Тем вечером сирень пахла просто головокружительно! Казалось, пронзительно-сладким ароматом густые высокие кусты, увешанные гроздьями лиловых соцветий, изо всех сил вопили о наступлении долгожданного теплого лета.

У меня случился весьма удачный день. Наконец получил то, к чему так долго стремился. Мою работу оценил весьма серьезный человек и обещал помощь и поддержку. На душе было легко и светло, хоть вокруг быстро темнело. Казалось, весь мир, вся земля, весь воздух от травы до синего неба — всё, всё, всё — раскрылось и ответило на моё счастье: радуйся и веселись, ты это заслужил! Ты много трудился, был честен и бескорыстен, тебе удалось то, чего никто еще не делал. Сам Бог тебе благоволит, что еще!

И надо же такому случиться, именно в тот миг, когда я — невесомый и пьяный от счастья — летел, плыл над землей, над тропинкой старинного сквера к звездам, этим блискучим, ярким глазам, зовущим в бездонное черно-фиолетово-синее небо — именно в тот миг… Накатывала необъяснимая тревога — и я просыпался.

Шел я пустынным проселком, последний раз рассматривал дома, согбенных людей на грядках, ленивых собак, вальяжных котов, заросшие молодым березняком поля и бирюзу неба с багровыми подпалинами заката. Вдыхал густые запахи травы, дыма и навоза. Меня бросало от любопытства к тревоге…

Что это! У нашего дома стоял большой черный автомобиль. Я обошел участок по тропинке, огородами прокрался в дом и затаился. Люда разговаривала с чужой женщиной.

— Между прочим, он мне тоже не даром достался! — сказала Люда. — Знаете, сколько я заплатила врачам, чтобы ему рану залечили? А видите паспорт? Я за него две тысячи долларов отдала.

А мне говорила пятьсот, наверное, не хотела расстраивать, пронеслось у меня в гудящей голове.

Переезд в городскую квартиру добавил суеты. Мне приходилось заниматься мелким домашним ремонтом, поездками на рынок и по магазинам. Но эти заботы не смогли отвлечь меня от книги «Посланник» — я будто мысленно переселился на страницы, в то время и пространство, в котором духовно близкие мне люди искали, находили, неистово любили Иисуса, кроткого, любвеобильного, всемогущего и сладчайшего…

В доме я обнаружил множество стеллажей с книгами. Кроме научных, там имелись сотни книжек самых разных авторов. Как голодный на обильный пиршественный стол, набросился на это богатство, интересуясь то у Киры, то у Нины, что тут самое интересное. За несколько месяцев проглотил не менее тысячи книг — и наконец пресытился. Понял я, что из всего изобилия, перечитать хочется лишь три-четыре, остальные — в лучшем случае пусты, в худшем — ядовиты. Книги для светских авторов — нечто вроде интеллектуальной игры, словесного покера, поля для соперничества в тщеславии, гордыне. Ничего подобного «Посланнику» по силе воздействия, по реальной духовной пользе так и не нашел.

Киру порой настигали приступы ревности. Да, она ревновала меня к книге, автомобилю, молоденьким продавщицам, соседям и даже собственной домохозяйке Нине. Воспитание и трезвый рассудок помогали ей справляться с беспокойством, да и мое глубокое увлечение книгой сообщили мне нечто вроде непреклонности, вполне способной в случае помехи с её стороны всё оставить и уйти из профессорского дома в неизвестный мир, полный непостижимых тайн. Во всяком случае, прокормить себя и обеспечить жильем я уж как-нибудь смогу.

Однажды в тексте «Посланника» я наткнулся на слово о преподобном Силуане Афонском. Юрин упоминает многих святых, цитирует их афоризмы, но в тот день именно преподобный Силуан будто обжег меня. В кабинет вошла Нина с чашкой чая, я спросил ее, где в Москве можно найти икону этого святого и книгу о нем.

