— Дорогу царю! Дайте дорогу царю!

Такие возгласы раздавались все время, пока царь Минос шел по лабиринту многочисленных комнат и узких переходов. Сидевшие на полу воины теснились, подбирали ноги, освобождая проход.

Как много здесь воинов! Никогда еще на памяти царя во дворце не скапливалось столько вооруженных людей.

Несмотря на открытые окна, во всех помещениях было душно: ночь стояла жаркая, а в комнатах сидели и лежали сотни людей. Солнце давно зашло, но ночная прохлада не наступила. Во дворе, как брошенные камни, неподвижно лежали многочисленные собаки.

Раб, шедший впереди с факелом в руке, громкими криками извещал о проходе царя, расчищая путь. С детства Минос ходил этой дорогой — еще с той поры, когда был просто одним из десяти царских сыновей и носил другое имя.

— Это дело — именно то, что тебе нужно, старик, — сказал Вазген и хлопнул меня по плечу волосатой, как у гориллы, рукой. — Можешь мне поверить. Уж я достаточно хорошо знаю тебя и твои способности. Чего-то ты не можешь делать, а в этих делах разбираешься лучше других. Правду говорю.

Он улыбнулся, и его смуглое чеканное лицо на короткое мгновение сделалось приветливым. Сверкнули белоснежные зубы, а в черных глазах вспыхнули искорки, как бывало всегда, еще с дней нашей юности.

Я терпеть не могу, когда меня хлопают по плечу. Для меня это просто невыносимо. Бороться бессмысленно, потому что для всех южан, и для американцев тоже, этот жест является совершенно естественным. Они хлопают друг друга по плечу ежеминутно: для них это — знак дружелюбия.

Умом я понимаю, что глупо кипятиться и вздрагивать от унижения каждый раз, когда тебя хлопают по плечу, но, как говорится, сердцу не прикажешь. Может быть, поэтому я не люблю общаться с южанами и американцами…

Впрочем, Вазгену я позволял даже это. Его бесцеремонность, бестактность и дурные манеры искупались в моих глазах давностью наших отношений. Когда тебе тридцать шесть, начинаешь по-настоящему ценить старых друзей. Пусть Вазген такой, какой есть, но про него я хотя бы точно знаю, что он не предаст, не обманет и вообще не держит камень за пазухой. А в наше время знать такое про человека — уже немало.

На визитной карточке было написано: «Константинос Лигурис». Дальше шла художественно выполненная аббревиатура какой-то фирмы, а еще ниже — адрес в Лондоне.

Передо мной сидел человек лет пятидесяти, стройный и подтянутый. Строго говоря, на вид ему можно было дать и сорок с небольшим. Смугловатое лицо с орлиным носом, седые виски при шикарно сохранившейся черной шевелюре и тонкие длинные пальцы.

При всем этом его никак нельзя было назвать красавцем. Лицо было обезображено неровными шрамами, как бывает после сильных ожогов, когда пересаживают кожу.

Пластическая хирургия сегодня может творить чудеса, но если человек действительно сильно обожжен, все искусство хирургов не может скрыть этого до конца.

Одет наш собеседник был неброско — в джемпер и джинсы, но обилие замысловатых аксессуаров свидетельствовало о богатстве.

— У тебя час времени, — озабоченно сказал Сергей, оставляя меня одного в своем кабинете. — Сиди здесь и никуда не выходи. Даже в туалет. Не дай Бог, увидят…

Он вышел, и я закрыл изнутри дверь.

Передо мной лежала папка с делом об убийстве британского гражданина Димиса Лигуриса. Она не была толстой. Сначала протокол осмотра места происшествия, затем фотографии тела и схема квартиры.

Далее следовало несколько листков с записями показаний соседей по дому и еще двух людей — университетского научного руководителя Димиса и женщины — некоей Зои Некрасовой, сотрудницы Государственного Эрмитажа.

Ага, а при чем тут эта женщина? Как на нее вышли? Ну ладно, потом разберемся.

Девушка оказалась потрясающе красивой, я даже не ожидал.

«Полный отпад, — сказал внутренний голос, едва я увидел Зою Некрасову. — Будь внимателен. Возможна потеря бдительности».

