Латинский язык у нас в мединституте преподавал профессор Юлий Францевич Шульц. Мы, студенты, относились к нему с почтением и искренней любовью. Меня, например, семнадцатилетнего мальчика, приехавшего учиться из украинской провинции в Москву, буквально завораживал тот факт, что профессор, который написал наш учебник латыни и так вот запросто и буднично беседуют с нами, желторотыми, на семинарах в аскетично обставленных аудиториях кафедры латинского языка — ко всему прочему ещё и переводчик латинской поэзии, автор художественных книг, член Союза писателей СССР. Это был настоящий интеллигент «старой закалки». Я видел в нём уникальное явление природы, любовался его тонкими руками и маленькой, красиво поставленной головой с резко очерченными височными впадинами, восхищался его безукоризненной осанкой, крупным орлиным носом и накрахмаленными манжетами, которые делали ещё заметнее благородную белизну рук, упивался его правильной, стилистически выверенной речью и красивым, как у диктора, голосом. Иногда он читал нам свои переводы. При этом держал книгу изящно, на весу, тремя пальцами, словно энтомолог редкую тропическую бабочку. Каждый его жест, каждое слово свидетельствовали о незаурядном интеллекте. Старшекурсники рассказывали нам о том, что вроде бы Шульц во время войны был советским разведчиком, работал в Германии. Мы верили этому и, одновременно, не верили, а Юлий Францевич… молчал, ничего не рассказывал об этом. Он был очень терпелив с нами, тактично, не допуская менторского тона, исправлял наши ошибки, а я слушал его, и мне хотелось занимать только латынью. Одной латынью.

Однажды он рассказал нам анекдот о том, как курица, услыхав из кустов громкое «кукареку», бросилась на этот страстный клич, а потом оттуда вылезла лиса, сыто облизнулась и сказала: «Вот почему полезно знать иностранный язык».

Позже я часто вспоминал этот анекдот, когда ко мне обращались с вопросом о том, зачем я изучаю польский язык. Я и сам тогда толком не знал, зачем мне польский. Ну, просто попался мне вовремя в руки разговорник и самоучитель с пластинками. А других попросту не было. Очень скоро я понял, что знание языка даёт возможность познакомиться с новыми интересными людьми и узнать другую страну и другую культуру. И, поверьте, это не пустые слова: время доказало это в полной мере.

Ещё в школьные годы, а потом в студенчестве я писал прозу, рассказы и повести, а когда не писалось своё, я занимался переводами с польского, чтобы тренировать литературные «мышцы». Удивительное дело: оказалось, что, хоть польский язык и родственен русскому (кажется, заменяй польские слова русскими, и дело с концом), дословный и чересчур уж точный перевод неизменно приводит к посредственному результату. Приходилось менять порядок слов, искать более тонкие и точные синонимы и эпитеты, подбирать верные эквиваленты польским идиомам. Такой тренинг оказался мне очень полезным. И когда мне показали на Тамбовщине книгу польского писателя Эдварда Куровского «Высокое небо», посвященную жизни поляков в русском селе в годы войны, да притом в том селе, которое расположено в пятнадцати километрах от города Мичуринска (я тогда уже работал врачом именно там), — я немедленно взялся за перевод. Потому что выяснилось, что книгу, которую автор подарил своему другу двадцать пять лет назад, так никто и не смог прочитать: похоже, что тогда в наших краях никто не знал польского. Русский перевод был опубликован в одиннадцати номерах местной газеты, и всю подборку с этой публикацией мы отправили в Варшаву. Так началось моё знакомство (а затем и дружба) с Эдвардом Куровским. Вскоре писатель приехал ко мне в Мичуринск, и мы провели с ним незабываемую неделю, встречались с его старыми друзьями (некоторых он не видел почти пятьдесят лет!), ходили в мичуринские музеи и гуляли по улицам этого уездного города. Благодаря гостю из Польши я вдруг по–новому, свежим взглядом, увидел городишко, в котором жил уже второй десяток лет, и открыл для себя (именно так!) его историю и культуру.