В здание издательства «Святой Горец» я входил с огромным сомнением. Слишком это просто, твердил внутренний голос, чтобы здесь открылась тайна загадочной книги. Впрочем, возможно, моя внешность сообщит работникам издательства необходимую степень уважения и развяжет языки. Кира Львовна перед выходом из дома успокаивала меня:

— Поверь, мой мальчик, ты выглядишь в этом английском костюме от Hackett, как настоящий джентльмен. И не забывай, на свежем воздухе при правильном питании ты возмужал и стал солидным мужчиной, к тому же этот бронзовый загар, борода и твои затемненные очки от Gucci делают тебя и вовсе привлекательным. Надеюсь, мне не придется разыскивать тебя в домах на Рублевке.

— На какой Рублевке?.. Нет, что вы, Кира, меня сейчас волнует только книга и то, что можно узнать об авторе, — бормотал я рассеянно, собирая в сумку Malberry всё, что может понадобиться для дела.

— Надеюсь, что так, — сказала хозяйка на прощание, слегка коснувшись моей щеки сухими губами.

Решил привести в порядок разрозненные дневниковые записи, которых набралось за многие годы тринадцать тетрадей и ящик листочков. Из сотен лоскутов моей не всегда правильной жизни попытался выстроить приемлемый для чтения текст. Конечно, убрал куски с несущественными бытовыми мелочами, а нечто важное дополнил и встроил в тело книги.

По всему видно, жизнь моя подходит к завершающему этапу. Врачи нашли в очень сером веществе моей бедовой головушки опухоль и предположили, что пару-тройку месяцев у меня вроде бы еще есть. Даже не расстроился, не проникся, так сказать, трагизмом ситуации — воспринял информацию о скорой кончине спокойно и даже отстраненно: поймал себя на том, что изучаю реакции ума, сердца и тела, чтобы со временем описать.

Да и что тут горевать, когда всё самое главное, что приказал сделать мне Господь, я исполнил, приложив все наличные силы и возможности, вполне их исчерпав. Конечно понимаю, опухоль мозга — лишь медицинское последствие, причина же именно в том, что ничто земное меня уже не держит. Лишь бренное тело продолжает по инерции существовать на этой прекрасной, больной и обреченной планете — душа же моя, давно там, куда устремилась в первой детской молитве — в Царствии Господа моего, в Доме Божием, который Отец Небесный устроил для нас, куда ждет меня и всех «искренних моих».

Много лет молился я за близких, каждый день, настойчиво, упрямо, укрепляясь в вере в силу молитвы. Конечно, подавал записки в храмы, испрашивая молитв у Церкви, — и вот их судьбы устроены, земная жизнь налажена. Всецело предаю их великой любви и милости Божией, совершенно уверившись во всемогуществе и всеведении Бога Любви. Часто передо мной встает одна и та же картина: огромный дворец из кристаллов золотого света среди роскошных цветов, деревьев, травы, на берегу тихой реки у подножия величественных гор — там, в залах, комнатах, галереях, кельях поселились и живут в блаженстве те, кто перешли в вечность, приготовляя новые помещения для будущих новоселов, среди которых и я, убогий.

Мне всегда было уютно в родном доме, несмотря на то, что он переезжал вместе со мной из города в город. Так, я успел пожить в Запорожье, Днепропетровске, Сочи, Ялте, Таллине, Вильнюсе, Новороссийске, Владимире, Нижнем Новгороде, Подмосковных Химках, Жуковском и Раменском; и — не приведи Господи, однако же будучи приведён и помещен — в странном мегаполисе, больше похожем на огромный вокзал, по имени Москва, где вряд ли можно ощущать себя дома, настолько тут всё аморфно и кипуче. Однако, и в Москве мой дом оставался уголком уюта и покоя, где всегда можно уединиться и в тишине обратиться к вездесущему и всемогущему, всё понимающему и терпеливо прощающему кроткому Иисусу. Обратиться к Нему в полной тишине, один на один, попросить и — получить незаслуженный щедрый дар.

Не могу вспомнить дня, чтобы погода хоть раз испортила настроение. Видимо, в душе прочно укоренилась мысль: значит так нужно. Ведь необходимы и солнце, и дождь, и снег; морозная зима и знойное лето, прохладная золотая осень и буйная цветущая весна. Зато, насколько по-особому тепло и уютно в доме, когда в окна бьют струи дождя или хлопья мокрого снега — а ты сидишь у камина (печи, электрообогревателя) с книгой в руке, чтобы, немного почитав, почувствовать в сердце таинственное наполнение, взять ручку с блокнотом (ноутбук, диктофон) и выразить словами то, что дал Господь, чего ты уже не имеешь права предать забвению. В такие минуты всем существом ощущаешь близость Бога, Его отеческую помощь и Его тихую светлую любовь к тебе, немощному уродцу, погрязшему в низменных страстях.