Как у большинства людей, так или иначе связанных с криминалом, у меня в голове имеется некий «бортовой компьютер», который сигнализирует об опасности. Благодаря ему я с годами приобрел некоторую «деревянность» в отношениях с представительницами прекрасного пола. Тоже своего рода профессиональная черта. Потому что сколько раз приходилось убеждаться в той горькой истине, что под внешностью умопомрачительной красотки может скрываться «совершеннейший крокодил». Или набитая дура, что немногим лучше…

Зоя была натуральной блондинкой с длинными волосами, забранными сзади в небрежный пучок. Мы встретились в кафе возле Эрмитажа. Я пришел пораньше и, сидя за столиком, имел возможность рассмотреть фигуру девушки, пока она шла ко мне через зал.

Черный джемпер до горла и черная короткая юбка, открывающая обтянутые черными колготками стройные ноги. Одно серебряное колечко на правой руке, никакой косметики.

Обезглавленное тело царя лежало навзничь на мраморном алтаре и содрогалось в последних конвульсиях. Кровь из разрубленной шеи сначала изливалась толчками, в соответствии с ритмами умирающего сердца. Затем поток утих — сердце Ми-носа перестало биться.

Крупное мускулистое тело несколько раз содрогнулось, с каждым мигом все слабее. Несколько раз пыталась подняться правая рука — она сгибалась в локте, а затем падала. Ноги в сандалиях раздвинулись, а потом внезапно с силой сжались так, что стукнулись друг о друга колени.

Темная кровь, обильно залившая поверхность алтаря, капала на плиты пола, на глазах густея и сворачиваясь. Воздух в зале богов наполнился тяжелым запахом.

Гупа-ан подхватил отрубленную одним ударом голову царя за волосы и поднял кверху. Лицо стремительно бледнело, лишаясь крови, но глаза некоторое время смотрели осмысленно. Минос еще успел отчетливо увидеть собственное безголовое тело и его предсмертные содрогания. Увидел он и торжествующую Тини-ит с окровавленным топором в правой руке, и оскаленные головы волков вокруг алтаря — жрецы и жрицы не снимали масок до окончания жертвоприношения…

Отрубленная голова еще успела несколько раз моргнуть, а затем мозг, лишенный притока кислорода, начал быстро умирать. Ужас, изумление и гнев, охватившие Миноса, быстро прошли, наступило спокойствие. Глаза остекленели, и через минуту сознание царя померкло навсегда.

Широкое и приземистое здание аэропорта в Ираклионе я увидел издалека. Самолет еще разворачивался над морем, а внизу из голубого марева выплыли уже здания главного города Крита.

Выполнив разворот, «боинг» быстро пошел на снижение, и крыша аэропорта имени Никоса Казандакиса несколько раз, приближаясь, мелькнула в иллюминаторе. Вот шасси коснулись раскаленной солнцем земли, и самолет понесся по посадочной полосе. Послышались аплодисменты пассажиров. Я прилетел на Крит.

В то место, откуда к Димису Лигурису пришла смерть. Откуда она достала его…

Прямого рейса сюда из Петербурга нет, так что лететь пришлось с пересадкой через Афины. Я не задержался в столице и не стал осматривать Парфенон, хотя в агентстве мне предлагали такую схему. Сейчас мне было не до греческих древностей.

— Я поеду с тобой, — твердо заявила Зоя, когда я сказал ей, куда направляюсь. — Без меня ты не справишься.

«Хёндай-атос» ждал меня на стоянке перед гостиницей. Ключ от машины вручил мне портье, а карта острова уже лежала приготовленная на переднем сиденье. На Крите любят туристов и действительно стараются им угодить.

В России, например, туристов не любят — это известно. В сознании каждого русского человека глубоко укоренилась мысль о том, что «мы делаем ракеты и перекрыли Енисей» и что у великой державы есть задачи поважнее, чем угождать каким-то там иностранным туристам.

А вот у Греции ничего этого нет — ни ржавых ракет, ни мировых амбиций. Поэтому простые люди тут думают не об имперском величии, а о том, что сделать, чтобы туристу понравилось и он приехал еще раз.

Кое-как сориентировавшись на узких улицах Ираклиона, я вырулил на главную площадь с памятником, увидев который так резко затормозил, что чуть было не стал причиной аварии. Передо мной на фоне ярко-голубого неба высился памятник Ленину!

Бронзовый Владимир Ильич строго смотрел на уродливое нагромождение зданий-коробок и явно не одобрял увиденное.

