…Упала в лога, пади и перелески таежная речка Марчиха. Вода в ней холодная и разная на цвет: черная с зеленью у замшелых откосов под пихтачами; рыжая с ржавинкой у песчаных крутояров, перевитых жгутами сосновых корней, и совсем голубая на перекатах, где шныряют над галькой скользкие гальяны и лобастые бычки.

По утрам дымится над плесами мокрый от росы таволожник; прожорливый хариус шлепается в сонную воду; приходят лоси, далеко забредают от берега и долго пьют, едва прикоснувшись к воде шершавыми и теплыми губами. От них пахнет хвоей и стойлом, им зябко, они пьют и по-коровьи дергают лоснящейся шкурой. Они пьют, задумчиво рассматривая белые облака на черной воде, а в ноги им тычутся вездесущие любопытные мальки…

За Марчихой синие дали, за Марчихой города и дороги, площади, залитые асфальтом, деревянные чайные на пыльных сельских улицах, модерные кафе-аквариумы, аэропорты и вокзалы, суетливые электрички с неуютными тамбурами, где гуляют сквозняки и бренчат гитары… Все это за речкой Марчихой, о которой никто не знает и которой нет ни на одной географической карте.

Но Марчиха есть на боевых планшетах ракетчиков. Здесь по извилистому руслу реки проходит невидимый рубеж, обозначающий «зону пуска». Здесь гигантский и незримый барьер поднимается в небо на десятки километров, Через него не пройдет ни один самолет, если не ответит на кодовый сигнал радиозапросчика «свой — чужой».

Плывут облака над Марчихой. Мирные облака…

Шли гуськом. Впереди — подполковник Прохоров, ломая валежник тяжелыми яловыми сапогами сорок четвертого размера, за ним мягкой, охотничьей походкой скользил майор Утяшин, ловко увертываясь от сучьев, которые с треском разгибались за могучей спиной командира. Замыкал шествие капитан Кадомцев. Едва поспевая, ругался в душе, чувствуя, как хлюпают промокшие модельные туфли. Черт его дернул поспешить с приездом из города! Подвернулась попутная машина: он и не успел забрать в гостинице свой чемодан.

Командир водил по лесу уже больше часа. Начали от столовой, потом к стартовым позициям. Да все сосняком, таволожником, болотным кочкарником, где на каждом шагу колючая осока, острая, как бритва.

Прохоров все это называет «очередной хозяйственной рекогносцировкой». Но Кадомцев отлично понял: «рекогносцировка» затеяна специально ради него. Смотри, мотай на ус. Знай, куда приехал и за что берешься, товарищ замполит.

Командир все время недовольно сопит, что-то бормочет себе под нос. Может быть, он всегда такой? Или недоволен Кадомцевым?

Вчера в кабинете они разговаривали вдвоем. Но разговора явно не получилось. Кадомцева удивляла угрюмая сдержанность командира. Прохоров придирчиво смотрел из-под лохматых бровей и задавал какие-то странные вопросы: отдыхал ли Кадомцев в санатории после окончания академии, не было ли у него осложнения после гриппа и еще что-то насчет здоровья. Кадомцев смутился, никак не мог сообразить: неужели он в самом деле выглядит таким хилым и болезненным?..

— Подъем!

Не открывая глаз, Кадомцев привычным движением сбросил одеяло, подогнул к животу ноги и резко, по-курсантски, спрыгнул с кровати. И сейчас же зажмурился: прямо в глаза било солнце, заливая комнату ослепительным желтым потоком.

Барак ходил ходуном. За дощатой перегородкой в солдатской казарме слышался топот, приглушенный гомон. Властно покрикивал старшина. Видимо, поднялся он давно — его койка, стоявшая рядом, была аккуратно заправлена, на тумбочке поблескивал вымытый бритвенный прибор с мокрой кисточкой.

На стуле Кадомцева лежала выгоревшая, чисто выстиранная и отутюженная спортивная форма, на полу — резиновые белые тапочки, тоже, очевидно, из БУ. Форма оказалась в самый раз — первый рост, от нее пахло каптеркой: мылом, нафталином и кожаными ремнями.

Подошел старшина — свежий и благоухающий, будто только что из парикмахерской. Кадомцев подумал, что в комнате запаха одеколона он не почувствовал, а тут на крыльце сразу почувствовал. Это потому, что сосняк есть сосняк. Даже самые лучшие духи будут фальшивить.

За годы службы Кадомцев привык, всякий раз надевая перед уходом фуражку, чувствовать себя готовым ко всему, что начнется сразу же за открытой дверью. Готовым к делам, встречам, к большим и малым неожиданностям и даже к неприятностям, которых, в общем-то, случалось немало.

О чем же ему говорил позавчера начальник политотдела? О внимательности, о скромности, выдержке и такте? Это, пожалуй, неглавное и несущественное. О том, чтобы он, Кадомцев, не возносился и не вздумал бы прямо с ходу все переиначивать. Это важно, но Кадомцева скорее стоило бы предупредить насчет чрезмерной осторожности.

Да, вот что, пожалуй, самое важное, самое нужное. «Офицер, командир, — говорил начальник политотдела, — руководит людьми, влияет на них, находясь перед строем, во главе его, за столом учебной аудитории или за пультом управления. Это определено ему уставами, наставлениями и инструкциями.

Настоящий командир, и в особенности политработник, должен руководить подчиненными, влиять на них так, чтобы его воля прямо выражала настроения, желания и волю многих людей. Это не столь уж трудно, если офицер чувствует себя частью коллектива, если он крепко стоит на одной и той же земле вместе с солдатами».

Твой каждый шаг на виду, каждая ошибка немедленно фиксируется. Потом, со временем, будет баланс: дебет — кредит. И тут уж ничего не поделаешь, не попишешь: у коллектива самая строгая и беспристрастная «бухгалтерия».