А спустя полгода я отправился в Варшаву. Впервые в жизни я попал за границу.

Когда преодолён языковый барьер, турист получает самое главное: возможность путешествовать самостоятельно. Мне уже не нужны были гиды и переводчики, и я не поглядывал нервно на часы, боясь опоздать к автобусу и отстать от группы. Я мог сколько угодно долго оставаться, скажем, в понравившемся мне костёле или до самого закрытия бродить по полюбившемуся музею. Если мне не попадались на глаза путеводители на русском языке, я покупал их на польском, а вывески на магазинах, карты и таблички–указатели не вводили меня в состояние растерянности. Я бродил по Варшаве и переполнялся гордостью от того, что когда–то, в подростковом возрасте, не поленился взяться за изучение этого языка. Уже ради одного этого стоило поехать в Польшу.

Мои самостоятельные прогулки по Варшаве, а позже по Кракову, Гданьску, Сопоту и Мальборку дали мне то, что я вряд ли бы получил, если бы поехал в Польшу с туристической группой: я ходил туда, куда хотел, и видел то, что мне нужно было увидеть. В итоге мне открылась совершенно, как оказалось, неизвестная страна с её уникальной культурой и историей и с её удивительным народом. И самое главное: я открыл для себя… историю российскую! Подумать только: я совершенно ничего не знал о таких людях, как, например, Ян III Собеский, Владислав Реймонт, Юлиуш Словацкий, Иван Шуйский, Каролина Яниш — Павлова, Николай Голицын или Мешко Старый! Такие имена, как Стефан Баторий, Тадеуш Костюшко и даже Юзеф Пилсудский, звучали для меня лишь далёкими отголосками школьных уроков истории тридцатилетней давности, и я, конечно, совершенно не помнил, как эти исторические фигуры были связаны с Россией! После своих поездок я с жадностью обращался к учебникам, справочникам и энциклопедиям и с удивлением узнавал неизвестные мне прежде подробности: о том, например, как псковитяне не пустили в свой город войско Батория (художник Ян Матейко сильно покривил душой, когда создал полотно, на котором изобразил, как жители Пскова униженно кланяются перед этим королём); о том, как израненный и избитый Костюшко томился в Петропавловской крепости или, например, как большевики гнали армию Пилсудского до самой Варшавы, а потом, наделав много ошибок, вынуждены были уступить, сдать Киев, а вместе с ним и всю Западную Белоруссию и Западную Украину… Я прикасался к гробницам с прахом Сенкевича, Костюшки, Словацкого и Мицкевича, я стоял у плиты, за которой покоится сердце великого Шопена… Я вернулся домой практически с пустыми руками (в моём чемодане были только книги, путеводители и карты), но я чувствовал себя необычайно обогащённым новыми знаниями и новыми впечатлениями. Повторяю ещё раз: уже ради одного этого стоило съездить в Польшу.

Но самое главное, что я узнал и увидел — это польский народ. Не те поляки, всё больше политики, которых мы видим каждый день в различного рода «информационных программах» телевидения, а простые люди, с которыми я встречался на каждом шагу. Стало ясно, что в Польше совсем не нужно выдавать себя за украинца (мне, наполовину украинцу, это было бы несложно). Вскоре я с гордостью говорил: «Естэм з Росьи», — и поляки понимающе кивали головой, и, смею надеяться, я был им интересен. Когда сегодня я рассказываю об этом своим друзьям, они мне возражают:

— Но это были твои друзья или друзья твоих друзей, а это совсем другое дело.