Очнулся я от сильной тряски и духоты. Машина шла по камням, а я ощущал это, поскольку меня втиснули в багажник, скрутив в позу зародыша. Туго связанные за спиной руки успели сильно затечь, голова беспрестанно билась о стенку.

Есть в России такая народная примета: если ты едешь в багажнике за город — это не к добру. Именно так я и расценил свое положение. Самое ужасное — я был лишен возможности хоть что-нибудь сделать. А еще мучительнее было осознавать, что вляпался я в эту историю по-дурацки.

«Когда-то это должно было случиться, — сказал я себе, стиснув зубы. — Раньше или позже, но с детективами, которые лезут на рожон, такое происходит регулярно».

Да, но не со мной! Моя единственная жизнь была в опасности. Да что там в опасности! В опасности она была раньше, когда меня зажали на дороге двумя машинами, когда я пытался драться. А теперь речь шла уже не об опасности — о том, сколько вообще мне осталось жить.

Впрочем… Впрочем, тот факт, что я все еще был жив, вселял некоторую надежду. В конце концов, если бы стояла задача меня убить, то убили бы сразу, еще на дороге. Для этого меня не нужно было связывать и куда-то везти.

Зоя увидела Властоса через неделю после того, как познакомилась с Димисом. Для нее это было волшебное время: она летала как на крыльях, все ее мысли крутились вокруг нового восхитительного любовника.

Ей нравилось в Димисе все, в нем сошлись самые радужные ожидания молодой женщины. Стройный красавец

с

отличным телосложением, похожий на статую античного бога, мимо которой Зоя так часто проходила в Эрмитаже. К тому же умный, эрудированный. Британский гражданин, что тоже отчасти приятно…

О качествах Димиса как любовника Зоя ничего подругам не сообщала, а лишь загадочно улыбалась и сдержанно говорила: «С этим все хорошо».

А что еще нужно для того, чтобы подруги завистливо качали головами?

Были ли у Димиса странности? Были, и Зоя их замечала. Например, они встречались уже целую неделю, но возлюбленный ни разу не предложил ей переехать к нему. Зое это было не нужно, ей нравилась ее собственная квартира. Однако такое желание Димиса сохранять дистанцию показалось женщине странным. К тому же Димис вел довольно необычный образ жизни — весьма замкнутый. Он ни с кем не общался, не стремился даже осмотреть Петербург, что удивительно для молодого иностранного ученого.

Шхуна «Надежда» вышла из порта Таганрог перед самым штормом. Свинцовые тучи наползали со стороны моря, ветер крепчал с каждой минутой. Чайки испуганно носились над берегом, над портовыми складами, над притихшим в ожидании грозы городом.

Капитан принял решение на свой страх и риск. Если не успеешь отойти от берега достаточно далеко, корабль выбросит на берег и разобьет о камни. Но Франц Лерман считал себя опытным капитаном и имел для этого все основания.

Еще в юности он поступил простым матросом на клипер, возивший чай из далекого Китая в Европу. Какие только опасности не подстерегали отважных мореплавателей на столь протяженном и малоизведанном пути в те лихие времена! В азиатских морях — китайские пираты на быстроходных плоскодонных суденышках, которые облепляли большое торговое судно, как мухи кусок сладкого пирога, и не отходили прочь, пока не вытаскивали из трюмов все добро. Вдоль африканского побережья бесчинствовали испанские и португальские моряки, а вблизи Гибралтара — знаменитые своей кровожадностью алжирские морские разбойники.

В этих отчаянных плаваниях прошла вся жизнь Франца Лермана. Каждый рейс мог стоить жизни и потому неплохо оплачивался. Но Франц приобрел еще кое-что, кроме денег, — он изучил корабельное дело, навигацию. Он стал помощником штурмана, затем помощником капитана, а затем и штурманом на большом клипере с белоснежными парусами, летящем по ветру к далеким берегам неведомых стран. И все это он — простой бедняк из туманного Киля…

Его семья могла бы им гордиться, но семьи-то как раз не было: родители умерли, когда Франц был еще молод, а две сестры давно вышли замуж и потеряли связь с непонятным братом — скитальцем в далеких краях. Он стал седым и ворчливым морским волком, в чьих глазах лишь пенились белые барашки волн, — такие старики сотнями сидят в припортовых тавернах.