Этот внутренний дом, который помещался где-то в области сердца; дом, в который я позволил войти Тому, Кто сказал: «Се стою у двери и стучу: если кто услышит голос Мой и отворит дверь, войду к нему и буду вечерять с ним, и он со Мною» (Откровение 3:20). Этот форт в центре бушующего океана страстей надежно защищал моё немощное человеческое существо от зла. Может быть поэтому, мне иногда грустно, а иногда и смешно становится от жалоб неверующих на беды, постигшие их. За что такая несправедливость, вопрошают они, размахивая руками, ведь мы такие хорошие, так много работаем, детей растим, животных любим. Не так ли жили и допотопные люди? Всего-то Бога забыли и добивались богатства своим умом, своей гордостью, не замечая, как омертвела душа, отрезанная от Бога Живаго.

Как ни странно, именно благодаря столь раннему опыту разочарования в плотских отношениях, в моей жизни наступил благодатный период, богатый на размышления о самом главном. Вместо посещения вечеринок и вечеров, куда юноши приходят в надежде на то, что им «перепадет» или «отломится»… Вместо пьянок в чаще лесопарка и вечерних сеансов кино на последнем ряду — меня будто накрыла мощная прозрачная волна.

Как-то в июльский полдень на берегу Черного моря средь тишайшего штиля внезапно налетел ветер и поднял волну. Осоловевший от жары и недавнего обеда с харчо и чахохбили, я вскочил, ощутив грудью упругий ветер с мелкими колющими брызгами, бросился в голубую прозрачную еще волну. Меня вздымало к слепящему солнцу на синем небе, с ёкающим сердцем я падал вниз, почти к самому дну, обратно летел вверх — и снова, умирая от страха, погружался в пучину. Так вот там, на глубине, под волной, я открыл глаза и увидел, как сквозь бирюзовую толщу мятежной воды пробился яркий солнечный свет и ослепил меня. Через секунду меня подняло девятым валом на головокружительную высоту, и еще через мгновение, ослепшего, испуганного и счастливого — мягко швырнуло в отступающую кипящую белоснежную пену, на блестящие камешки береговой полосы, к убегающей с пляжа пестрой толпе. Я вскочил, оглянулся, увидел нависший надо мной следующий изумрудный вал морской воды с белыми барашками по верху и, едва успев увернуться от следующего удара стихии, выскочил на берег и сел на подмокшую циновку. Но с берега не удалось еще раз увидеть, как солнце пронизывает ярко-голубую толщу, а скоро и фейерверк завершился: небо затянуло черно-серыми тучами, поднятая со дна серая муть осквернила голубоватую белизну волн, закрапал дождь, задул противный ветер — начался обычный пятибалльный шторм.

В ту пору моей мятежной юности меня накрыла прозрачная бирюзовая волна, сквозь неё призывно светило солнце — и я потянулся к нему. Набрал у Димыча стопку книг, читал жадно, до отупения, до рези в глазах. Ночью, во сне передо мной вспыхивали роскошные солнечные красоты, от чего весь последующий день озарялся вездесущим светом, даже если шелестел дождь, меня ругали или, скажем, требовали нечто противное моему высокому настроению. Иногда я просыпался светлой летней ночью и бросался к столу. Пока я исписывал листы блокнота, меня не оставляло чувство, будто всё вокруг залито ярким солнцем, тонкими ароматами, переливами птичьего пения, теплыми ветрами надежды. Наутро обнаруживал на столе стихи, прозаические пейзажные зарисовки или необычные диалоги сказочных персонажей. И удивлялся, откуда они взялись, пока не вспоминал ночное бодрствование и сомнамбулические броски к столу.

