Это имя я впервые услышал лет тридцать назад. Мог бы, вероятно, и раньше, если бы я жил в Москве и был постарше. Но ко мне его музыка пришла в начале 70‑х годов прошедшего столетия.

…Родители с друзьями «накрывали поляну» на берегу Северского Донца, готовились к обеду, а мы, подростки, слонялись неподалёку и скучали. К этому моменту уже надоели бадминтон и волейбол, погоня за ящерицами, ловля кузнечиков и пытливое исследование чахлых стебельков травы. Взрослые решили перекусить. На таких пикниках что самое главное? Хорошо посидеть с друзьями. У взрослых свои радости. Расстелили на траве клеёнку, расставили посуду. В баночке томилась варёная картошка, присыпанная петрушкой и политая маслом. Колбаска была уже нарезана аккуратно, по–эстетски тонко. Огурцы, лук и помидоры составляли аппетитный и яркий орнамент. Поблёскивали золочёными боками дефицитные шпроты. В эмалированных мисках соблазнительно выставили свои прелести маринованные маслята, жареная курица, котлеты. Даже хлеб, обыкновенный батон, казался непривычно красивым. На мелководье охлаждалась и ждала своего торжественного часа бутылочка горячительного. Солнце припекало, но у реки было свежо. В чаще попискивала беззаботная пичужка.

Я залез в автомобиль и включил радио.

Песня увлекла, затянула в свой омут сразу. Бывают такие мелодии, которые запоминаются немедленно. Качество звука на средних волнах в допотопном автоприёмнике было ужасным. Никакого сравнения с сегодняшними УКВ и FM. Далеко не каждую строчку текста можно было понять с первого раза. А начало песни я, кажется, и вовсе пропустил. Неизвестная мне исполнительница пела под аккомпанемент струнного оркестра. Мелодия достигла кульминации на строчках «Где ж тот сне–е–ег? Ка–а–ак скользили лыжи…» Это была почти истерика. Сразу же после этого голос певицы стал угасать, вязнуть в еле сдерживаемых рыданиях: «Не смотри, не надо…» Я сидел, не двигаясь, околдованный, оглушённый. Это было как сон. «Сон — не жизнь. Снилось — и забыл…»

Сегодня мне кажется странным, что тогда я решил, будто поёт женщина. Говорю же, качество трансляции было таким, что легко можно было ошибиться. Мне показалось, что у певицы непривычно низкий голос… Как же он называется? Контральто, что ли…

Вскоре появился диск с этой песней — пластинка Тухманова «Как прекрасен мир». Сегодня её называют первым «концептуальным» альбомом нашей эстрады. Две песни исполнил Александр Градский. «Джоконда» поначалу, что называется, не дошла (слишком уж непростой показалась мелодия, а текст — непривычным), но «Жил–был я»… Это был, несомненно, хит, который, словно заснеженная вершина горы, возвышался над остальным музыкальным материалом диска. Купить эту пластинку было непросто, особенно у нас, в провинции. Долгое время я попросту игнорировал остальные песни альбома, сразу ставил «Жил–был я». Слушал — и воображал себя певцом: брал микрофон от своей магнитофонной приставки «Нота», подходил к зеркалу и синхронно с Градским открывал рот, принимал эстрадные позы, гримасничал, напускал мелодраматического туману — жил–был я, жизнь не удалась, стоит ли об этом?.. Знал соль слёз, нежилые стены…

В журнале «Песни радио и кино» напечатали текст и ноты этой песни. Стихи Семёна Кирсанова. Какой такой Кирсанов? В школе не проходили… Видать, не прост этот Кирсанов. «Взгляд без глаз, окна без стекла…» В этих строчках мне чудились отголоски прозы Уэллса и Саймака.

С пацанами–одноклассниками иногда собирались у кого–нибудь на «флэте», слушали диски. Пластинку Тухманова, например.

— Что значит «Гас, как газ»?

— Ну, включили плиту, а газ кончился…

Голос Градского вернулся к нам с передачами местных радиохулиганов, которых мы называли «радиолюбителями». Они крутили свою музыку на средних волнах. Это были герои нашего времени, потому что вечно имели неприятности с милицией. Видимо, застукать этих отчаянных ребят было не так уж сложно. И если уж в дом являлись менты, то отбирали всё: радио, магнитофон, пластинки, передатчик, микрофон.

— На метре работает радиостанция «Чёрный август», — монотонно бубнили радиолюбители. — Всем, кто знает и слушает, маленькая музыкальная передача. Катюха из четвёртого ПТУ — персонально для тебя…

Так я услышал в первый раз песню «Синий лес». Голос узнал сразу: Градский. «Достать бы весь диск», — думал я. Понимал, что этого никогда не будет. Тогда на нашей эстраде были в чести другие песни и другие исполнители. Мы не сомневались в том, что Градского никуда не пропустят.

