Когда мне исполнилось сорок дней со дня рождения, дед мой, Дмитрий Антонович Бирюков, суровый старый казак, несмотря на отчаянные протесты моей матери, извлек меня из люльки и подстриг «под кружок». Совершив такой обряд, он от души пожелал:

— Ну, расти, внучек, добрым казаком. Дай тебе бог счастья!

На втором году моей жизни дед во время молотьбы попал под маховое колесо конной молотилки и был убит. Умерла вскоре и бабка. Потом в нашем доме произошел пожар, и меня едва успели вытащить из огня. От ожогов я болел с полгода.

На пятом году меня ударил копытом жеребец. Я две недели лежал без сознания, борясь со смертью, но выжил.

По натуре своей я был жизнерадостный мальчуган; всем этим несчастьям я мало придавал значения, или, вернее, скоро их забывал.

На следующий день меня разбудили рано. Оленьку одевала старшая сестра Маша, гимназистка Урюпинской гимназии, приехавшая на несколько дней домой. Была она в бордовом гимназическом платье с белым кружевным воротничком и черном фартуке. Глаза у нее воспалены, веки распухли и покраснели.

Оленька стояла в белой рубашонке на кровати и, сладко потягиваясь, зевала, капризничала.

— Не хочу одеваться! — отмахивалась она от Маши. — Не хочу!

— Олечка, — уговаривала ее Маша, — надо одеваться… Надо, миленькая… Надо!.. Будем хоронить мамочку… — Она не могла договорить, из глаз ее хлынули слезы.

Из горницы доносился бубнящий голос Христофоры, читавшей псалтырь. Быстро одевшись, я со страхом и любопытством заглянул в горницу. Мать теперь лежала уже в гробу, обитом черным крепом и серебряными галунами.

После похорон матери тетя Христофора жила у нас недолго. Было ей лет под сорок. Роста она была высокого, стройная, статная. Лицо свежее, розовое. Черные брови тонкие, как шнурки. Красивая женщина! Но мы ее не любили. Во всем ее облике было что-то надменное, холодное. Я не видел, чтобы лицо тети когда-либо озарялось приветливой улыбкой. Бывало, ходит она нахмуренная, с насупленными бровями. Тонкие ее губы строго поджаты. По натуре своей была она женщиной властной.

Христофора должна была ехать к себе, в монастырь, но списалась с игуменьей, которая разрешила ей некоторое время пожить у нас. Она сразу же забрала все наше хозяйство в свои руки.

Отец, видимо, побаивался Христофоры, а поэтому не мешал ей хозяйничать в нашем доме. Но я чувствовал, что он ей не рад, так же, как и мы с Машей.

Христофора часто рылась в наших сундуках, в ящиках, комоде, обшаривала все уголки, что-то перекладывала, рассматривала, выискивала… Мы с Машей, хотя и побаивались, но все-таки подсматривали за ней. Однажды тетя нашла в сундуке какой-то узелок. Воровато оглядываясь и не замечая меня, притаившегося за висящим на вешалке пальто, она развязала его. В руках у нее блеснули обручальные кольца и несколько золотых монет. Христофора проворно завязала узелок и сунула его в карман рясы.

Разыскав Машу, я рассказал ей о том, что видел. Маша возмутилась.

Старшей сестре было четырнадцать лет, и ей теперь пришлось принять на себя роль хозяйки. Правда, добрая соседка Мартыновна не оставляла нас. Она почти каждый день приходила помогать Маше.

По тому времени, когда почти все казачки в нашей станице были неграмотны, мать моя была культурной, начитанной женщиной. Дед мой, Дмитрий Антонович, дал образование своим детям. У него было два сына и две дочери.

Тетку Христофору до пострижения в монашки звали Мариной. Девушка она была тоже грамотная, красивая, завидная. В юности много у нее было женихов, но замуж она не торопилась.

Потом она кого-то полюбила, но неудачно. Эта-то неудачная любовь и заставила ее пойти в монастырь.

Сыновья деда были моряками. Старший, Иринарх, окончил мореходное училище в Ростове-на-Дону и теперь работал в Мариупольском порту капитаном какой-то шхуны. Он женился, обзавелся семьей и почти потерял связь с нами.

Скоро мне исполнится шестнадцать лет. Я окончил училище, и надо уже выбирать какую-то профессию.

…Наступила осень. Казаки заканчивали сельскохозяйственные работы. В станице начались запои, смотрины, девишники

[8]

. Веселое пришло время.

У меня появились новые друзья: Миша Ермаков и Ваня Королев. Были они значительно старше меня, им было уже лет по двадцать. Но это не мешало нашей дружбе.

Они славились как отчаянные танцоры, а Ваня Королев к тому же был и неплохим гармонистом.

Когда я с ними познакомился, я плохо танцевал, но мои друзья быстро научили меля этому несложному делу.

Желание стать военным у меня уже совсем пропало, а все же пришлось мне поехать в Темир-Хан-Шуру. Теперь уже неудобно было не ехать, так как о своем отъезде я слишком много наболтал в станице.

Поезда во время войны ходили страшно медленно, ехал я очень долго. В то время по железной дороге ездили почти одни только военные. Вагон, в котором я ехал, был забит до отказа солдатами. Настроение у всех веселое, жизнерадостное. На груди у каждого — алый бантик. А у некоторых, видимо наиболее революционных, солдат кокарды, а порой так даже и погоны были обернуты красной материей.

Среди солдат велись нескончаемые жаркие споры о будущем России. Каждый говорил свое…

Из станицы я выехал еще зимой; на улицах лежали сугробы, а когда приехал на Кавказ, весна там была в полном разгаре.

Квартиру брата Павла я разыскал быстро.

Я научился печатать на машинке. Князь и писаря были довольны мной.

Но разве это могло удовлетворить меня? Разве я об этом мечтал, когда ехал сюда? Конечно, нет. Тысячу раз нет! Я был романтически настроенным юношей…

Я видел себя носящимся на великолепном скакуне в дыму сражений. Как молния, пылает в моей руке сабля. Бросая оружие, падают на колени передо мной немцы, прося пощады… Благодаря моему героизму наши войска одерживают победу… Меня прославляют, грудь мою увешивают крестами и орденами. За смелость и отвагу меня производят в офицеры (а может быть, и в генералы). Все восхищены мной, моей храбростью, особенно молоденькие красивые девушки…

Вот о чем я мечтал и вдруг… машинка… переписчик.

Из нашей маршевой сотни на пополнение действующих на фронте дагестанских кавалерийских полков часто отправлялись команды всадников. Я завидовал им.

Да, все, что я делал в канцелярии маршевой сотни, было далеко от моих романтических представлений о войне и вообще военной службе. Все оставалось прозаичным, нудным и скучным. Порой, забившись в «крысиный» уголок, как я называл свою койку, стоявшую за шкафами, я предавался думам о станице, тосковал по друзьям.

Мне грезились роскошные, расцвеченные огоньками чудесных цветов наши луга, дивные ковыльные степи, наша маленькая такая милая речушка, небольшой лесок.

В минуты грусти я смотрел в окно.

Часто я видел, как из противоположного окна большого красного кирпичного дома, ласково улыбаясь, выглядывает молоденькая, красивая Персианка. Она совсем еще девочка, ей не больше пятнадцати лет. Но она уже замужем за старым толстым персом с огненной крашеной бородой. Я знаю этого перса. Он тут вот недалеко, на углу, торгует в ларьке фруктами и разными восточными сладостями.

Когда мне приходится покупать что-нибудь у него, я каждый раз вспоминаю его молоденькую жену, и мне почему-то становится ее жалко.