Чем же я занимался тогда? Что меня столь властно увлекало? Покопавшись в душе, обнаружил в себе недовольство своей земной жизнью. От этого берегового камня я отталкивался и бросался в бездонную пучину вечности. Земная жизнь может прерваться в любую секунду, старики говорят, что их долгая вроде бы жизнь пронеслась, как несколько мгновений; страдания, болезни, непрестанный страх смерти — от этих врагов человеческого счастья никому не увернуться. В конце концов любая жизнь кончается и что?.. Библия утверждает, что после смерти тела, душа продолжает жить и жить вечно. Правда, там, за границей смерти, два адреса: мучения в аду и блаженство в раю. Почему-то я ни минуты не сомневался, что меня-то ожидает именно рай! И именно изучением рая, Царства Небесного, я и занимался. Меня не покидала уверенность, что меня там, в эти самые дни и ночи, ожидают. Кто? Господь Иисус, Пресвятая Богородица, святые, ангелы, или мои умершие родичи и прародители — протягивают ко мне руки и зовут на небеса. Так звал со дна морского в синие сверкающие небеса солнечный луч, пробившийся сквозь толщу голубой волны тем июльским полднем в самом начале шторма?

По мере накопления стихов, рассказов и даже двух повестей моя папка с надписью карандашом «Нетленки» набухла и приятно оттягивала руку. Несколько рассказов разослал в молодежные журналы. Оттуда пришли отказы, но такие вежливые и обнадеживающие, после их волнительного прочтения прямо у почтового ящика руки не опускались, наоборот, хотелось писать еще больше и еще лучше. Там, в отзывах разных журналов, были очень приятные слова: «Ни в коем случае не бросайте писать, у вас есть талант, и он нуждается в развитии». Быть может, это фраза просто подслащивала горькую пилюлю, а может, носила в себе отголоски собственного опыта потерь написавшего рецензента.

Зато редакция школьной газеты с удовольствием брала мои рассказы и, чуть подсократив, печатала и помещала в разделе «Наше собственное творчество». А однажды мои стихи в комплекте с лучшим рассказом, который я переписывал не менее десяти раз, редактор школьной газеты отнес в городскую газету — и вот чудо! — стихотворение и рассказ напечатали в газете, а я на время стал признанным писателем, пусть и в масштабах только нашей школы. Еще меня трижды «подключали» к смотрам художественной самодеятельности, уверяя, что это «положительно скажется на школьной характеристике для поступления в ВУЗ». Со сцены я читал свои стихи. Поначалу, как водится, робел и микрофон перед моим носом действовал на меня парализующе, как пистолет, направленный в лоб, но после трех-четырех репетиций и дельных советов старших товарищей, я превозмог панический страх сцены и неплохо выступил, получив даже какой-то диплом.

Но самой большой наградой за мои творческие мучения стала для меня… зависть моего школьного товарища. До того случая я иногда подумывал: если я пишу что-то стоящее, то где же, позвольте спросить, мой традиционный персональный завистник? У Моцарта — Сальери, у Пушкина — Дантес, у Лермонтова — Мартынов, у Достоевского — Тургенев, а у меня никого! Обидно, да…

И вдруг однажды весной, на праздник Первомая пригласили меня в гости в компанию, от посещения которой я не мог ни отказаться, ни потихоньку увильнуть. Праздничный вечер устроил для своих любимчиков тот, чье слово на выпускных экзаменах станет решающим, — директор. У него к тому же была на выданье дочка неописуемой красоты и гордости, носила эта девушка трагическое для меня имя — Дарья. Причем она требовала, чтобы называли ее именно полным именем, что для меня несколько снижало накал неприятных ассоциаций. Итак, сидим в огромной зале за невероятных размеров столом, накрытым богато, как минимум для свадьбы или юбилея. Как я и предполагал в самых страшных своих подозрениях, слева от меня восседает принцессой Дарья с прямой спиной и развернутыми плечами, а слева — сутулый узкоплечий Шурик Питеров, сын большого городского партийного деятеля. Если Дарье я только подливал вина и подкладывал закуску, а она сидела как замороженная, то Шура вцепился в меня весенним энцефалитным клещом. Если слева на меня веяло арктическим холодом, то справа — раскаленным ветром аравийской пустыни.

По возвращении со Святой земли у меня появилось увлечение — стал изучать себя в новой, так сказать, ипостаси. Первое, что обнаружил: деньги перестали нести в себе всесильный магический смысл, то есть попросту обесценились. Зарабатывать презренный металл стало противно, и только старец Фома остановил меня от вступления в ряды нищих, благословив продолжить работу в светской организации, обещая раскрыть надо мной зонтик своего молитвенного прикрытия.

