Фраза была на сербском. Как, впрочем, и следующая. Ручной набор. Напечатано кириллицей. Между строк проглядывал отпечаток с оборотной стороны листа. Бумага, изначально совершенно белая, в некоторых местах под действием вездесущего времени пожелтела.

Ожидая, пока молодой человек рассмотрит начальную страницу книги, загадочный человек делал вид, что разглядывает кабинет, эту давно не беленную комнатенку в самом конце сужающегося коридора. В кабинете, точнее комнате общего назначения, по размерам довольно тесной, находился обшарпанный шкаф для архивных документов с неоднократно выламывавшимся замком, стоячая вешалка, два расшатанных стула, письменный стол и горшок с грустным стеблем полыни. Письменный стол был небольшим, с облезшим лаком и изрезанными краями, на нем едва умещалось шесть довоенных томов словаря издательства «Матица српска», послевоенный Орфографический словарь и груда свежеотпечатанных газетных текстов за эту неделю.

Свет в комнатенке был совсем слабый, вид из окна почти полностью заслоняли безобразные плечи соседнего административного здания, поэтому, чтобы увидеть румяный краешек солнца, нужно было ждать полудня, который никогда не длился здесь более четверти часа, и то при условии, что небо не затянуто облаками - как сейчас, в конце ноября. Видимо, из-за этого молодой человек сидел скрючившись, уткнувшись лицом в раскрытую книгу. Прочитав первую страницу, он осторожно перевернул ее, но лишь затем, чтобы быстро пробежать взглядом по следующим строчкам, после чего закрыл книгу и принялся внимательно изучать переплет из сафьяна холодного красного оттенка, безусловно, слишком изысканный по нынешним временам.

- Итак? - сказал человек, причем ни одна черта на его лице не изменилась настолько, что бы стать достойной описания.

- Итак?! - задумчиво произнес молодой человек, который хотя и предполагал, чего от него сейчас потребуют, пытался тем не менее выиграть несколько лишних мгновений для раздумий.

Около трех часов, закончив последнюю статью, что-то насчет корпоративного туризма, молодой человек натянул куртку и упаковал книги в спортивную сумку. В редакции журнала не было ни орфографического, ни толкового словаря, так необходимых каждому редактору. Внимательный даже к малейшим отступлениям от нормы, Адам был вынужден постоянно таскать все эти килограммы на себе, поскольку во второй половине дня его «помещение общего назначения» использовали уборщицы, а по ночам здесь дремал старик-сторож.

Свод ноябрьского неба сгустил свой цвет до чернильного черно-синего, грозившего началом дождя. Шагая по улице Теразие в направлении крошечной квартирки, которую он снимал на мансардном этаже в нижней части крутой Балканской улицы, он вспомнил загадочного человека и, резко изменив планы, втиснулся в битком набитый автобус с тем, чтобы попасть к Национальной библиотеке. Адам решил посмотреть там, кто же этот господин Анастас С. Бранила, автор настолько ценной книги, что владелец переплел ее в драгоценную сафьяновую кожу. Там, в Национальной, работал его приятель Стеван Кусмук, большой умница, который, в срок закончив университет и не привыкнув сидеть без дела, согласился на общественных началах поработать в главном читальном зале. К счастью, читателей в тот день было немного, и друг имел возможность подключиться к почти двухчасовым поискам в каталогах, библиографических и энциклопедических словарях и справочниках. Никакого Браницы нигде не было.

— А ты уверен, что его зовут именно так? Странно, если он когда-нибудь хоть что-то опубликовал, то здесь это где-то должно быть зафиксировано... — уже позже в библиотечном буфете морщил лоб Кусмук, не терпевший недоразумений такого рода. На факультете он был известен тем, что в курсовых и семинарских работах приводил такое огромное количество ссылок, что их объем зачастую превышал сам текст.

— Да, то есть, вероятно, значит, придется мне проверить... — ответил Адам, не хотевший раскрывать причину своего интереса, и, уже собравшись уходить, вдруг заметил хорошенькую девушку в шляпке колоколом, которая из читального зала направлялась прямо к ним в буфет, должно быть, для того, чтобы, как и они, взбодриться чашкой кофе или чая.

— Скажи-ка, а какие книги она взяла? — спросил он Стевана, взглядом продолжая следить за девушкой и нисколько не сомневаясь, что друг запомнил это, разумеется, если девушка именно ему отдавала требование с вписанными в него книгами, которые следовало принести из хранилища.

