В Ставрополь Дмитрий Милютин с молодой женой Натальей Михайловной собирались недолго, и в начале лета они прибыли к месту своего назначения. Полковник Иван Иванович Норденстам занимал квартиру обер-квартирмейстера, но подготовил подполковнику жилище в солдатской слободке, на окраине города, пока не достроят ему новый дом.

Милютины ехали по прямой и пустынной улице, мимо редких одноэтажных домиков с соломенной крышей. Наконец остановились у одноэтажного дома из плитняка. «Пять окон по фасаду, – подумал Милютин. – Это уже не так плохо».

Милютины обошли весь дом, им отводились две комнаты, гостиная, спальня, передняя, две комнаты для мужской и женской прислуги, кухня во флигеле, где проживал и хозяин дома, штабс-капитан линейного батальона Щепило-Залесский. Несколько столов и стульев – вся обстановка дома.

– Это, конечно, не наше столичное жилище, – сказала Наталья Михайловна, – но жить можно.

– Ты помнишь, наш медовый месяц еще не закончился? – Милютин добродушно улыбнулся, нежно посмотрев на свою обаятельную жену.

Первые дни пребывания в Ставрополе были радостными от встречи с Натальей Михайловной и дочерью Елизаветой, но потом все чаще и чаще приходили тягостные мысли о будущей службе в Петербурге. Все петербургские друзья в один голос говорили в письмах, что он поторопился с рапортом генералу Гурко, надо было, дескать, сначала разузнать о возможностях службы в столице, а уж потом… Полковник Горемыкин перебрал все ведомства в поисках службы, наконец пошел к генералу Ивану Федоровичу Веймарну (1802–1846) и рассказал о сложностях и противоречиях бывшего его сослуживца Милютина, Веймарн со своими благосклонными предложениями обратился к начальнику штаба по военно-учебным заведениям, генералу от инфантерии Якову Ивановичу Ростовцеву (1803–1860), влиятельному другу Николая Первого, и тот тут же согласился предоставить место Милютину, как только освободится для него место профессора в Николаевской академии. Горемыкин на этом не остановился, пошел к новому генерал-квартирмейстеру Главного штаба Федору Федоровичу Бергу (1793–1874) и тоже изложил просьбу подполковника Милютина. Берг с готовностью принял эту просьбу и решил назначить его обер-квартирмейстером кавалерийского корпуса под командованием генерал-адъютанта Александра Львовича Потапова (1818–1886). Поступили из Петербурга и другие предложения, так что Дмитрий Алексеевич, ободренный такими предложениями, 3 сентября смело подал рапорт генералу Норденстаму «формальный рапорт о моем увольнении от должности, приложив медицинское свидетельство о расстроенном моем здоровье».

30 сентября представление пошло в штаб корпуса, 19 октября командующий корпусом направил военному министру Александру Ивановичу Чернышеву (1785–1857) представление о рапорте Милютина, Чернышев доложил об этом императору Николаю Первому. А пока дело решалось в Петербурге, Дмитрий Милютин получил несколько благодарственных писем за военную службу, хотя в послании генерала Гурко ничего не говорилось об «усердии и полезной службе».

В конце ноября возвратился в Ставрополь генерал Гурко, он по-прежнему был весьма любезен с Милютиным, у которого работы было не очень много: он, как и прежде, подготовил план действий отряда на следующий, 1845 год, отредактировал его после замечаний начальства; затем была подготовлена обширная записка, в которой были изложены и мысли 1840 года, и мысли недавней записки об укреплении отдельных очень важных пунктов, как только что захваченная крепость Воздвиженская, около Урус-Мартана и Ачхоя в Малой Чечне. Милютина не покидала надежда, что и после его отъезда с Кавказа «останутся прочные следы двукратной моей службы в этом краю».

