитой собаки и без лишних церемоний безжалостно выпалил — «мой ребенок, от меня», она, выдержав такое вступление, тут же решила отступить от намеченного плана, потому что эти слова больно обожгли ее. Никакого снисхождения не будет! Она выдаст ему по полной программе — пусть почувствует себя в одиночестве!.. Нужно взять его измором…

— Уйди, — сказала она бесцветным голосом, — не могу и не хочу тебя видеть…

Калерия мгновенно почувствовала в нем перелом и с облегчением вздохнула — больше всего она боялась его непреклонности, решительности. Возможных потому, что она не была до конца уверена, как он воспримет свое будущее отцовство, ведь в его возрасте это — действительно шок, таких ударов он никогда не переносил, и она не знала определенно, что он может выкинуть.

Она хорошо помнила тот тяжелый эпизод из их жизни, когда он проходил через печатную травлю и полную изоляцию, — тогда только с ее помощью и с большим трудом ему удалось выскочить из депрессии, но в то время он был молод, в самом расцвете сил, да и удары не стоит сопоставлять — они качественно различны.

Ей было точно известно, что в каждом человеке имеются скрытые резервы и возможности, о которых он и сам не подозревает, они-то и проявляются в экстремальных ситуациях и полностью меняют жизнь, заводя иногда не туда, куда стоило бы…

Частично, и даже в очень значительной мере, она блефовала, и будь он менее расстроенным и подавленным, без труда смог бы заметить это… Чего стоило, например, набрать номер доцента Кравцова? Бедняга не только не имел отношения к их истории, но даже и не подозревал о существовании беременной девицы…

Да и массу другой информации перепроверить не составляло никакого труда, и замечательно, что он этого не сделал, иначе все могло бы пойти по непредсказуемому пути, поэтому нельзя было упускать время и давать ему передышку… Наоборот, нужно было напрячь все силы и внушить, что там ему — не место… для чего стоило сгустить краски и намалевать картину пострашней, чтобы максимально восстановить его против этой особы и полностью лишить возможности налепить дальнейших глупостей. Что она и сделала…

Виктор Бриерр, тридцати двух лет от роду, торопился в аэропорт и все время подгонял водителя такси — времени было в обрез. Это была его пятая рабочая поездка в Москву в новой должности, на сей раз — на книжную ярмарку. Ничего экстраординарного не предвиделось, сценарий был известен заранее: открытие, работа на стендах, встречи, переговоры, контракты, сбор информации — все было обговорено и распределено между ним и его коллегами еще в Париже. Обе сотрудницы тоже говорили по-русски, хотя и не так хорошо, как он. Развлекательной программой своих заграничных вояжей он предпочитал руководить сам.

После окончания Сорбонны Виктор два года стажировался в Москве в Институте русского языка, а по окончании стажировки устроился на работу в крупнейшее парижское издательство. Его карьерный рост был довольно быстрым — теперь он заведовал восточноевропейским сектором, а потому, по долгу службы, частенько бывал в Москве и Ленинграде.

В этот раз издательство, принадлежащее его родителям, в выставке участия не принимало из-за пожара в магазине, случившегося накануне самого отъезда. Мелкие неисправности в проводке привели к ночному возгоранию, в результате чего были полностью уничтожены подготовленные к отправке в Москву предполагаемые выставочные образцы, что было не так уж важно — их можно было бы заменить, взяв со склада новые. Но вместе с ними была уничтожена и вся документация на вывоз, восстановить которую до отъезда не представлялось возможным из-за ограниченности во времени. Расстроенная мать тут же занялась ремонтом, вручив сыну несколько писем для передачи своим постоянным партнерам, а также попросила его провести переговоры с руководством издательства «Прогресс», где у нее давно имелись добрые деловые и личные контакты.

Виктор носил фамилию матери. Его отец, Юзеф Ковальский, поляк из Кракова, эмигрировал с родителями во Францию после войны. Он был потомком старинного шляхетского рода, получил прекрасное домашнее воспитание и французский, который был вторым домашним языком, знал с пеленок — в доме постоянно проживала гувернантка-француженка.