И тогда я вспоминаю о том, как смотрительница Исторического музея в Варшаве, узнав, что мы из России, взяла мою жену за руку и повела в подсобные помещения, чтобы показать ящики (уже закрытые, к сожалению), в которых лежали экспонаты только что прошедшей выставки из Петербурга. Или как сухонькая старушка, с которой мы разговорились на Краковском предместье, узнав, что мы русские, рассказала нам о том, как её мужа гитлеровцы сожгли в Освенциме («Пан знает, что такое Освенцим?»), и о том, сколько ей приходится платить сегодня за газ и электричество.

В августе 2005 года я снова побывал в Польше. Ещё не забылось то время: в Варшаве были избиты четыре российских подростка, дети наши дипломатов, а потом в Москве стали избивать сотрудников посольства Польши. Польские и российские средства массовой информации подняли истошный вой по этому поводу, а мне опять вздумалось поехать в Речь Посполитую — на сей раз захотелось увидеть Гданьск и Мальборк (бывшую столицу Тевтонского ордена). И я убедился в том, что простые поляки с пониманием и с какой–то убийственной польской иронией относятся к этим событиям и не путают божий дар с яичницей. Мне опять не пришлось скрывать своё российское гражданство. Жители Гданьска и Варшавы знали: перед ними гость из Москвы, — и охотно переходили на русский. А в это время польские и российские политики требовали друг у друга объяснений и извинений, а в Интернете недалёкие граждане обеих стран устроили подлинную истерику и злорадствовали по поводу случившегося.

К своему ужасу мы узнали, что даже в августе в Польше бывает холодно, как поздней осенью, и только тогда заметили, что забыли тёплые куртки. Увидев, что мы с дочкой легко одеты, профессор Бялокозович, который специально пришёл в кафе, чтобы снова, спустя пять лет, встретиться со мной, предложил нам помощь («Отдадите, когда будет возможность»), даже не подозревая, наверно, что на моей кредитной карте было вполне достаточно денег, чтобы купить не только ветровки, но даже что–то потеплее. В Гданьске мне удалось, наконец, повидаться с Катариной Моквой, моей доброй приятельницей, с которой я познакомился с помощью Интернета. Катарина — талантливая молодая художница (рисует, главным образом, птиц, иллюстрирует научные и художественные книги), замечательная писательница–сказочница, поэтесса и биолог–орнитолог, доктор наук. Когда–то я перевёл на русский несколько её сказок и опубликовал в Интернете (к сожалению, «бумажные» издательства до сих пор отказываются принять эти мои переводы, великолепно проиллюстрированные автором). Увидев наши с дочкой ветровки, Кася Моква сказала, что этого мало, Балтику штормит уже несколько дней и мы замёрзнем. Когда мы вернулись после очередной прогулки по Гданьску, обнаружили в нашей комнате две куртки, а в придачу — такой пустяк, как… билеты на автобус (потому что в том месте, где мы жили, на острове Собешево, не было киосков, где бы продавались автобусные билеты). Всё это передала нам Катарина.

Однажды мы гуляли по крепости крестоносцев в Мальборке. Дочке захотелось залезть на высоченную башню Верхнего замка (этажей в пятнадцать, пожалуй). Подниматься туда нужно было, конечно, без лифта, пешком. Мне не хотелось тащиться наверх: из–за сырости очень уж разыгрался мой артрит, разболелось травмированное когда–то колено. Дочка пошла одна, а я в последнюю минуту подумал о том, что она выйдет совсем в другом месте замка и я не смогу её найти. Я закричал ей вдогонку: жди меня там–то. Потом подошёл к смотрительнице, пожилой полноватой тётушке, спросил у неё по–польски, куда выходят туристы после посещения этой башни. Она наверняка слышала, как я разговаривал с дочкой по–русски, и теперь засмеялась, взяла меня за руку и потащила к лестнице:

— Niech pan idzie.

(Идите, дескать, на башню, ради бога).