Я в красках представлял себе предстоящую встречу с Константиносом Лигурисом. Теперь уже наши роли могли перемениться. Он больше не просто богатый заказчик, а я не просто жалкий частный детектив, исполняющий его волю. Нет, сейчас, после откровений, вырванных силой из несчастного Властоса, Константинос Лигурис превратился в человека, скрывающего опасную тайну и уже тем самым весьма подозрительного, а я обратился едва ли не в спасителя человечества, зорко рассмотревшего грядущую угрозу…

Да, я навещу его в Лондоне, причем неожиданно. Приду к нему прямо в офис фирмы где-нибудь на Пиккадилли и, гордо прошествовав по анфиладе разгороженных стеклянными перегородками залов, мимо притихших секретарш и младших менеджеров, ворвусь в кабинет беспощадным разоблачителем!

Или явлюсь прямо домой, в респектабельный викторианский особняк где-нибудь в районе Челси, и позвоню в дверь. А когда господин Лигурис примет меня в гостиной с пылающим камином, я сразу же, с порога, брошу ему в лицо обвинения в сокрытии истины…

Ничего этого не получилось, сразу скажу. Мне попросту не дали британскую визу. Видимо, что-то в моей персоне вызвало неудовольствие у мелких визовых клерков.

Отказали без объяснения причин: никто в консульстве не станет опускаться до разговоров с какими-то там российскими гражданами…

Не знаю, как раньше, а в наши дни благоденствуют только крупные храмы в больших городах. Там большой приток богомольцев, туда напоказ ездит начальство, а за начальством тянутся местные «денежные мешки». В таких храмах часто снимает телевидение, а потому и антураж соответствующий.

Маленькие храмы, в особенности на окраинах, влачат жалкое существование. За последние годы их пооткрывали во множестве, но, как плоды всякой кампанейщины и политиканства, выглядят они убого.

Храм Всех Скорбящих Радости на Охте был из их числа. Старинное здание никогда не считалось архитектурным шедевром, а пролетевшие со времен его постройки без малого триста лет не придали его облику благородства. Побеленные стены были неровными, давно некрашеная железная крыша облезла и скособочилась, а церковная ограда из металлических прутьев сохранилась едва на треть: семьдесят лет поколения советских пионеров растаскивали ее на металлолом…

Внутри все выглядело не лучше. Иконы-новодел в тонких канцелярских рамочках, затоптанная ковровая дорожка, ведущая к алтарю с потускневшей позолотой, и полтора десятка бедно одетых пожилых женщин, стоящих вокруг центральной иконы Всех Святых.

Вечерняя служба заканчивалась. Молоденький дьякон, небрежно держа правой рукой поднятый край епитрахили, возглашал уставные моления, ему подпевал с клироса хор, состоявший из трех женщин и одного старичка в очках, опущенных на краешек острого носа.

— Знаешь, — сказал в сердцах Вазген, — ты, Олег, конечно, не обижайся, но я уже не рад, что связался с тобой. И что с тобой случилось в последнее время? Был человек как человек, а что стало?

Я с интересом посмотрел на него: а что стало?

— Куда ни пойдешь — везде за тобой трупы, — возмущенно пояснил старый товарищ. — Понимаешь, дорогой, так нельзя… На Кипр поехал — труп в номере оставил…

— На Крит, — поправил я машинально. — Я был на Крите.

— Какая разница? — с досадой махнул рукой Вазген. — Я спрашиваю: какая разница? Кипр, Крит… Труп — он везде труп. Неприятность, понимаешь? Теперь в Хельсинки-шмельсинки — тоже покойник. И не какой-то покойник, заметь, а твой собственный клиент. Прилично ли это, а? Что люди скажут?

Зоя сидела рядом и вместе со мной напряженно всматривалась в темноту за ветровым стеклом. Петербургский район Озерки не отличается безупречным вечерним освещением.

— Так странно снова ехать по городу, — сказала Зоя, зябко кутаясь в плащ. — Кажется, что все нереально…

Она провела в моей квартире за семью замками целую неделю. Потрясения, пережитые на Крите, сделали свое дело — девушка пережила настоящий стресс и впала в депрессию.

Обвинять ее в этом было бы совершенно несправедливо: ведь во время самих событий она держалась мужественно и вела себя молодцом. Настоящим молодцом?

Далеко не всякий мужчина мог бы вести себя в тех обстоятельствах как настоящий товарищ. Не всякий сохранял бы такую выдержку, как Зоя.