В Париже семья прижилась, и Юзеф смог получить пристойное образование. По профессии — филолог, а по природе своей человек светский и увлекающийся, месье Ковальский жил в свое удовольствие, не слишком напрягаясь на научном поприще, не обременяя себя семьей и больше всего ценил свободу и независимость от всех и вся. Кроме женщин, его мало что интересовало всерьез, а в этом вопросе он прекрасно разбирался и всегда знал, как ему тут поступать. Заводился он легко, но и остывал без труда. Жил немного бестолково, суетливо, амурных историй у него было великое множество, разрывов столько же, но он был так мил, что и после расставания бывшие многочисленные подружки зла на него не держали и продолжали питать к нему дружеские чувства.

Три дня пролетели незаметно. Виктор должен был улетать в воскресенье, и на субботу он пригласил Беллу и Игоря с Ириной на закрытие ярмарки, после чего они вчетвером отправились в японский ресторан, расположенный рядом с выставочным центром — он уже там побывал и счел кухню вполне приемлемой. Ресторан находился в гостинице «Международная», одном из немногих европеизированных мест в Москве.

Ирина пребывала в приятном возбуждении: быть причастной к устройству личной жизни близкой подруги — занятие невероятно волнующее и увлекательное. Наконец-то у Беллы появился первоклассный кавалер, а то, при всей ее красоте и возможностях, вечно окружена безликими мальчиками-подружками, на которых и смотреть противно. Игорь тоже был доволен развитием событий — он выступил инициатором этого знакомства потому, что Виктор был ему симпатичен, а красавица Белла с ее неумением выбирать стоящих мужчин, несомненно, нуждалась в патронаже. В их случае было прямое попадание в яблочко — пара получилась просто на загляденье. Кто знает, может, это знакомство к чему-нибудь и приведет…

Короче, все участники акции были довольны друг другом и замечательно провели этот вечер. Сергеевы укатили домой, дав им возможность остаться наедине. Виктор предложил замечательно продолжить вечер — отправиться в ночной клуб и потанцевать.

Она впервые попала в такую обстановку — в СССР особо тщательно оберегалась нравственность граждан. Подобные «загнивающие» места почти отсутствовали на его территории, но иностранцам, живущим в Москве или приезжающим в нее на какое-то время, нельзя было запретить развлекаться так, как они того хотели и к чему привыкли, поэтому кое-какие плановые «тлетворные» очаги в столице все же существовали. Ночной клуб и был одним из таких немногих разрешенных и, конечно же, контролируемых властью мест…

Было уже восемь утра, пора собираться в редакцию, но вставать не хотелось… Она сладко, до хруста потянулась, ощущая здоровую, радостную удовлетворенность зрелой женщины — кажется, жизнь снова по-настоящему добра к ней и угождает каждую минуту, перестала делиться на отдельные фрагменты, а волнует и щедро одаривает счастьем.

Все вернулось… Только на этот раз обновленное чувство, согретое общими воспоминаниями, было более глубоким, страстным и трепетным. Теперь больше хотелось любить самой, отдавать, а не требовать доказательств любви и внимания, как раньше, — просто быть рядом, изучать его заново…

Да, он очень изменился, стал не только более нервным, но и совершенно неуверенным в себе, поэтому она и пыталась предугадать все его малейшие желания, чтобы вернуть к жизни, отвоевывая у другой и у прошлого, наслаждаясь каждой ухваченной минутой днем, когда он забегал в рабочие перерывы.

Она уже давно научилась усмирять себя, а теперь тем более не стоило торопить события и принимать какое-то определенное решение — было так хорошо, что не хотелось делать ничего резкого, надрывного, осложняющего это чудесное ощущение гармонии.

Ее жизнь с Робером была интересной, насыщенной, надежной и уютной. Она по-своему любила его, но и эта любовь, и их жизнь не захватывали ее полностью — были слишком спокойными, без потрясений и восторгов; а ведь у нее было, с чем сравнить, и, сравнивая, она думала, что безумие страсти, в свое время потерпев катастрофу, безвозвратно уходит, опустошая и оставляя после себя своего рода иммунитет. С Виктором снова пришло то, что почти забылось, но теперь, освободившись от прежнего безрассудства, она сказала себе, что если уж терять голову, то лучше от наслаждения, и жила лишь предвкушением следующих встреч, когда он, под предлогами командировок, вырывался на ночь, а случалась, то и на пару дней.

