В последний раз Егоров ездил на поезде лет двадцать тому назад. Он и думать забыл о столь допотопном средстве передвижения. И когда порой ему случалось наблюдать с самолета далеко внизу эту неуклюжую зеленую гусеницу, она интересовала его только как часть пейзажа. Поезда возили лес, полезные ископаемые, скот, возможно даже людей, но людей какой-то иной категории или породы: дачников, например, или курортников, — словом, каких-то странных людей, которые не умели летать…

— Груз был отправлен малой скоростью, — сказал Егоров, с комическим недоумением и даже опаской разглядывая вполне современный вагон.

— Смотри не прыгай на ходу! Не высовывайся из окна! — добросовестно подыгрывали друзья.

Все дружно хохотали, но всем было невесело. И бодрость их, подогретая коньяком в привокзальном ресторане, была наигранной. Почти все они отлетали свое. Отлучение от полетов давалось нелегко. И как ни готовили они себя к неизбежности этого отлучения, оно всегда было неожиданно и болезненно, будто их внезапно столкнули с неба на землю, ходить по которой они давно разучились.

Егоров чудил. Поездка по рельсам и зарок никогда больше не подниматься в воздух были последними фокусами в его программе. Он чисто и красиво выполнил ее всю до конца по всем законам высшего пилотажа, и пусть теперь глядят ему вслед — он даже не обернется. Перед ним новая жизнь, где нет места прошлому, нет места воспоминаниям у костра, нет места этим дурацким рыбалкам под рев знакомого двигателя. С него хватит! Нет больше летчика Егорова, отставника Егорова. Есть еще не старый человек, и ему найдется место в жизни. Настроение у него было приподнятое, почти радостное возбуждение не покидало его. Он чувствовал себя тем же лихим пацаном, который много лет назад бежал из деревни в город, бежал, чтобы научиться летать. И он летал, летал, летал, все не мог налетаться. Все ему было мало. Так заигравшийся, зарвавшийся ребенок, забывший всякое благоразумие, уже не в силах взять себя в руки, остановиться и трезво оглядеться вокруг.

Старая деревянная платформа «105 км» тихо дремала в зарослях рябины, бузины и орешника. Она скромно затаилась в этих зарослях от сурового и надменного пейзажа, что окружал ее со всех сторон.

Громоздились вокруг горы, покрытые хвойными лесами, причудливо изрезанные озерами. Их песчаные отвесные берега поросли вереском, и огромные серые валуны ледникового происхождения дополняли картину.

Небо тут было светлым и прозрачным. Холодно и строго глядело оно в серебряные зеркала озер.

И лось, хозяин здешних лесов, недаром зовется сохатым. Громоздкий, замшелый монумент, как необтесанное порождение каменного века, откуда ни возьмись возникает вдруг перед глазами, и не зверь вовсе, а часть пейзажа. Оброс весь мхом и лишайником, даже сосенка на голове прижилась — дремучий хвойный зверь ледникового происхождения…

Но лето приходит и сюда. Тает снег, бегут ручьи, прилетают птицы, и появляется масса комаров, чуть светлеет оттенок хвои да сохатый меняет рога.

В Ленинграде за Егоровым была забронирована комната. Это была комната его жены Кати, умершей от родов много лет тому назад. Почему-то ей очень хотелось, чтобы он оставил эту комнату за собой и отставником вернулся сюда. В свое время он уехал из Ленинграда с облегчением и сразу же забыл и комнату, и весь этот чужой ему город. Несколько раз он был здесь в командировке и тогда заодно хлопотал о продлении брони. Жил он, разумеется, в гостиницах, а в комнату эту со дня смерти жены ни разу не заходил.

Не раз ему хотелось избавиться от комнаты совсем, но для этого нужно было забрать вещи, а на это как раз у него не хватало решимости. Проще было продлить броню и отсрочить это тягостное для него посещение.

Зачем он возвращался теперь сюда? Он не задавал себе такого вопроса. Он твердо решил не оглядываться назад и надеялся только на будущее…

Но уже в суете перрона, когда шустрый носильщик выхватил у него вещи и стремительно помчался прочь, а он едва поспевал следом, с первых шагов на этой земле он почувствовал неладное и насторожился. Впопыхах он еще не мог отличить, была ли эта тревога следствием стенокардии или, наоборот, стенокардия разгулялась благодаря тревоге. Когда же носильщик сгрузил его вещи возле очереди на такси и умчался прочь, Егоров вдруг отчетливо понял, что попался. Наступало отрезвление, и всем его романтическим бредням, и позам, и побегам от реальности тут не было места. Пришло время мужественно взглянуть правде в глаза и расплатиться по счетам.

Белые ночи были в самом разгаре, и Егоров остался один на один с этим белесым, как высвеченная фотография, ночным городом, отчетливым и ясным, насквозь пропитанным и пронизанным холодным призрачным мерцанием. Реальность, от которой он так ловко сбежал, подступила вплотную в лице этого надменного и строгого города, и все его романтические помыслы и надежды — все было несостоятельно, жалко и смешно.

Светлый, просторный и прозрачный летний день окружал платформу «105 км».

Остановилось солнце над головой, остановился ветер, остановился лось над озером, остановились сосенки на песчаном откосе, что бежали только что веселой, резвой стайкой по направлению к платформе, сосновый бор там, наверху, перестал шуршать вершинами, и неяркие большие стрекозы были словно пришпилены для красоты к его позолоченным стволам. И, словно объединяя весь этот зачарованный мир в единое целое, в светлом пустом небе выписывались сами собой обширные белые круги… (Самолета видно не было.)

…Но дрогнули хвойные вершины, встрепенулись и зашуршали стрекозы, лось склонил голову к воде, и ветерок будто перевел дыхание… Из леса выполз старый паровичок. Добродушно ворча и чертыхаясь (тащись, мол, в такую даль), он добрался наконец до платформы, охнул, крякнул в знак приветствия, тяжело вздохнул и сразу же по-старчески засуетился, заспешил дальше, обронив на платформе всего одного пассажира.

Это был Егоров, подтянутый и надраенный, как для парада. Он деловито огляделся, но вокруг не было ни души.

Прекрасный летний день не произвел на него никакого впечатления. Он проводил поезд скучным взглядом. Хлопнул себя по щеке — комары. Задумчиво потрогал свои большой чемодан носком сапога, удрученно вздохнул… И вдруг забыл все на свете, запрокинул голову в небо, любуясь белыми вензелями, которые выводил в пустой высоте невидимый самолет.