Этот документальный роман — моё Большое Приключение. Достаточно вспомнить лишь один эпизод. Когда я, ещё не закончив свою книгу, опубликовал в Интернете фрагменты, посвящённые Армии Крайовой, получил приглашение сниматься в кино! «Центр общественного телевидения — Северо — Запад» в это время работал над документальной лентой о ветеране Армии Крайовой Романе Баре, который за своё участие в этом воинском формировании отсидел два года в сталинских лагерях. И вот состоялась моя встреча с Романом Баром в центре Москвы у памятника маршалу Жукову, и этот эпизод был снят на плёнку. А потом мы сидели в здании «Мемориала», и Роман Бар показывал мне копии протоколов его допросов, записанные на польском и русском языках. А ещё он показал мне пожелтевший листок бумаги, уже не копию, а подлинник: записку, которую польский узник советского лагеря в Боровичах тайно передал на волю своим родным, чтобы те знали, что он жив.

— Вас арестовали русские? — спросил я Романа Бара.

— Нет! Поляки. И сдали в НКВД.

А потом он сказал:

— Недавно ваши власти обещали реабилитировать тех поляков, которые принимали участие в деятельности Армии Крайовой. Но кроме слов — ничего более… Я не был врагом своего народа! Но я не знаю, что мне сделать, чтоб снять с себя груз этого чудовищного обвинения. Я не понимаю, за что меня посадили на два года…

Моя книга осталась почти незамеченной. Оно и понятно: тираж всего 500 экземпляров… Выставить её на продажу в крупных магазинах Москвы (таких, например, как «Библио–глобус» или «Дом книги на Арбате», где есть стеллажи, посвященные страноведению, краеведению, полонистике) не удалось: оказывается, туда берут далеко на каждую книгу, — а в маленьких лавках и магазинчиках не бывает большого наплыва покупателей, которые интересуются этой темой. В одном из книжных подвальчиков мне сказали, что я написал художественный роман, а они продают книги научные. В другом — что книга документально–мемуарная, а им нужна художественная проза. В третьем некий юноша–продавец, полагающий, очевидно, что уже всё понимает в литературе, заявил, что эта тема, разумеется, их интересует, но хотелось бы, чтобы её написал «специалист по данному вопросу».

Писатель Эдвард Куровский в своём коротком отзыве об этом романе написал так:

«Подробную и полную доброжелательности картину нескольких главных городов Польши даёт книга А. Петрова не только своим соотечественникам, имеющим возможность приехать в нашу страну, но и полякам, которые после этого захотят остановиться на минутку там, где каждый день торопятся на работу. Не всё мы знаем о Марии Кюри — Склодовской и Тадеуше Костюшке, а потому интересно нам мнение о них гостя из–за восточной границы. Автор «Полонеза» привнёс в свою книгу собственный оригинальный взгляд не только на наши дома и улицы, но и на нашу страну в целом. И я тоже иначе теперь смотрю на русский город Мичуринск. В моих глазах это не только базар, где во время войны можно было поменять ведро помидоров на солдатскую рубаху для подрастающего сына, но и центр тамбовской культуры. Ещё слишком мало времени прошло, чтобы значение этой книги Алёши Петрова стало понятным в наших веками соседствующих странах. Однако известно, что у документальных романов свой путь, а апогей своей значимости достигают они лишь через несколько лет, а может быть даже через несколько десятков лет».

Интересную статью, посвященную роману «Полонез по–русски», написала московская писательница и критик Наталия Май:

Познакомившись с этой рецензией, Эдвард Куровский вспоминал потом о ней в нескольких письмах ко мне: «Я согласен почти со всем, о чем написала Наталия Май». После этих слов я снова перечитал статью Наталии «Безупречное зеркало»: мне было интересно теперь глянуть на этот отзыв глазами польского писателя, который многое повидал и испытал в этой жизни — сталинскую депортацию, сибирский лагерь, идеологические перегибы в послевоенное Польше, красоты и чудеса экзотических стран Азии и Африки, особенности советского быта в разные годы, тяжелую болезнь и упорную борьбу с ней…

«Культуры взаимно притягиваются, Пушкин любил Мицкевича, Мицкевич — Пушкина,