Во-вторых, отношения с женщинами вышли на уровень исключительно платонический. Отныне, чем краше и обаятельней женщина приближалась ко мне, тем более тревожный сигнал опасности поступал из сердца в мозг.

В-третьих, красота внешняя, природного происхождения, плотская… превратилась в подобие картины маслом: сегодня есть, а завтра покроется трещинами, рассыплется в прах. Зато внутренняя красота духовного человека при внешней убогости засияла бесценным бриллиантом в тысячи карат.

И еще одна новость, которая сначала несколько обескуражила. Я перечитал прежде написанные два романа, повесть и с полсотни рассказов, и… выбросил их в урну для бумаг. С каждой страницы игриво кривлялись нечистые духи, требуя поклонения и воздвижения на престол. Неужели я был так слеп, принимая падших ангелов за Божиих! Неужели в моем сознании на протяжении прошлой жизни столь противоположные понятия, как любовь и похоть, радость благословенной трапезы и обжорство, благополучие и жадность, сарказм и оправдание, грех и благодеяние — так спутались, тесно переплелись, что я и не заметил, как создал не полезные для души произведения, а натуральный словесный яд!

Скорей всего, тот негативный процесс, который долго мучил меня, спровоцировал именно Сергей Холодов. В тот вечер по совету старца Фомы я устроил ему дружественный допрос, даже без традиционного рукоприкладства и изощренных пыток. Ну да, если честно, пришлось применить малогуманный журналистский приём провокации, а как без него, если подследственный еще рта не раскрыл, а уже смотрит на тебя волком и пытается сбежать. Как говорит в таких случаях моя юная соседка по лестничной клетке: «Ага, щас!», или в том же ключе из одесского юмора: «Не дождётесь!»

В качестве защиты от моей ментальной агрессии Сергей выбрал правду-матку во всём ея циничном великолепии. По моему скромному мнению, такая военная диспозиция много эффективней, чем, скажем, глухая немая оборона, и больше напоминает нокаутирующий контрудар в открытый подбородок с выносом тела за пределы ринга.

— Что привело тебя в Церковь? — начал я допрос, глядя в его переносицу, изломанную хорошим таким хуком справа (не моим!).

— Водка и бабы… — пробубнил он, изучая траекторию движения рыжего муравья у левого ботинка.

Дела мои шли так себе. Из трех бригад, которых я обеспечивал работой, осталась одна. Ушли бы и они, да пока некуда. Строительные монстры выдавливают мелких частников, из нашего бизнеса, отбирая объекты один за другим. Так, придешь на дачный участок, договоришься с хозяином свалить ветхую пристройку и построить нечто прочное, чтобы на века. Ударишь по рукам, привозишь бригаду со скарбом, а хозяин, пряча глаза, сообщает: «Простите, после вас приехали плечистые ребята с пистолетами под куртками и посоветовали заключить договор с ними, а то, сами понимаете…»

Может, поэтому я так обрадовался звонку старого приятеля: «Приезжай, старик, нужно кое-что сделать». Мы с ним дружили еще с Главка, он мне нравился необычной для чиновника простотой и честностью; мы с ним даже халтурили как-то в области и неплохо тогда заработали, и грызни во время дележа заработка не было. И вот я у него в гостях, на даче в Кратово. Через полчаса дружеской болтовни с воспоминаниями из юных лет за столом появляется хмурый мужчина лет пятидесяти с гаком.

— Познакомься, Леша, это Порфирий Семенович, мой сосед и хороший приятель. Ты не смотри на его суровый экстерьер, мужик он свой, надежный, как танк Т-34.

Мы пожали руки.

Наконец, писание книги плавно пришло в ту стадию, когда не нужно упираться лбом в стену, нет нужды часами вымаливать вдохновение — текст сам собой ложился на бумагу, стоило только произнести предначинательную молитву и сесть за стол. Погружение в среду книги происходило мягко и даже, можно сказать, естественно. Так бы и писал всю жизнь, замирая от светлого чувства причастности к Божиему промыслу, если бы не обычные искушения, которые вырастали на голом месте, о необходимости которых меня предупреждали старшие товарищи.

