Он приучил себя засыпать мгновенно, как только подворачивался подходящий случай, — нужно было просто закрыть глаза и расслабить мускулы. Двадцать лет назад у него не было времени выспаться как следует, спать приходилось урывками. Он научился просыпаться от малейшего шороха — хрустнет ли ветка, или послышится постороннее дыхание. В джунглях Кореи, где он командовал ротой морских пехотинцев, о нем говорили, что он чувствует приближение опасности, даже когда она подкрадывается бесшумно.

С тех пор прошло уже больше двадцати лет, и вот этой невероятной августовской ночью он проснулся при свете полной луны, укрытый простыней, наброшенной на голое тело, и ясно почувствовал, что на краю его постели кто-то сидит. Ни одним движением не выдав своего пробуждения, он заметил про себя, что чуткость его личной системы тревоги опасно притупилась.

Мускулы напряглись, он повернулся и сел в постели, будто проснулся только сию минуту. Настоящий гигант — при росте шесть футов четыре дюйма — он весил добрых двести сорок фунтов. В лунном свете ярко-рыжая борода приобрела странный лиловый оттенок.

На краю постели сидела женщина, одетая в прозрачную ночную сорочку, едва доходящую до середины бедер. Взгляд ее был устремлен в открытое французское окно, за которым виднелись лужайка и озеро, серебряное при свете луны. На его внезапное пробуждение женщина не отреагировала. Курила и стряхивала пепел в подставленную чашечкой ладонь.

Сегодня вечером он уже видел ее, и она поразила его своей отрешенностью. За столом шла оживленная беседа, но сидевшая во главе стола хозяйка, казалось, ничего не слышала, словно пребывала на другой планете. Она курила сигареты одну за другой, а возле нее стояла бутылка скотча, который она пила безо льда и содовой. Она почти не двигалась, если не считать жеста правой руки, когда женщина подносила к губам то стакан, то сигарету. Такое же впечатление она производила и сейчас — недвижима, словно изваяние, лишь время от времени стряхивает пепел в ладонь. Казалось, ее мысли далеко отсюда, и ей нет дела до мужчины в постели.

В углу шкафа с оружием висел автомат. Это было современное оружие, такое же, какое применялось в ходе войны во Вьетнаме. Джерико снял его со стены и проверил, заряжен ли он.

— Я предпочел бы, чтобы вы его не брали, — сказал Бауман.

В одном конце шкафа лежали коробки с патронами. Джерико взял сколько надо и набил карманы своего вельветового пиджака. Не обращая внимания на Баумана, он вышел в холл. Уилсон и Бауман последовали за ним.

По лестнице спускался полусонный Бауман-младший.

— Что случилось? — спросил он. — Мне показалось, я слышал, как Нельсон стреляет белок в роще.

Они вышли в коридор, и Джерико закрыл за собой дверь комнаты. Лиз из последних сил боролась с подступающими рыданиями.

— Может быть, вас проводить в вашу комнату? Или она у вас с ним общая?

— Нужно послать кого-нибудь к нему, — ответила она.

— Он скоро придет в себя, — холодно ответил Джерико. — Наверное, в его интересах, чтобы об этом происшествии знало как можно меньше народу.

Она остановилась и посмотрела ему в лицо, сощурившись, как будто желая сдержать слезы.

Здесь не было никаких подручных средств, чтобы потушить пламя, охватившее машины, и, само собой, Фарроу и его люди не могли ни с кем связаться по радио. К счастью, легкий ветерок в это августовское утро дул в сторону, противоположную от дома, иначе пламя перекинулось бы и на него. Из тридцати или сорока человек, которые только что участвовали в побоище, возле дома остались только семеро полицейских, Фарроу, пятеро арестованных, Джерико и мертвая девушка. Демон насилия промчался над ними ураганом и оставил позади себя следы бессмысленного разрушения.

Фарроу подошел к Джерико, который остался стоять возле погибшей, как будто не желая оставлять ее без защиты.

— Они все подстроили, — удивленно произнес один из полицейских. — Как будто ждали, что мы приедем. Я слышал, как кто-то из них кричал: «План „А“, план „А!“ — только сначала не обратил внимания. Черт их возьми, они все подстроили!

— Наверное, они догадывались, что однажды вы найдете предлог, чтобы явиться сюда и разогнать их, — сказал Джерико.

Фарроу стер кровь и пот с лица, которое выглядело как после нападения дикого зверя. Он обернулся к своим ошеломленным спутникам.

Тишина действовала ему на нервы. Он сидел на краю огромной кровати, уставившись на мертвый телефонный аппарат, и прислушивался к ударам собственного сердца. Он еще раз взглянул на часы. Они показывали четверть второго. Пятьдесят минут назад Боб Уилсон был еще в доме и оставил ему записку. Совсем недавно дом был полон людей — хозяев, гостей и прислуги. За этот небольшой промежуток времени — прошло чуть меньше часа — все покинули дом, кроме Алекса Баумана. За эти пятьдесят минут на Алекса Баумана кто-то напал, подверг его жесточайшим пыткам и оставил умирать. Проделать все это бесшумно было невозможно. Жертва могла закричать. Да и одолеть его было не таким уж простым делом — слабаком Баумана не назовешь.