Высочайшее соизволение на рапорт Милютина последовало 10 ноября, но нужно было подыскать преемника на должность Милютина, но один офицер отказался, а другого никак не могли отыскать. Горемыкин предупреждал, что необходимо личное присутствие в Петербурге для устройства своих дел, а то можно оказаться обер-квартирмейстером пехотного корпуса в Вильне, о чем уже распорядился Николай Первый. Переписка между военным министром и князем Паскевичем затянулась, а в это время освободилась вакан сия профессора Военной академии по военной географии. Пока обсуждалась такая возможность для Милютина, Горемыкин тут же дал согласие от имени своего друга на эту должность, приостановив оформление его на должность обер-квартирмейстера в пехотный корпус в Вильне. «В этом случае Горемыкин оказал мне существенную, истинно дружескую услугу, – вспоминал Д.А. Милютин. – В тот самый день (28 декабря), когда я только ответил Г.Ф. Стефану, уже последовало высочайшее соизволение на новое мое назначение – профессором в Военную академию».

Конечно, у Милютина не было особых иллюзий относительно этой новой должности, работы много, при этом совершенно неизведанной, а служебная оплата крайне низкая, вряд ли хватит на обеспечение все растущей семьи. Труда он не боится, привык работать по много часов подряд, не выходя из кабинета, но Горемыкин и профессор Стефан упоминали о возможности совмещать с другими занятиями.

На первых порах Милютины разместились у любимой бабушки, у тещи, на Владимирской, недалеко от отца и братьев, живших в доме барона Фредрихса. После радостных встреч и объятий наступило время и подумать о печальной судьбе отца, все время работавшего для детей, для их благополучия, а тут получилось так, что он оказался без места и без средств к существованию, жил на попечении сына, Николая Алексеевича. А ведь был еще Владимир, студент Петербургского университета, гимназист Борис, которые тоже требовали внимания и материальных забот.

Николай Алексеевич в первые же встречи рассказал, что работа в департаменте подорвала его здоровье, ему нужен был заграничный отпуск и лечение минеральными водами. Собирался выехать, как только наступит потепление. Да и сестра Мария Алексеевна Авдулина тоже мечтала поскорее уехать лечиться за границу, но ее муж Сергей Алексеевич Авдулин, чиновник Министерства иностранных дел, вел слишком широкий образ жизни, вращался в высшем свете и расстроил свое состояние: не было средств для совместной поездки за границу. Все это неожиданно и вдруг обвалилось и на головы Дмитрия Алексеевича и Натальи Михайловны. А тут еще нужно было найти удобное помещение для жилья…

«Первые дни по приезде в Петербург, – вспоминал Милютин, – были для меня чрезвычайно хлопотливы и утомительны: я должен был представляться начальству, делать визиты знакомым и родным (дяде графу Павлу Дмитриевичу Киселеву и тетке Варваре Дмитриевне Полторацкой), искать квартиру и в то же время приниматься за дело совершенно новое для меня – преподавание в Военной академии. Могу сказать, что голова шла кругом».

Побывал у военного министра князя Чернышева, у генерал-квартирмейстера Берга, которые оба чуть ли не в один голос упрекнули Милютина за «бегство» с Кавказа, а директор канцелярии Военного министерства генерал-адъютант Анненков «прямо произнес приговор», что в конфликте начальника и подчиненного всегда виноват подчиненный. Добродушно встретили визиты Милютина вице-директор канцелярии барон Вревский, директор академии генерал-адъютант Иван Онуфриевич Сухозанет (1788–1861), вице-директор генерал-лейтенант Карл Павлович Ренненкампф (1788–1848), которые просят подполковника как можно быстрее приступить к лекциям по военной географии. Прочитав лекции своих предшественников и отметив в них много недостатков, Милютин начал заново готовиться к лекциям.

Представившись начальству, Милютин стал искать жилье. Вскоре он нашел, по его словам, «очень скромное, как раз по нашему тощему карману и, разумеется, в дальней части города». «Крошечный деревянный флигель» располагал тремя комнатами: столовая, гостиная, кабинет; в мезонине с двумя окнами, одна на улицу, другая во двор – спальня и детская. За двором – палисадник. Наталья Михайловна «приискала прислугу и обзавелась всем необходимым».

