Я не заметил, как моя «девятка» выехала на встречную полосу движения. Да мне, сказать по правде, уже не до того было: притащился капитально! Катюха — она это может. Поднаторела в своём ремесле изрядно. Недаром же я обычно беру её с собой. Вот и в этот раз мы, как всегда, перекусили в кабаке у Рябого, ну и, само собой, приняли по чуть–чуть, граммов по четыреста на нос, может быть больше, не помню. Я вообще мало что помню. Помню только, что ехали мы по «волгоградке», педаль газа — до пола, а Катюха ржала, как лошадь, и орала визгливо, истерично: «Прибавь скорости, Храпик, прибавь!» — а я никак не мог понять, в каком это она смысле. Она вообще малость с прибабахом девочка, особенно когда водочки ебаквакнет. Тогда вообще полный писец. И помню, что кайф поймал я с ней быстро. Катюха чуть махнёт водчонки — сразу становится агрессивной какой–то, держи штаны, ужом туда просклизнёт. А я и не стал держать, наоборот, помогать Катюхе стал и кайф очень быстро словил. Скорость у нас километров под сто двадцать, а может быть и больше, я уже не смотрел на спидометр — сижу и подыхаю от удовольствия. А потом только слышу сигналы, завизжали шины — короче говоря, выехали мы на встречную полосу, и я даже притормаживать начал, но тут какой–то дурик на «тойоте» нам прямо в лоб выкатил, и перебздел я капитально, вильнул влево, сполз по откосу, наткнулся на массивный валун — и всё запрыгало, закружилось, ну прямо кино про автогонщиков…

Я хоть и квашеный был порядком, а пришёл в себя быстро. Открыл глазища, чувствую — весь левый бок ноет, шею не повернуть. Потом понял, что лежу чуть ли не вверх ногами, как дитё в пузе у мамы, а через окошко вижу: Катюха на траве валяется, юбка выше пупа задрана, а колготки на Катюхе чёрные и тесные. Вообще–то я и без этого знал, что колготки на ней такие. В обтяжечку оно пикантнее как–то, призывнее, что ли, хотя стаскивать их с неё неудобно, конечно…

Тут со стороны шоссе мужики прибежали. Первым делом, само собой, к Катюхе кинулись. Оно и понятно: я им до фонаря, когда такая баба да в таком виде на солнышке, при свете белом, у самого багажника греется, лежит и не шевелится. Помню, взяли её на руки, и кто–то крикнул: «Стонет! Значит, жива!», — положили в какую–то попутку и в больницу отправили.

И тут я голос подал: «Мужики!» Страшно стало, что не заметят меня, бросят одного, хотя, конечно, глупый это страх: тачку, перевёрнутую колёсами к небу, не бросят. Засуетились вокруг моей «девятки», стали меня вытаскивать — куда там! Дверцы заклинило, в салоне стёкла щедрой россыпью, и я лежу и оттого, что шевельнуться не могу, задыхаться начал — от одной только мысли, что не могу пошевелиться, понимаете? Со мной такое бывает: и в автобусе иногда, и в очереди за хлебом, хотя в последнее время я в очередях поч–ти не стою, а езжу только в своей «девятке» — в любую погоду и в любом состоянии, по трезвяку или под балдой, всё равно.

Наконец удалось моим вызволителям выдавить заднюю дверцу. Выволокли они меня чуть ли не за волосы из машины, и тут слышу над собой: «Ах! ах! да он же голый! абсолютно голый!!»

Скажу прямо: мне этот малый сразу не понравился. Вертлявый, скользкий, глазки наглые, масляные — типичный торгаш из коммерческого ларька. Из тех, что летом ходят в шароварах «Найк», в линялой майке и шлёпанцах на босу ногу. Эти мальчики уверены, что всё купят, и ведут себя соответствующим образом. И ничего их не берёт, разве что только свой брат, рэкетир, башку ломиком провалит — тогда да, тогда кранты, а так — ничего! Вот и этот: какие кульбиты в своём «жигулёнке» выделывал — а жив и почти здоров, если не считать нескольких ссадин на левом боку. Автомобиль, ударившись о камень, развернулся на сто восемьдесят градусов, а потом перевернулся назад, через багажник на крышу — я не знаю, я бы, наверно, враз богу душу отдал. Мне всегда не везёт, а тут и подавно не повезло бы. А этот коммерсант хренов — хоть бы хны. Правда, когда мужики на него трусы и рубашку натянули, дал он слабину, заныл, захныкал — виноват, мол, убил девчонку. Ну, это, надо полагать, нервное. Потом успокоился, и когда ребята из ГАИ подъехали, официально заявил, что вёл машину он и виноват в гибели Катерины Ивакиной. Наверно, думал, что она мертва.

