Белый жетончик неожиданно дрогнул у меня в ладони. Я чуть было не выронил его. Разжал руку и присмотрелся. Под матовой оболочкой пульсировал молочный огонек. В секундном ритме, словно советуя поторопиться. Черт знает, что там помещалось. Плоский, белый треугольничек. Плоский настолько, что его приходилось держать кончиками пальцев. Понятия не имею, каким чудом умудрились еще в него что-то вмонтировать. Нечто такое, что светилось и приводило жетончик в ритмичные содрогания. Безделка. До недавнего времени еще вручали солидные, пластиковые билеты. Эти треугольнички, должно быть, вымыслили в последнем приливе вдохновения, когда завершалась консервация межпланетных бюро путешествий. Не потому, что какое-либо из них, благодаря рекламным техникам и их штучкам, вроде этой с жетончиками, завело в тупик всю конструкцию. Просто люди привыкали жить спокойно. Те, у кого не возникало необходимости, не покидали Землю. Сотням станций остались в утешение школьные экскурсии, экипажи планетарных и сателитарных баз, группы специалистов и такие, как я. Не принадлежащие ни одному из миров. Но ради таких не стали бы выдумывать белых жетончиков, подрагивающих в руке и мигающих молочным огоньком в знак того, что пора отправляться на стартовое поле.

Я поднялся из огромного, апельсинового цвета кресла, которое тотчас же раздулось до шарообразной формы и покатилось в угол холма, словно легкий пляжный мячик. Три мягких бесшумных эскалатора бежали в сторону туннеля. Каждый из них имел окраску иного цвета. На всякий случай я выбрал белый. Персональная коррекционная аппаратура могла сама сопоставить мои зрительные ощущения с цветом жетончика. В отличие от обычных людей нам случалось не знать, действуем ли мы в результате собственный побуждений, или же нам «помогает» в этом модулирующий лазерный диод размером со старинную спичку, который каждый из нас носил в воротнике скафандра. Мы именовали эту аппаратуру «лакеем» [В подлиннике аналогичное по назначению английское слово «батлер»]. Она действовала точно и незаметно. По сути дела, мы редко вспоминали о ее существовании.

Эскалатор вплыл в кишкообразный соединительный туннель, залитый матовым, бестеневым светом. Все вокруг было идеально гладким и невыразительным. Словно плечи новорожденного. Если бы в этом космопорту когда-нибудь высадились пришельцы из космоса, они сразу бы получили представление о нашей синтетической цивилизации. Ласковой и бесконтрастной. По крайней мере, с первого взгляда.

От этой мысли мне пришлось усмехнуться. Хисс был прав. Со мной не все было в порядке. Мне постоянно приходило в голову что-нибудь помимо программы. Причем, без возражений со стороны корректирующей аппаратуры. И даже калькулятора кадров в централи. Словно селекторы информации, контролирующие соединительные каналы между нашими мозговыми полями и психотроном, неожиданно отключали одну или несколько секций.

Это, разумеется, невозможно. Будь так, Хисс оказался бы не в состоянии ничего выявить. Просто я помещался в границах отклонений.

Помнили ли люди? Разумеется. Так, как помнится о множестве вещей, которые некогда казались важными, даже очень важными, но о которых известно, что они уже никогда не доставят хлопот. В лучшем случае, историкам. Шесть лет – это больше, чем может показаться. Даже если речь идет о тех, кто исчез в нескольких световых годах от дома.

Контактов с технологическими существами в галактике начали искать, если не ошибаюсь, еще в девятнадцатом веке. В двадцатом начали высылать в космос специально обработанные математические сигналы. При помощи примитивных передатчиков. Впрочем, ничего другого и не оставалось. Если ты зондируешь океан, то рано или поздно наткнешься на рыбу. Теория вероятности.

Сто лет назад радиотелескопы на Луне уловили первые сигналы, насчет которых никто не имел сомнения. Все компьютеры подтвердили, что они не могут быть порождены природными источниками. Но это не было ответом. Это даже не было сигналами в обычном понимании этого слова. Никакой символики, рядов знаков, никакой математики. Астрофизики двадцатого века восприняли это как новый вид звездного излучения. Но им наиболее чуткие современные анализаторы даже теперь, после нескольких десятилетий исследований, выбрасывали на таблицу результатов один нуль за другим.

Что сделал человек? То же, что и всегда в своей истории. Поначалу он заявил, что туда требуется слетать. Потом посмеяться, кое в чем искренне, хотя и не очень-то вежливо, и заявил, что с момента сотворения мира никто не выдумал ничего столь же глупого. Затем пришел к выводу, что предложение это интересное, и даже захватывающее, жаль только, что абсолютно нереальное. После чего, конечно же, полетел.

Двадцать четвертого апреля две тысячи сто двадцать девятого года с базы в Архимеде стартовало пять человек. Примерно за десять лет до этого группе Амальсона удалось приспособить для космических путешествий свечи тахионового потока. Благодаря этому «монитор» мог рассчитывать на постоянную связь с базой. Наибольшее запаздывание, в последней фазе полета, не должно было превышать нескольких дней. Корабль достиг около световой скорости. Рейс должен был длиться неполные шесть лет.