Виктор не мог объяснить себе, как случилось, что Одиль на какое-то время вышла из его жизни. Позже, анализируя прожитое, он понял, что она, собственно говоря, и не выходила из нее, что, восхищаясь другой и сравнивая их, он как бы мстил ей за ее несовершенства, но и тогда, и позже она всегда оставалась для него образцом, его главной женщиной, по ней мерились все другие — и изменить тут ничего было нельзя…

У каждого мужчины есть свой тип, свой образ, может быть, и не идеальной, но необходимой женщины: женщина-мать, женщина-ребенок, образцовая хозяйка, соратник в борьбе, товарищ по партии, единомышленник, небесное создание, боевая подруга, ученая дама, бой-баба, душечка, роковая женщина-вамп, непредсказуемая женщина-катастрофа, наконец, стерва — охватить всю гамму невозможно… Понятно, что ни один тип в чистом виде не существует, они могут быть смешанными, но в каждой женщине в большей или меньшей степени проявляется какое-то одно основное, стержневое качество.

В начале брака с Беллой ему казалось, что он забывает Одиль, но это было не так — он лишь на время погрузился в бесконечную вереницу трудностей, которые после женитьбы посыпались на него. Тогда он начисто забыл о себе, а когда очнулся, то осознал, что его все меньше и меньше тянет домой. И тогда случилось то, о чем не уставал твердить отец, давая свои житейские советы, то, чего с ним никогда раньше не происходило, — мимолетные связи на стороне, которые, до некоторой степени, скрашивали жизнь, компенсируя унылую монотонность супружества. Не стоит лукавить с собой — подобные экзерсисы особой радости в жизнь не вносили, но и не добавляли проблем, ведь никаких угрызений совести он при этом не испытывал. Ему бы и в голову не пришло ходить на сторону, если бы все было хорошо с женой… После первой кратковременной интрижки с очаровательной брюнеткой, живущей на первом этаже, он коротко объяснил себе случившееся:

«Нечего излишне морализировать по такому поводу, отец оказался прав, здесь все предельно понятно и просто — в нужный момент любые средства хороши, чтобы помочь себе не дойти до крайности… вот я и пытаюсь, помогаю себе, чем могу…»

Больше не понадобилось ничего себе объяснять. Прозрение пришло не сразу, но этот опыт помог поставить точный диагноз — ему нужна не идеальная, жертвенная, истовая женщина-мать, какой, в основном, как ему казалось, была жена, а зажигающая и шаловливая, как ребенок, неистощимая в своей изобретательности фантазерка, какой была далекая от совершенства Одиль. Именно ее он и представлял себе в поисках очередных временных партнерш, которые и выбирались им на основе единственного принципа — похожести на нее…

Одиль до сих пор не понимает, как ей удалось выдержать тот телефонный разговор с Клер и пережить их разрыв. Виктор, после очередной ссоры, уехал по делам в Москву; поостыв, она вернулась в его холостяцкую квартиру и, забыв все обиды, занялась уборкой и перестановкой мебели. В радостном нетерпении бросилась к телефону, когда раздался звонок.

Звонила Клер, как она сказала, — по просьбе Виктора. Она попросила оставить ключи у консьержа, не осложнять ситуации и не искать с ним встреч — у него новое увлечение и вполне серьезные намерения. Вот так — коротко и просто, всего несколько слов, которые перечеркивали всю ее жизнь…

Одиль в полной панике бросилась звонить ему домой и в офис, но не смогла добраться до него — домашний телефон молчал, а на работе секретарша произносила одну и ту же фразу — «его нет и неизвестно, когда он будет»…

Избежать встречи ему все же не удалось — она подстерегла его возле дома, прождав более трех часов в машине. Он должен был сам подтвердить эту невероятную новость, он не может, не имеет права так небрежно обходиться с ней…

— Скажи, что это — неправда…

Обещанная Шанталь неделя промелькнула быстро — она должна была возвращаться на работу. В этот день Одиль решила отоспаться и съездить в библиотеку.

Но планы пришлось поменять. Утром, когда она еще нежилась в постели, зазвонил телефон — странно, кому она нужна здесь, в Лондоне? Хозяева звонить не будут — знают, что она еще спит, родителям она только что позвонила сама…

Это был Робер с заманчивым приглашением посетить Шотландию — он летит туда по делам, и если она готова присоединиться, то закажет билет на самолет и для нее…

Одиль ни разу не вспомнила о своем новом знакомом и о том, что он обещал быть ее гидом, а вот он, оказывается, не забыл и готов приступить к своим обязанностям прямо завтра.

Она заколебалась — обычно легкая на подъем, она не была готова к новому аккорду совсем с незнакомым человеком, потому что еще жила прошлым…