Дальше — известное дело: «жигуль» — на штрафную площадку ГАИ, а парня — к медикам на осмотр. Пострадал он, повторяю, не слишком сильно, ну а то, что очень пьян — так это и без экспертизы видно было. А он и не отрицал это: да, говорит, посидели в кафе «Орион», пообедали, выпили, а потом решили прокатиться. Они, мол, часто так делали. Дескать, автомобиль он с закрытыми глазами, на автопилоте, водит.

Сначала мне казалось, что случай банальный: напились ребята, уселись в автомобиль, превысили скорость, нарушили правила, расшиблись. Виновный известен, пострадавшая — тоже, ничего особенного. Оставалось только собрать показания с Катерины Ивакиной, допросить свидетелей и этого горе–водилу, оформить всё, как положено, и дело с концом. Но тут вдруг ситуация резко осложнилась, потому что Нахрапина, видимо, кто–то надоумил изменить показания. Девушка же говорила о случившемся мало и осторожно. Понять её нетрудно, вон в какую петрушку угодила: перевернулась с пьяным и голым мужиком в автомобиле и сама была под градусом — тут уж особенно не разговоришься. Поначалу она чувствовала себя неплохо. На вопросы отвечала с опозданием, но чётко, продуманно, хотя о случившемся помнила неотчётливо. Ивакина старалась говорить поменьше и упорно жаловалась на головную боль и потерю чувствительности ниже пояса. Медики сначала расценили её состояние как не слишком тяжёлое, хотя уже тогда поставили диагноз «ушиб спинного мозга». А я особенно не усердствовал, не напирал, жалел Ивакину, потому что на неё ведь без слёз и глянуть нельзя было: вся в ссадинах, кровоподтёках, голова забинтована, к венам капельницы подключены… Думаю, пусть немного оклемается, тогда разговорчивее станет.

Не ко времени пришёлся этот мой гуманизм хренов, потому что на следующий день ей, наоборот, стало гораздо хуже: появилась одышка, резко заболело где–то в области шеи, ноги совсем отнялись. Тут уж доктора засуетились, вызвали нейрохирурга. Я, конечно, в их бумагах мало что понял, но там значилось «момент аварии амнезирован». То есть не помнит, как перевернулась. Какие уж там допросы…

Ещё через сутки посинела Катюша, стала задыхаться. На вопросы отвечала лишь кивком головы, да и то — разве поговоришь спокойно, когда реаниматор на тебя, как на врага последнего, поглядывает и разве что не матом только отгоняет от больной. «У тебя тут детектив, — процедил он в мою сторону раздражённо, — а у меня — работа…» Ну а к вечеру Катерина и вовсе отключилась, помирать стала. Отёк мозга, сказали мне, помочь может только чудо… И тогда понял я, что вляпался по самую маковку, потому что постра–давшую как следует не допросил да и времени потерял порядочно.

Щас, нашли дурака! Стану я себе дело шить, ждите. Был сильно в отрубях, спал на заднем сидении и очнулся только тогда, когда мы перевернулись. Вот так! Голый? Ну и что? Жарко было… а мне стесняться нечего. У меня всё при себе, показаться не стыдно, хоть на обложку журнала для женщин, не то что эти старички толстопузые, у которых в тридцать лет уже жир, как у моржа, складками свисает. Машину вела Катька и назад не оглядывалась. А то, что я говорил сначала, что сам сидел за рулём, так это… пьяный был да ещё головой ударился. Да теперь–то ситуация переменилась, и напраслину на себя возводить я не собираюсь, благородного из себя корчить не стану.

Тем более что эта Катька, случись что, вряд ли иначе, чем я, вела бы себя. Завалила б меня — это как два пальца об асфальт! Кто я ей? Не кум и не сват. Я ей вообще никто. Так, трахаемся иногда вместе. А Катька — она ведь безотказная. Её только позови. Всегда готова, только долларовой бумажкой перед носом у неё помахай. Такие бабёнки к нам, нор–мальным пацанам, как мухи на мёд, липнут. Этих телушек в каждом коммерческом ларьке на рупь три штуки. За пузырь дрянного ликёра на всё согласны: хочешь — так будут, а хочешь — и эдак не откажутся… А если пачку «Данхилла» подкинешь её и пару колготок с лайкрой — вообще держись, отбоя не будет.

