Трудность взятой мною на себя задачи принуждает сказать несколько объяснительных слов. Спешу оправдаться: ни заглавие, ни громкий подзаголовок мне не принадлежат. Чтобы снять с себя за них ответственность и сразу же все объяснить, следовало бы, кажется, начать с конца. Но начинать с конца неудобно вообще, мировую же трагедию особенно. Поэтому попрошу немножечко терпения. Попрошу тоже верить, что описанные события, как бы странны они ни показались, не являются ни вымыслом, ни фантазией. Напротив, все они — реальнейшие факты, заимствованные мною из одного чрезвычайно любопытного документа. Было бы, может быть, очень интересно опубликовать самый документ: убедительность событий и яркость картин от этого, несомненно, выиграли бы, тем более, что текст документа богато иллюстрирован рисунками с натуры. По редакционно-техническим соображениям это, однако же, невозможно. Приходится предложить читателю «Мировую трагедию» в том виде, как она представилась мне после тщательного изучения всего относящегося сюда документального материала. Повторяю, впрочем: тема сложна и обширна. Заранее прошу о снисхождении.

В городе его сначала принимали за англичанина: был он худой, высокий; имел манеры человека хорошо воспитанного.

А потом оказалось, что он соотечественник всех этих работающих на заводе маневрами anciens officiers. Соседки только руками развели: «Personne n’aurait dit ça».

Имя его было Олег Александрович. Он носил громкую фамилию, которая, однако, трудно произносилась, а потому его за глаза называли просто monsieur Oleg, хотя его хозяйка madame Meterry veuve и уверяла, что он князь.

Он был немного странный, этот monsieur Oleg. Никто, даже сама madame Meterry, не знала, откуда он взялся, на какие средства существует и почему живет в этом городишке, тогда как ему, как князю, гораздо приличнее было бы жить в Париже или в Ницце. Madame Meterry veuve это, впрочем, не особенно удивляло: во-первых, для Парижа нужны деньги, которых у monsieur Oleg, видимо, нет, ну а, во-вторых, почему бы знатному иностранцу не выбрать своей резиденцией ее родного города, о котором она с такой гордостью отзывалась: «Ah, ici on sait bien ce qui est chic!»

Madame Meterry veuve и сама хорошо понимала, «ce qui est chic», хотя была всего только прачкой: князь ей очень нравился. Ей жалко было видеть, что у человека si bien né все рубашки и кальсоны рваные. Да и костюм тоже до крайности поношен. «А все-таки сидит он на нем лучше, чем на другом дорогой и новый», — утешала она себя.

Князь долго, иногда часами, бродил по узким улицам старого города. Он смотрел, радуясь, что может видеть. Ведь так недавно еще были вокруг него потемки. Был хаос. Врачи говорили, что он болен. Но они ничего не понимали: это была тьма над бездной. Изредка— скупо — падал в его ночь какой-то тусклый свет. Не дневной, не солнечный. Тот, может быть, который был в первый день. И рождал призраки. Но этот город уже не был призраком. Горбатый мост над рекой, крытые переходы между домами, старые стены с деревянными балками в кирпичной кладке, коротконогий святой в епископской шляпе, окаменелый в глубине своей ниши — все это было на самом деле, существовало как подлинная реальность. Только зрение князя теперь изменилось. Вернее, он приобрел второе зрение, вторую пару глаз, которая, как стереоскоп, углубляя перспективу, делала картину мира менее плоской. При помощи этого оптического прибора князь видел теперь, что ключом к пониманию города был собор. Как выходец с того света, поднимался над крутыми черепитчатыми крышами его посеревший остов. Мертвец не хотел считать себя побежденным: он хватал живого.

С тяжелым чувством вступал князь под сумрачные его своды. Пахло вековым тлением. Цветные стекла узких окон бросали к ногам Святой Девы лиловые и желтые коврики света. Маленькие, горбатые старушонки, тяжело, с перевалкой ступая по истертым плитам, притаскивали Ей свое убогое горе, останавливались перед Ее алтарем и долго, неслышно шевеля губами, выклянчивали маленькое чудо. Прибитые по стенам мраморные дощечки с высеченным на них наивным словом «merci» служили напоминанием о других, теперь давно уже умерших старухах, которые точно так же приходили сюда, чтобы просить и плакать.

Да, старухи… Их было очень много в этом задушенном собором городе. И доживали они до глубокой дряхлости. Князь встречал одну, которая сзади казалась обезглавленной, так низко, под прямым углом к телу, была опущена ее трясущаяся голова. Иные едва брели, согнутые пополам, высохшие, с механически жующими провалившимися ртами и испуганно-слезливым взглядом.

Глядя на них, князь вспоминал, что в Париже он ни разу не видел ни одной старухи. Казалось, что те купили или украли у этих всю их молодость. И тут ему пришло в голову… Калек ведь он тоже не встречал в Париже. Говорили, правда, об одном, будто он mutilé de guerre, и будто обе ноги у него искусственные. Но невозможно было поверить этому, глядя, как легко и быстро он на этих ногах ходил. О, он тщательно скрывал свое уродство. Здесь же… здесь было невероятно много калек вполне откровенных. На одной улице St.-Pélérin, на которой князь жил, их было четверо. Одного парализованного, очень тучного и злого, катали в кресле, другой сам себя возил на трехколесном ручном велосипеде: у него были отрезаны обе ноги. Третий — сапожник — подплясывал на вывернутых внутрь ступнях. Наконец, у четвертого — почтальона — пустой рукав его форменной тужурки был всунут в карман. Однажды видел князь и «короля калек», как он его назвал. Этот шел на двух, заменявших ему ноги, костылях, а единственной рукой опирался на третий.