В конце мая Милютин вздохнул с облегчением: лекции закончились, офицеры занялись практическими учебными делами, брат Николай и сестра Елизавета уехали за границу, отец к сестре в Рязанскую губернию, а теща с младшей дочерью в Бессарабию заниматься своим имением. Он оставался в одиночестве, в своей семье, чтобы провести лето в уединенной творческой работе, по которой так соскучился. Тем более работа в академии ему предстояла совершенно новая, нужно было подготовить лекционный курс не по старым образцам, а внести в него то новое, что уже сразу наметилось у него по первым лекциям.

Дмитрий Алексеевич спокойно сидел у себя в кабинете, когда ему доложили, что прибыл офицер из штаба военно-учебных заведений и просит принять его. Оказалось, что генерал-адъютант Яков Иванович Ростовцев, начальник этого штаба, просит пожаловать к нему «для некоторых объяснений».

«Видимо, генерал Веймарн что-то говорил Ростовцеву обо мне, когда решался вопрос о назначении меня профессором, вот и приглашение», – подумал Милютин, собираясь в штаб военно-учебных заведений.

Генерал Ростовцев принял подполковника Милютина чрезвычайно любезно:

– Вы, господин профессор, вовремя прибыли в Петербург, у нас недостает таких образованных и дисциплинированных офицеров. Начинаются по ведомству военно-учебных заведений практические занятия, а у нас не хватает их руководителей, у нас есть к вам предложение… Не возьмете ли вы на себя руководство топографическими, тактическими и другими практическими занятиями воспитанников в Петергофском лагере? А потом мы подумаем, как использовать вас, не отрывая от профессорства в академии, по ведомству военно-учебных заведений. А сейчас наступает лето, нам нужны такие руководители, как вы…

В феврале 1846 года Николай Алексеевич Милютин вернулся в Петербург и сразу окунулся в служебные дела Хозяйственного департамента: вместе с коллегами он разработал новое Положение о городском управлении, которое было представлено Николаю Первому еще до отъезда в отпуск. 13 февраля Николай Первый утвердил «Положение об общественном управлении в С.-Петербурге», которое предопределило самостоятельность не только Петербурга, но и других городов Российской империи: впервые на условиях участия всех сословий проводились организация выборных учреждений и выборы гласных, это была своего рода революция, изменившая вековые традиции. А Николай Алексеевич тут же получил неприятное прозвище «Красный», и в некоторых светских домах его перестали принимать.

Братья часто встречались, несмотря на загруженность работой, разговаривали о текущих событиях; Николай Алексеевич восхищался расположением и доверием своего министра Льва Алексеевича Перовского, а Дмитрий Алексеевич благодушно рассказывал о том, как Яков Иванович Ростовцев, любитель поговорить и пустить пыль в глаза, чрезмерно восхищался своими учениками кадетских корпусов, а ведь было ясно, что в работах учеников многое было исправлено рукою учителя или даже вовсе эти работы заготовлялись по заказу.

– Как-то раз я попробовал указать Якову Ивановичу на явные подлоги, – улыбаясь, говорил Дмитрий Алексеевич, – но он показал вид, что не расслышал меня, и отошел. Бывали и другие случаи, убедившие меня в наклонности генерала Ростовцева к самообольщению.

– К сожалению, Дмитрий, этим недостатком страдает не только генерал Ростовцев, этой несимпатичной чертой характера обладают чуть ли не все придворные чины, к тому же они часто впадают в лицемерие, вранье, льстивость, подлость, скажут одно – делают другое…

– Горяч ты, Николай, поостынь чуточку… Ты прав, в тяжелых условиях приходится править императору Николаю Первому… Вот опять лето придется сидеть в Петергофе, а времени отводится весьма и весьма мало, не успеваю как следует провести практические занятия, особенно плохо обстоит с ружейной стрельбой, а ведь пехотный офицер должен прекрасно стрелять, увы, у нас все плохо стреляют, даже в Кавказском корпусе…