Даша моя относилась к творческому труду спокойно, уважительно оберегая мое уединение от телефонных звонков и нежданных гостей. Сама же занималась хозяйством или корпела над детскими тетрадками, или смотрела по телевизору сериал, приглушив звук. По субботам навещала маму в Левобережье. Лишь раз она спросила, как помочь пожилой вдове, чтобы вывести ее из депрессии. Я сказал как: исповедь, причастие, пост, молитва. Сказал и вновь погрузился в пространство книги. Видимо, Даше удалось убедить маму сходить в церковь, видимо, помощь свыше пришла…

Только с тех пор теща взбодрилась и стала появляться в нашем доме чуть ли не два, а то и три раза в неделю, каждый раз оттаскивая меня от стола со словами: «Все равно ничего не делаешь, так давай хоть пообщаемся». Даша в таких случаях погружалась в себя, отстранялась, на лице проступало виноватое выражение: что поделать, мать же все-таки. Я часами терпел пустую болтовню на тему, почему я не такой как все нормальные мужики, вежливо объясняя почему и как, но когда это у тещи вошло в привычку, мне однажды пришлось оборвать бессмысленную беседу. Я встал из-за стола, который про себя называл «пыточным», понуро попросил прощения и удалился в кабинет.

Теща не нашла ничего более действенного, как вернуться в привычную «страну вечнозеленых помидоров» — депрессию. Теперь Даша все чаще заставала ее лежащей в постели закатив глаза, с компрессом на лбу, утробно стонущую, взывающую к совести бессердечной дочери и мужа её, зятя ненавистного. Дочь вполне осознавала причины столь нелепого лицедейства, но ничего не могла поделать, поэтому всё глубже уходила в себя, там, на глубине души пережигая стыд за мать и своё малодушие. Однажды Даша уехала по звонку соседки к маме и вернулась через неделю, чтобы забрать вещи: мама умирает, ей нужна помощь, я перееду к ней на время. Я пожал плечами: надо, так надо, поезжай.

Михаил Борщов воспитывался матерью, которая выставила отца мальчика из дому еще в тот период, когда младенец только учился проситься на горшок. Мама служила редактором в толстом журнале, курила «Беломор» и хрипло раздавала команды налево и направо. Когда Миша заканчивал школу, она сделала звонок декану, и тот пообещал: мальчик поступит, он за этим проследит, но за это две… нет — три его статьи она поместит в их уважаемом журнале. Еще абитуриентом Миша почувствовал себя в рассаднике девичьей красоты — это его обрадовало, но затем услышал расхожую поговорку: «Женщина-филолог — не филолог, мужчина-филолог — не мужчина» — и загрустил.

С тех пор Михаил задался целью доказать всем, что он настоящий мужчина. Он развил активную общественную работу, стал комсоргом группы, потом — курса, с первого семестра на кафедре физкультуры занимался волейболом, поступил в городской спортивный клуб карате. К пятому курсу Михаил подошел резвым активистом, широкоплечим спортсменом и дамским любимчиком, но из-за нехватки времени учебу запустил, надеясь на протекцию по-прежнему могущественной матери. Мать читала его учебные работы и с тоской понимала, что из сына путного писателя не выйдет. Тогда она сама стала обучать его расхожим приёмам ремесла, как она умела: жестко и настырно. В итоге мальчик набил руку на монтаже из словесных штампов текстов разной тематики. Не ахти что, но все-таки накрапать статейку в газету он научился. Он даже помогал Милене надергивать цитаты из Святых отцов для составления брошюр-компиляций — что из-за дешевизны книжечек хорошо продавалось и приносило стабильный доход. Издательство имело неплохой рейтинг, к ним захаживали владыки дальних епархий с просьбами, друзья даже вступили в Союз Писателей и красные корочки носили при себе, предъявляя в качестве официального признания своего писательского статуса.