Старухи, калеки… это еще можно было понять. Это было связано с собором, служило в свою очередь ему объяснением. Но кошки… Впрочем, напрягая свое второе зрение до боли, он начинал понимать и кошек. Их было множество здесь. Самых различных. От белых, спокойных, голубоглазых, постоянно облизывающихся розовым языком до совершенно черных, без отметины или с белым пятном на груди, смотревших, как из-под черной полумаски, загадочными глазами. И от этих зеленых, светлых глаз казалось, что кошка изнутри стеклянная или сделана из прозрачного зеленого камня.

Что в мире не все благополучно — об этом князь догадался еще там, в Париже. Он выздоравливал тогда. Мог уже гулять один. В душный летний вечер, изнемогая от безотчетной тоски и спутанности мыслей, которые все еще не оставляли его, брел он среди чужой и страшной толпы по улице Lafayette. Кругом были лица. Много лиц. Преимущественно женских. Резко впивались в его мозг безволосые черно и тонко проведенные брови… синяя тень у внешнего угла глаза… колючие ресницы… алое сердце на том месте, где должен быть рот… Устав глядеть на лица, он опустил глаза и тогда увидел мелькание ног. Женских ног в туфлях на высоком каблуке и в розовых облегающих чулках.

«Отчего это ноги у них у всех такие похожие?..» — с тоской подумал князь. И опять перевел глаза на мелькание лиц. «Лица тоже похожие…» И вдруг ему показалось…

— Впрочем, длилось это всего секунду — ему показалось, что кругом движутся не люди. Конечно, в известном смысле их можно было назвать людьми. Но только в известном. Чего-то в них явно не хватало. Самого, может быть, существенного Того именно, чего всегда недостает в точно выполненной копии гениальной картины. Это были как бы механические люди, «роботы», о которых он читал в газетах. И вот, когда ему показалось это — тут-то глаза его и упали на освещенную витрину магазина. Там, среди яркой пестроты подушек, сидела прелестная маленькая женщина. Ростом она была не больше грудного ребенка. Три пушистых золотых локона — один надо лбом, два других около ушей — окружали нежное личико. Сильно декольтированный бюст выходил из складок широкой юбки. Она была бы обыкновенной диванной куклой, если бы не продолговатые, удлиненные синей тенью, косо, мимо князя смотревшие глаза. Совершенно живые между двумя неправдоподобными взмахами нарисованных ресниц.

Сначала князя просто поразило, что эта маленькая женщина одна, среди более или менее удачных подобий людей, была подлинно живой. Он стал в нее вглядываться. Такого лица ему никогда не случалось видеть. Несмотря на внешнюю красивость, оно отталкивало. Пугало каким-то внутренним, очень хорошо и тщательно спрятанным безобразием. И чем дальше он смотрел в это лицо, тем яснее становилось, что в нем, именно в этом, спрятанном за его красивостью, уродстве была разгадка всему: его ночным кошмарам, тоске, которая его давила, монмартрским кабакам, дансингам, джазу, ужасам последней войны, большевикам, бессмысленной смерти его жены и маленького сына, словом, всему, что своей пугающей нелепостью сводило его с ума.

И еще он понял, что кукла, хотя и живет, но не собственной, а чужой, таинственным образом заимствованной жизнью. «Она кого-то высосала, как вампир», — подумал он, с содроганием глядя на ее кровавый чувственный рот.

Последнее время князь начал избегать витрину антикварной лавки. Слишком реальностью вошла в его жизнь любимая женщина, страшно казалось опять увидеть грубо символизирующую ее диванную куклу.

Но мечта о ней была всегда с ним. Ночью он писал ей свой дневник, являющийся одновременно складываемой по кусочкам картиной мира. Дни шли на собирание материала. У него лежала уже огромная куча вырезок из газет, иностранных и русских. Тут были криминальные истории трупов в чемоданах, любовные похождения звезд мюзик-холлов, сообщения об опытах омолаживания животных и спаривания человека с обезьяной, всевозможные катастрофы, землетрясения, бури, ураганы, самоубийства и несчастные случаи, какой-нибудь провал министерства большинством трех голосов, интервью с мисс Европой (о том, какой шоколад она предпочитает или какой губной помадой пользуется), боксерские и шахматные состязания и корреспонденция о вновь открытых «лучах смерти», могущих истребить в одну секунду население земного шара до последнего человека. Все это классифицировалось князем, разносилось по рубрикам, снабжалось иногда длиннейшими комментариями.

Не менее ценный материал находил для себя князь в городском музее. Трудно сказать, чего именно это был музей. В нем, без всякого плана, были собраны всевозможные предметы. Князь часто заходил туда. Ему именно нравилась совершенная бесцельность и несообразное нагромождение этого, по большей части, очень ветхого хлама.

Музейные вещи, как и сообщения газет, не имели между собой видимой связи, но тем упорнее искал в них князь нужную ему связь внутреннюю. Чего только тут не было! Были статуи святых, такие же, как на соборе, с лицами плоскими, иногда совершенно безносыми, иногда как бы изрытыми оспой. Были безголовые. Было множество отдельно лежащих рук и ног. Казалось, будто наполнявшие город калеки приносили сюда свои отрезанные члены и они, с течением времени, здесь окаменевали.

Были в музее и картины, портреты: дамы в робронах, с локонами над ушами; мрачные как убийцы короли и герцоги в коротких панталонах буфами, в шляпах с перьями; наконец, и просто ничем на вид не замечательные господа с крохотной красной ленточкой в петлице черных фраков.