Как это могло случиться? Дом опустел не раньше чем в половине первого. А уже в час Бауман испустил последний вздох. Это наводило на мысль о том, что за домом следили и, как только Бауман остался один, его скрутили, заткнули рот, исполосовали ножом и ослепили, а потом привязали к кровати и бросили умирающим. Едва ли преступнику или преступникам хватило времени скрыться, когда на дороге показался «мерседес», в котором приехали Джерико и Дэвид.

Или они все-таки сбежали? Может быть, сейчас они прячутся где-нибудь в доме, ожидая, что станет делать Джерико? Не этим ли объясняется отсутствие Дэвида? Возможно, он столкнулся с ними и они его тоже убили? Зачем они вывели из строя «мерседес»? Что в первую очередь сделал бы Джерико, после того как обнаружил труп и выяснил, что телефон испорчен? Естественно, поехал бы в полицию. Тогда они получили бы какое-то время, чтобы убраться отсюда. Но теперь он мог выбраться из дома только пешком. Не означало ли это, что он будет следующим?

Джерико взвесил винтовку в руке, инстинктивно пытаясь к ней приноровиться. Он подумал, что патроны к ней Томми должен был хранить в своей комнате. Ни за что на свете ему не хотелось бы возвращаться туда — ни теперь, ни после.

Он поднялся на ноги и шагнул к двери, ведущей из апартаментов Бауманов. Подойдя к ней, остановился и прислушался. Как им удалось ничем себя не выдать, если они до сих пор находились в доме? Он поймал себя на мысли, что почему-то думает «они», как будто знает, что здесь побывала целая банда преступников. Видимо, сказалось впечатление от утреннего инцидента, которое потом усугубил погром в доме Уолтура. Возможно, на эти мысли наводила нацарапанная кровью надпись и вид распластанного на кровати мертвеца. Все это выглядело как продолжение жутких ритуальных убийств, несколько месяцев назад начавшихся в Голливуде. Теперь эпидемия распространилась. Джерико подумал, что мир построен на имитации: одни уличные беспорядки копируют другие, волнения в одном студенческом городке дублируются в дюжине других, взрывы в одном месте влекут за собой серию взрывов в других местах, похищения и убийства становятся дозволенным средством в политической игре. Алекс Бауман был частью этой безумной системы, которую «они» породили.

Солнце стояло прямо над сидящей в траве группой — рыдающий мальчик, белокурая женщина, явно в шоке, и Джерико. Вспышка мальчика оказалась неожиданной, и Джерико поймал себя на том, что сначала она вызвала в нем протест. Он попытался поставить себя на место двенадцатилетнего ребенка, чтобы понять его трагедию. Его собственные родители развелись, когда он и сам был примерно в таком же возрасте. Он с болью вспомнил, какая между ними шла борьба за его привязанность. Ему казалось, что он снова слышит их злые голоса, как это бывало обычно, когда они думали, что он уже спит. Ему вспомнилось, как в темноте к его щеке прижималась мокрая щека матери. Она отлично знала, что он не спит и, во всяком случае, слышит шум, которым сопровождались их скандалы. Она говорила, что его отец — настоящее животное, алкоголик, опасный необузданный человек. Ей хотелось подавить в себе неумирающую любовь к нему, но она упрекала его за те муки, которые перенесла во время родов. Ей казалось, что он чем-то обязан ей за эти муки. На следующий день отец, пытаясь выглядеть мудрым и сдержанным, вознамерился объяснить ему, что мать — холодная женщина; что эта ее черта — как болезнь, над которой она не властна. Нельзя плохо относиться к ней из-за этого, как нельзя ненавидеть человека за то, что он болен диабетом или раком. Но жить с ней невозможно, потому что она напоминает кусок льда, а не женщину. Потом он сказал, что давным-давно отступился бы, если бы не любовь к сыну, вынуждавшая его смириться.

Спустя долгие годы Джерико понял, какими обманщиками были они оба. Они использовали его как оружие друг против друга. Каждый пытался отлучить его от другого, чтобы причинить таким образом боль противной стороне.

Он опустил глаза на плачущего мальчика, и его пронзило глубокое сочувствие к нему. Он представил, как Лиз, практически лишенная нормальной жизни, к тому же злоупотребляющая спиртным, ежедневно давала сыну понять, что она жертва деспотизма и садистских наклонностей Алекса. Должно быть, она не уставала напоминать о разных проявлениях его жестокости, например, о том, как он застрелил собаку. Потом за мальчика брался Алекс, который учил сына разным мужским премудростям — обращению с оружием и тому, что нельзя плакать, когда больно. А на самом деле рассказывал ему сказки о супружеской неверности и предательстве. Поскольку теперь Алекса уже нельзя было переиграть, победа осталась на его стороне. Томми не сомневался в его правоте. И именно на Лиз он, вольно или невольно, возлагал ответственность за его смерть. Как он будет расти с такой раной в душе? Как будет проходить его возмужание, если в его сердце неосознанно поселится восхищение перед необузданной властью? Нужно было, по крайней мере, дать ему возможность узнать правду, прежде чем его душа безвозвратно покоробится.

Джерико взглянул на Лиз:

— Наверное, вам лучше уйти в дом.