Только всякий раз, когда они с Миленой ужинали в ресторане, после третьей рюмки из нутра по очереди исходило недовольство, которое они обращали на церковное начальство, цензуру, семейные проблемы — на кого угодно, кроме себя, любимых. Каждый раз они планировали бросить всё и на пару месяцев удрать в деревенскую глушь и там расписаться, разъяриться и в святых муках творчества родить гениальный романище! Ну примерно, как Андрей Тарковский с Андроном Кончаловским ваяли сценарий фильма «Андрей Рублев» в восемьсот страниц. Что они, хуже, в самом деле!.. Однако время шло, в некогда буйных шевелюрах появились предательские залысины и седина, на счетах в банке копились немалые суммы, потребности вкусно есть и пить, со вкусом одеваться, шикарно отдыхать росли, а ничего кроме десятка рассказов на две-три странички, которые почему-то никто даже не читал, им так и не удалось из себя выжать.

И тут является этот Алешка Юрин, худющий, нищий, патлатый, с ввалившимися красными глазами от хронической бессонницы — кладет на стол Милены рукопись и говорит: «Это необходимо издать» — и уходит, а они, как зачарованные, как громом пораженные, кричат в безумном восторге: «Это шедевр!», тупо подчиняются его команде и в кратчайшие сроки издают «Посланника». Первой опомнилась Милена, когда начальник склада доложил: тираж разошелся за месяц, не помешала бы допечатка тиражом поболе. Тут деспотисса встала на дыбы и принялась делать все возможное, чтобы прекратить наступление книжных полчищ Юрина по всем фронтам. В ресторане пьяненькая Милена чуть не плакала, чувствуя себя той самой Миледи, которую черной ночью наглый д'Артаньян использовал и бросил, а Михаил, хоть и посмеивался над другиней, хоть и держал невозмутимость «покерного лица», но и сам невольно чувствовал, как анаконда зависти сжимает сердце холодным кольцом смерти.

Испугался за Михаила не на шутку… В голове зажурчали мысли:

— это ты человека чуть до самоубийства не довел, неужели нельзя было как-то по-человечески с ним обойтись;

— да он тебя сам чуть не убил, разве не убийство обещание загубить издание книги, да что такое книга по сравнению с жизнью хотя бы одного человека;

— ничего, поделом таким хапугам, возомнившим себя хозяевами жизни, ишь чего удумали: хотим дозволяем, хотим посылаем…

— Знаешь такого батюшку — протоиерея Никиту? Он окормляет род священников Никольских.

— Род знаю, батюшку — нет.

— Ну, не важно. Я только что оттуда. Иногда навещаю Родовое гнездо… — Сергей осекся, тряхнул головой и, вспомнив о каких-то своих правилах приличия, поинтересовался: — Прости, совсем закрутился, как Даша?

— Выздоравливает после похорон матери, Царство ей небесное. Дочка жениха очередного тестирует. Всё нормально.

— Я тебя услышал, старик, — кивнул лощеный собеседник, немного помолчал, собираясь с мыслями, и продолжил скрипучим голосом ментора: — Ты упорно двигаешься по пути, ведущему к нищете. Неужели за столько лет неудач ты так и не сумел расстаться с детской самонадеянностью, типа «я сам!»?

— Да я… — Питер подался вперед, чуть не упав грудью на стол, разделявший сотрапезников.

— Нет, нет, — отмахнулся тот пухлой рукой, — теперь ты слушай, и слушай глубоко. В наше волчье время каждому разумному человеку необходимо прибиться к стае — банде, сообществу, группировке… Ладно! Так и быть, на правах старинного друга дам тебе наводку. Записывай. — Он продиктовал название адрес, телефон, имя. — Иди к этим господам и полностью доверься. Уверяю тебя, старик, они запустят тебя на нужную орбиту, такую… В общем, максимально адаптированную к твоей персоне. Всё, не надо благодарить, иди — у меня здесь через семь минут встреча с нужным человечком. Иди.

На следующее утро Питер стоял по указанному адресу, рассматривал солидное здание с вычурным фасадом, который раз перечитывая рельефный текст на бронзовой табличке «

Молодежный учебный центр

», чуть выше более мелкими буквами значилось: «

Международный гуманитарный фонд «Путь человека»

. Что-то с полчаса удерживало его у входа, прежде чем он решился и открыл тяжелую дубовую дверь. Вахтер подсказал куда идти, он поднялся по широкой парадной лестнице и свернул в левое крыло, прошел по ковровой дорожке в самый конец коридора, постучал в дверь с номером «21». Очко, отметил он с улыбкой, повеселел и толкнул дверь.