И кого винить в том, что она погибла? Не поехала бы со мной — жива осталась. Всё на шармачка норовила, шалава. Хотя, если честно, жаль мне её немного. Хоть и лярва была завзятая, а дело своё туго знала. И никогда не отказывалась, в каком часу бы к ней не завалил. Бывало, на мамашу Катюхину цыкнешь, если та гундосить начнёт, и — Катьке: «Собирайся поживее! Ребята ждут». Через десять минут она в машине при полном параде, спустя полчаса уже порядком квашеная (ей много не надо), «планчик» курнёт, притащится — и делай с ней, что хочешь. Мы с мужиками как начнём её по кругу наворачивать — только перья летят! Причём, там же, прямо в ларьке. Одного на стрёме ставим, чтоб не прозевал позднего покупателя какого, а сами свет маленько притушим, шторочки задёрнем и — понеслась она, родимая, по кочкам.

А этот Доценко пристебался: почему, мол, я голый был? Какое ему, хрен, дело? Как ему, пидору, объяснишь? Я ему прямо сказал: это только секс, командир, и нечего тут далёкие выводы делать. Есть ведь что–то в этом: несёшься в тачке голый средь бела дня, скорость километров сто тридцать, а рядом девочка покладистая и молоденькая, без причуд и комплексов — от всего этого шершавый, как говорится, завсегда в тонусе… Этот хохол бестолковый, Доценко, посмотрел на меня печально и презрительно, как пионер на двоечника, который оглушительно пёрнул на уроке, но от нравоучений воздержался. Между прочим, по его морде видно: убеждённый коммуняка, и нас, умеющих жить и кру–титься, всей душой ненавидит.

Говорю же, я этого Нахрапина сразу невзлюбил. Такой, знаете, типичный комсомольский вожак из недавнего нашего прошлого, всегда знающий, когда и что надо сказать. С чистыми голубыми глазами, в которые глянь только — и видно, что понял он, давно уже понял всё об этой жизни.

И теперь, когда он отказался от прежних своих показаний, возникла необходимость определить: кто же всё–таки сидел за рулём? А это не так–то просто. В подобных случаях повреждения водителя и пассажиров бывают самые разнообразные, всё зависит от многих случайных факторов: от скорости движения, от причудливой траектории автомобиля и даже от марки машины. Короче говоря, толковой методики расследования, в общем–то, нет.

На следующий день труп Ивакиной вскрыли. Медики оказались правы: множественные кровоизлияния в мозг, отёк мозга. Описание ссадин и прочих повреждений, обнаруженных у Ивакиной, заняло три страницы машинописного текста. Как будто не в автомобиле перевернулась Катюха, а в цементомешалку угодила. Судмедэксперт «без всякого Якова» сделал заключение, что за рулём находилась Ивакина. Увидев эту запись, я просто ошалел, ей–богу. Жалко мне стало Катюху, что ли… А может быть, почувствовал — чисто интуитивно — что тут что–то не так. И вплотную приступил к делу. Поздно? Согласен, сплоховал. Надо было бы пораньше мозгами ворочать. Но я ведь говорил уже: поначалу дело казалось мне пустым и скучным.

Эксперт–трассолог Овсянников после осмотра машины сочинил длинную и нудную бумагу. Я останавливаться на этом не буду. Потому что кому, кроме меня, так уж интересно знать о том, что «имеются множественные отслойки краски с царапинами под углом 45 градусов», а «передний бампер справа деформирован кзади под углом 80 градусов»? Глав–ное же вот что: Овсянников на основании осмотра «девятки» Нахрапина пришёл к выводу, что за рулём сидела Ивакина! Это просто удивительно! Я, конечно, понимаю его: он хочет «помочь» следствию, причём желание это неосознанное, импульсивное… тем не менее, считаю, что справедливость прежде всего. Прежде всего!

Я был вынужден назначить комиссионную судебно–медицинскую экспертизу, обратился в республиканское бюро. Обычно они нас здорово выручали. На этот раз вышло иначе. Я получил такой ответ: нельзя, дескать, исключить, что на месте водителя сидела Ивакина, хотя мог рулить и Нахрапин… Словом, понимай, как хочешь. А я разведал уже, что Катерина никогда в жизни за руль не садилась и водительских прав не имела, поэтому, весьма задетый за живое, решил проконсультироваться… э-э… Как бы это попроще сказать? Ну, скажем, в одном научно–исследовательском институте, который, поверьте мне, знает всё. Ждал ответа из центра довольно долго. Впрочем, нетрудно понять моё нетерпение… И вот что мне, наконец, написали оттуда: «В настоящее время криминалистическая и судебно–медицинская наука не располагает необходимыми знаниями для решения вопроса о том, кто и где сидел в салоне автомобиля во время аварии». Можете вообразить себе моё изумление и разочарование! Зачем же тогда всё наше, будь оно неладно, бумаготворчество? Пачка протоколов, заключений и экспертиз, а всё сводилось, оказывается, к тому, что преступление (а я, несмотря ни на что, был уверен, что это именно преступление) останется, очевидно, нераскрытым.