И вдруг на экраны выходит фильм А. Михалкова — Кончаловского «Романс о влюблённых». Полные залы зрителей. Растерянность в глазах и недоуменное пожимание плечами после сеанса. Нам, подросткам, в том фильме было далеко не всё понятно. Я имею в виду не сюжет. Раздражало то, что герои говорят стихами. Зачем это? Выпендрёж. Но мы с друзьями сходили на фильм по два раза. Потому что там пел Градский. И не только пел, но иногда и говорил вместо Евгения Киндинова: «И прошлым жить, по электричкам шляться и байки петь я не желаю! Довольно снега, довольно воспоминаний! Я жив, и я люблю, и я желаю драться за любовь…» Особенно понравилась песня «Загулял». Сергей, главный герой фильма, понимает, что любимая девушка вышла замуж и всё кончено — рвёт, рвёт себе душу, терзает струны гитары и собственные голосовые связки, корёжит его от горя, ломает, словно в столбняке. «Я от радости сгорю, как от огня, не осиной во сыром бору, а соломою да на ветру…»

В промтовары завезли маленькую грампластинку с музыкой из этого фильма. Но песни «Загулял» там не было. Поговаривали, что существует и диск–гигант, и там записан весь «саундтрек» фильма (впрочем, мы не знали тогда этого слова — «саундтрек»), есть даже «Загулял»… но где же это взять? До нашего городишка — тысяча километров от Москвы — вряд ли доедет. Правда, вроде бы есть этот диск у Пашки Шпачко с соседней улицы, но он жмотится, скотина, никому не даёт слушать, говорит, что пластинка запечатана и он пока не собирается её распечатывать. Что значит «запечатан»? Наверняка врёт. Это у буржуев диски запечатаны, чтобы тот, кто купит, мог слушать незапиленный свежак («право первой ночи»). А у нас грампластинки (боже, какое отвратительное слово!) продаются в тусклых конвертах и полиэтиленовых пакетах — «пылесосах», и любой может достать оттуда диск и послушать, даже ещё в магазине…

Вскоре его показали по телевизору! Александра Пахмутова написала несколько песен для фильма «Моя любовь на третьем курсе» и доверила их Градскому. Одна из них попала в телепередачу «Песня года». Кто теперь помнит этот фильм? А песни Пахмутовой «Как молоды мы были» и «Яростный стройотряд» и сегодня звучат в радиоэфире. В то время пытались мы их и сами исполнять, аккомпанируя себе на гитарах. Но петь после Градского — занятие неблагодарное. Лучше его уже не получится.

«…иное «прочтение» их трудно даже представить,

 — писал Аркадий Петров о песнях Тухманова «Жил–был я» и «Джоконда». —

Молодой артист не просто поёт, он ещё и великолепно рассказывает сюжет — качество, которое встречается далеко не у всех эстрадных исполнителей!»

Запомнилась глуповатая карикатура в «Литературной газете». Футболисты, обнявшись, уходят с поля, в руках у одного из них — гармонь. На лицах довольные ухмылки. Поют: «Первый тайм мы уже отыграли…» Строчка из песни Александры Пахмутовой.

После школы многие из нас стали студентами. Я поступил в столичный мединститут. В Москве выяснилось, что пластинка с фонограммой «Романса о влюблённых» — не дефицит. Во всяком случае, не такой, как в провинции. Этот диск я купил в магазине «Мелодия» на Калининском проспекте. Мы туда бегали каждую неделю.

После первого курса нас всех запихнули в студенческий стройотряд. Именно «запихнули», потому что летом хочется на море, а мы были вынуждены два месяца корячиться на строительстве нового корпуса французского посольства на Якиманке. Таскали в неподъёмных носилках бетон для французского кинозала и убирали мусор. Никакой романтики в этом не было. На работу приходили не выспавшись и уже с утра шатались от усталости. Всех нас — и москвичей, и приезжих — поселили в общежитии на улице Волгина. Несложно понять щенячью радость вырвавшихся из дома московских студентов. А мы, «иногородние», делили эту радость с ними сполна. Спать укладывались только под утро. Пьянствовали, слушали музыку, ухлёстывали за девушками. «Радостный звон гитар, яр–р–ростный стройотряд…»

Один из моих друзей, Мишка Александров, тогда уже был женат. Что–то у него с женой не ладилось. Они вечно ругались из–за какого–то пса, которого жена Александрова, похоже, любила больше, чем самого Мишку. Она периодически вычёсывала у кобеля шерсть и раскладывала её сушить на газетке под кроватью. Мишка ненавидел и этого пса, и его шерсть под своей кроватью. Поругавшись с женой, он возвращался в общагу в страшной депрессии. «Я когда–нибудь замочу этого кобеля на хрен!» Много пил и курил, быстро пьянел, а потом в подпитии включал диск Давида Тухманова «Жил–был я». Заглавную песню никогда до конца не слушал, останавливал после первой же фразы. «Жил–был я. Стоит ли об этом?» Вж–ж–жик! Мишка возвращал звукосниматель к началу дорожки и наливал себе новую дозу. Под симфонический зачин струнных он опрокидывал в себя очередную порцию «Агдама» и мелодраматично закуривал, не убирая ладони со лба. И снова: «Жил–был я…» Вж–ж–жик!

Иногда комсомольские лидеры нашего потока зачем–то пытались привлечь меня к работе в общежитском интерклубе. Собирались в большой комнате, усаживались в полумраке за столики по двое или по трое, интеллигентно пили кофе, читали стихи, пели песни и говорили о дружбе народов. Потом были танцы. Арабы усиленно кадрили русских студенток, а к концу вечера потихоньку уводили их наверх, в свои комнаты. Те же, кто оставался, снова усаживались за столики и пели песни — советские и зарубежные. Однажды один араб поразил меня тем, что исполнил совершенно незнакомую мне песню на русском языке (он её знал, а я не знал!) — спел со страшным акцентом, путая гармонию и заканчивая каждый куплет на совершенно невероятном диссонирующем септаккорде: «Мне нужьна жьена лючще или хужье, лищь быля бы жьенщина, жьенщина без мужа…»

— Это что ещё за хохма? — тихо спросил я у своей русской соседки по столику.