Просыпаться ниже ватерлинии было все еще непривычно.

Утро просочилось в каюту вместе с дождем. На койку падали холодные тяжелые капли. И это июль, Черное море! Я лежал в мокром спальнике с утренней мыслью недоспавшего: как я, собственно, здесь очутился?.. Зачем?..

«Недоспавший» — еще мягко сказано. Легли в час; в три состоялся аврал. Разбудил меня звон цепей, Ветер переменился, нас тянуло на отмели острова Джарылгач.

Я лежал в мокром спальнике и вспоминал, каково было в кромешной тьме, абсолютно голым, распутывать цепь запасного якоря. Когда в живот вонзается якорная лапа, возникает ряд интереснейших ассоциаций. Например, чувствуешь себя песчаным дном.

— Готовьте «Яшку», — меня разбудил голос капитана, и я сразу вскочил с радостной мыслью:

путешествие началось.

«Гагарин» стоял на якоре. Днепро-Бугский лиман, просторный, на мелководье заросший, напоминал одновременно и реку, и море. На берегу Очаков не менее успешно стирал грань между городом и деревней. Над склоном поднимались каменные дома, а вниз, к воде, сбегали откровенно сельские хаты. Под утренним солнцем зеленый городок выглядел приветливо.

Даня и Саша опускали за борт «Яшку». Только сегодня я как следует рассмотрел всех троих. Даня, сын капитана, которого сам Данилыч называет «мастером по парусам», ростом был в отца — небольшой. Волосы и зачатки отпускаемой бороды черные, а лицо узкое, подвижное, хитрющее… Саша казался старше, был чисто брит и коротко стрижен; такие юноши, подтянутые, с твердыми глазами, нравятся застенчивым девушкам и авторам плакатов «Спорт — это жизнь». «Яшка», складной железный ботик, больше всего напоминал корыто.

Капитан поднял нас ровно в четыре. Молча, на ощупь, съели по два холодных скользких бутерброда. Было еще темно, когда «Гагарин», сонно стуча мотором, пошел к выходу из Днепро-Бугского лимана. Даня и Саша после подъема якоря легли досыпать. Мы с Сергеем заступили на свою первую вахту.

Все утро я находился под впечатлением следующих двух обстоятельств. Первое: чтобы завести мотор — тракторный дизель Т-40, - нужно щелкнуть красным рычажком и нажать кнопку «пуск». Второе: курс на Тендру 170, но мы будем держать 165, потому что у «Гагарина» есть тенденция уваливать вправо. Подобные факты могут радовать только профанов; к счастью, мы с Сергеем были именно профанами.

В это утро я вспомнил о своей давней и короткой карьере альпиниста. Все-таки самый первый сезон в горах был и самым лучшим. Читая о покорении сверхсложных вершин, о восхождении на восьмитысячники, я всегда потом думал: а как бы написал об этом семнадцатилетний городской мальчик? Существует понятие «замыленный глаз». Когда во время войны нужно было подсчитать число огневых точек противника, приглашали разведчиков с соседнего участка фронта. Свои не годились: они многого не замечали, у них был «замыленный глаз». Иногда приглашали даже не профессионалов, а разведчиков-дилетантов. Вот чего не хватает книгам о горах, думал я, — дилетантства. Вчера мы с Сергеем решили вести дневник; и я с гордостью понимал, что чего-чего, а уж дилетантства в нем будет хоть отбавляй…

Облачный рассвет зафиксировал отсутствие берегов. Солнце долго барахталось в дымке, море было выдержано в приглушенных пастельных тонах.

…И вот, как уже было сказано, утро просочилось в каюту вместе с дождем. На койку падали тяжелые холодные капли. Сверху яхта протекала значительно больше, чем снизу.

Дождь уже шел, когда «Гагарин» отдал якорь у оконечности острова Джарылгач. Именно этой ночью меня поднял звон цепей, нас тянуло на отмель, был аврал, сна не было, и именно сегодняшний рассвет возродил естественный вопрос: зачем же все-таки я во все это ввязался?..

— Все-таки согласись, Баклаша: повезло нам, — задумчиво сказал Сергей. Поскольку я молчал, судовой врач поднялся, кряхтя и трудно помещаясь в каютном пространстве, натянул штормовой плащ; скрылся в люке.

Я продолжал лежать с уютным ощущением: имею право. Во время ночного аврала матросы так и не проснулись. Сергей поступил остроумней: когда цепь запасного якоря наконец зазвенела в клюзе, сонно спросил, откуда звон и по ком он звонит. Я с удовольствием прислушался: сверху, с палубы, донесся гневный голос Данилыча. В альпинизме это называется «разбор восхождения». Правда, доставалось — ше такое? — в основном Дане. Меня не касается…

Старик и мальчик молча разглядывали друг друга. Кожа на руках старика была полупрозрачной, как потемневшая от времени калька, и даже на вид такой сухой, что у мальчика зачесались десны. Еще мальчику запомнился запах мазута и соли, всегда, как он позже убедился, сопровождавший старика. Этот тяжелый и привлекательный запах рождался сразу за проходной судоремонтного завода Марти. Что именно пахнет, определить не удавалось. Сладостная вонь возникала в атмосфере сама, как некая гармония сфер, а затем конденсировалась в одежде и брезенте, которым накрывают лодку.