Народу было немного. Оказалось, что у Катьки почти нет родственников. Откуда–то с Севера — кажется, из Архангельска — притащилась престарелая тётка: крючконосая, молчаливая, строгая, совсем как ворона на мартовской куче мусора. Плакать не плакала, только бормотала что–то невнятно да крестилась иногда. Пришли и мы с Шибзиком — он Катюху хорошо знал, попихивал иногда.

Всё было скучно и бедненько. Да было бы ещё беднее, если бы мы с ребятами мамаше Катькиной не подкинули «бабок». Сам–то я к ней пойти не решился: хрен её знает, что у неё в башке. Ещё, чего доброго, скажет мне «убивец!», разорётся, расплачется — ну её к богу в рай. Послал Шибзика. А мать Катьки и не отказывалась, совсем невменяемая была, взяла деньги и всё. И Шибзику ни слова не сказала. Я его в переулке ждал, в машине. Пришёл он мрачный и злой, влез в кабину, обложил меня матом, но я, конечно, не обиделся, потому что дельце это, что Шибзик провернул, щекотливое и неприятное. Мы ведь знали, что мать Катюхина не разносолами питается, да и сама Катька тоже. Вот разве что припрётся Катерина к нам в ларёк, тогда уж мы расстараемся: вскроем баночку марокканских шпрот или шампиньонов, нарежем ветчинки импортной, распечатаем бутылочку какую покрасивше, лимончики там, апельсинчики, то, сё… А так, конечно, Катька всего это почти не видела. И каждый кусок деликатесный отработать должна была. Это ведь только в кино шлюшонки наши в золотой горшок какают да потом шампанским задницу ополаскивают…

Мать её на похоронах вся чёрная стояла, высохшая и ломкая, как ветка без листьев, а когда комки земли о крышку застучали, совсем плохо ей сделалось. Упала, как подкошенная, насилу откачали. Тут ещё дождь заморосил… Последнее это дело, когда на кладбище дождь…

После похорон мы с Шибзиком на поминки не пошли. Взяли ящик «Распутина» и поехали на лодочную станцию к Игорьку Чеху. Клёвое это местечко: речушка с «лягушатником» для детишек, лодочки, грибочки, тишина и покой, особенно вечером. Вода тихо плещется, а позади, за корпусом станции, в кустах, цвирикают какие–то ночные козявки. Благодать! Мы сюда часто наезжаем. Здесь всегда найдётся чего выпить и чего закусить. А потом, по пьяне, и окунуться очень даже нехило. Живи себе и радуйся… Вот на этой станции мы и помянули Катюху.

Нажрались, конечно, до поросячьего визга. Ящик наш с «Распутиным» как–то незаметно растаял, потому что ближе к вечеру ещё мужики подъехали, но и они не с пустыми руками явились, так что бухло у нас было в избытке. Сначала, пока трезвые, мы, в общем–то, не очень шебаршились — сидели чинно, посасывали водочку, закусывали… У меня в башке всё песня какая–то старая вертелась: «Ах, Катя, Катя, Катерина, твоя пуховая пери–на…» Что–то там: «Пусть будет пухом тебе земля»… Примерно так. Чуть погодя Шибзик вдруг с пережору слёзы лить наладился, но потом, когда тачек на площадке у пляжа много стало, Игорёк Чех срочно нагнал молоденьких тёлок — из тех, что пьянеют быстро и становятся развязными, — ну, и пошёл дым коромыслом… Что об этом долго рассказывать? Всё как обычно. Пьянка, музычка, визгливые прыжки «солдатиком» с подвесного моста, скучное порево с безымянной соплюшкой, которую потом и не вспомнишь никогда, а наутро — заблёванные грибочки и лодочки, дурной запах изо рта, который не перебить никаким «Диролом», и дикая головная боль, резкая и неотвязная… Ну и ещё Саня Шибзик со своими вечными сомнениями: «А не цопнули мы вчера с тобой, Храпик, сдуру трипачок, а?»