А старик во время первой встречи с мальчиком думал о том, что все-таки это обуза, да и Барту, моторист лодки, в няньки не годится, с его-то языком. «Приобщить ребенка к морю» — это была чисто женская идея. Старик не стал возражать. За свою долгую жизнь он был женат трижды.

Женщины тверды в достижении того, что кажется им добрым, хотя часто не имеют никакого понятия о том, чего добиваются.

И вот ведь какая странность: довольно часто женщины попадают в точку. Мальчик родился через десять лет после войны, а старик был настолько стар, что в последней войне уже не участвовал.

.

Начинающий автор решил создать книгу о кавалерии. На первой странице он написал:

Вторая страница начиналась и оканчивалась теми же «цок-цок-цок».

В книге было около двухсот страниц. Последние строки выглядели так:

Начиная с Цимлянского водохранилища путешествие «Гагарина» вступило в новую фазу. Даня должен был уезжать для прохождения студенческой производственной практики. До конца наших с Сергеем отпусков оставалось несколько дней. Становилось очевидным, что в Астрахань мы можем и не успеть.

Поняли мы это не сразу.

Письмо от 30 июля

В день отправки этого письма восточный ветер поднатужился и развел в Цимлянском море отвратительную волну. «Гагарину» она была не опасна, мы презирали эту злую рябь на мелкой воде, — но ни мотор, ни паруса против нее не выгребали. Яхта стояла на месте.

Утро было особое, совершенно не-данилычевское: нас никто не будил. Мотор затарахтел; я открыл глаза, увидел над собой еще совсем бледное, серо-сиреневое небо, перечеркнутое легкими крестами мачт, с наслаждением вдохнул рассветный холодок и снова заснул. Солнце нагрело крышу каюты, и «Гагарин» уже четыре часа шел Цимлянским морем, когда мы с Сергеем наконец поднялись.

— Что ж вы нас не разбудили, Данилыч?

— Матроса надо беречь от изнурения, — изрек капитан. — Поешьте, я гречку сварил.

Итак, начало гонки со временем мы проспали. Но, впрочем, ведь не было ни хлопка стартового пистолета, ни взревевших трибун… Обстановка совершенно не гоночная: шторм исчез без следа, день тихий, осенне мягкий. Берега далеко, Цимла подвела ими горизонт, как модница брови. «Гагарин» словно вмерз в белую гладь воды. Непонятно, как за одну ночь возникла эта совершенная тишина. Волгодонск со своими мухами, песком и ветром нам просто приснился.

И только некий внутренний зуд — успеем или не успеем? — напоминал о спешке. Время — самый не удобный из соперников. Ему не хватает наглядности. Может быть, поэтому бинокль все утро переходил от Сергея ко мне и обратно?

Поднялись рано. Под аркой моста вставало солнце, мост напоминал бетонную радугу. По радуге шел поезд. Утро было такое свежее, что даже затопленный лес выглядел жизнеутверждающе. В такое утро хочется поскорей поднять якорь, живо пройти остаток Цимлы, бодро проскочить Волго-Донской канал и легко победить. И я совершенно не понимал Сергея.

— Молочка хочу! — заныл врач-навигатор, как только мы проснулись. В свое время точно так же канючил Даня — то «фрукточку», то «молочка», чего-нибудь «вкусненького». Похоже, вчера я не ошибся: отъезд мастера по парусам освободил в команде особую психологическую нишу. Подобно нише экологической, пустовать она не могла. В нее влез Сергей.

— Имей совесть! Времени нет! — Меня бесила хитрая улыбка на устах судового врача.

Он вел себя так, будто гонка со временем по каким-то непонятным причинам уже выиграна. Довольно странное легкомыслие!

— Час потеряем, а отпуска вон еще… шесть дней. Ты мне еще спасибо скажешь! И при чем тут совесть?

В детстве меня водили гулять на бывшую Соборную площадь. Здесь, посреди цветочной клумбы, был сооружен странный лабиринт бетонных ям, канав и желобков. По воскресеньям их заполняли водой, сизолицый массовик что-то объяснял туристам, и весь понедельник воды еще хватало на то, чтобы пускать по канавам бумажные кораблики. Лабиринт назывался сложно — «Модель Единой Водно-Транспортной Системы европейской части СССР, соединяющей Белое, Балтийское, Каспийское, Азовское и Черное моря».

В центре модели сидел на лавочке сам Иосиф Виссарионович, покрытый серебрином, как небогатая кладбищенская ограда.

Через несколько лет бетон по краям желоба растрескался, воду наливать перестали. Массовик ушел в Деды Морозы. Однажды весной остатки сооружения снесли и клумбу целиком засадили цветами. В Сибири строились новые ГЭС, новые массовики с тем же казенным энтузиазмом, говорили о Братске, о Красноярске, а Единую Водную как-то забыли. Вернее, перестали вспоминать; это было верным признаком того, что там все в порядке. Каналы готовы, работают, нормально пропускают суда — о чем же говорить? К ним привыкли.

На эту тему — о краткости людской памяти, о судьбе исполненных начинаний — так и тянет пофилософствовать. Особенно если хоть немного знаешь историю создания Единой Водной.