До его мансарды ходу было с добрый, а может, и более чем с добрый час. Ни в один автобус, трамвай или троллейбус было не втиснуться. Тем более с набитой сумкой. Отказавшись от поездки, Адам спустился вниз к площади Славия с лучеобразно расходящимися от нее улицами, по какой-то непонятной ему причине обошел ее по кругу в направлении, противоположном круговому движению транспорта, пройдя мимо неоновой вывески «Макдоналдс», мимо толпы на остановке «двойки», «девятнадцатого» и «двадцать второго», мимо лепящихся друг к другу киосков и промокших палаток уличных торговцев мелочами, постоял возле знаменитой «Дыры Митича», на месте некогда задуманного здесь самого большого на Балканах Торгового центра, так никогда и не построенного, а потом так никогда не разрушенного, и продолжил шагать дальше, мимо продавцов каштанов, семечек и жвачки, мимо мрачного отражения старого отеля «Славия» в затемненных стеклах его нового корпуса, снова мимо вывески «Макдоналдс» и, наконец, влился в воронку улицы Немани, сужавшуюся в сторону Центрального железнодорожного вокзала. Шесть томов словаря издательства «Матица српска», один орфографический плюс загадочная книга в сафьяновом переплете становились все тяжелее, ремень сумки, сколько бы он ни перебрасывал ее с одного плеча на другое, врезался в тело, причиняя боль. Продвижение к дому давалось мучительно, Адам с трудом протискивался между автомобилями, которыми были заставлены столичные тротуары, волосы его стали мокрыми, одежда промокла насквозь. Поравнявшись с римскими цифрами MDCCCLXXXIV и сломанными часами на фасаде Центрального вокзала, он свернул вверх. Там, у подножия крутой Балканской улицы, находилась недлинная улица Милована Миловановича, теперь почти забытого государственного деятеля, юриста и дипломата начала века. Адам жил через два дома от отеля «Астория».

Как бы он ни устал, как бы ни спешил, Адам всегда останавливался, чтобы поглазеть на швейцара, одетого в помпезную униформу, по-генеральски разукрашенную фантастическими эполетами, золотыми шнурами и лампасами, что не вполне гармонировало с замызганным холлом отеля. Каким бы он ни был усталым, Адам никогда не упускал случая бросить взгляд и в направлении забегаловки «Наше море», напротив своего дома. Судя по названию, по жалостливо одинокому, пыльному высушенному крабу в витрине, по печально обвисшим и спутанным сетям, которыми без особой фантазии были украшены пропитанные запахами стены и потолок, это запущенное заведение когда-то было рыбным рестораном. От прежней роскоши осталось сейчас только то, что «Наше море» походило на большой наполненный табачным дымом аквариум, в котором преобладала стайка постоянных посетителей, сидящих над чашечкой приторно сладкого кофе и тридцатиграммовыми стопками полынной настойки, молча облокотившись на стол или вяло пересказывая друг другу одни и те же истории. Эта самая забегаловка была видна и из окна мансарды, которую снимал Адам. Вблизи находившиеся в этом мрачном аквариуме, сбившиеся группками люди производили впечатление каких-то заколдованных существ, запутавшихся в тех самых обвисших сетях, существ, которым никто не рад, которые никому не нужны, поэтому они и проводят здесь добрую часть дня и ночи, досиживая обычно до самого закрытия, как до малого судного часа. Снаружи, с улицы, казалось, что, открывая рты с печально опущенными уголками губ, они или тяжело дышат, или беззвучно, по-рыбьи разговаривают.

На двери квартирки Адам Лозанич обнаружил прикрепленную сегодня утром им же самим записку, в которой он сообщал хозяину, что сможет внести плату через несколько дней, когда получит гонорар от журнала «Наши достопримечательности». Рантье Мойсилович, красноречивый господин средних лет, по всему Белграду заключал договоры о пожизненном содержании престарелых владельцев недвижимости, у которых не было родных, а после их смерти, перепланировав доставшиеся ему в наследство квартиры, сдавал их жильцам. Он постоянно жаловался, что его бизнес себя не оправдывает, что он балансирует на грани банкротства, что лекарства и еда безумно дороги, а старики с невероятным упорством цепляются за существование в любом его виде и еще постоянно капризничают... С другой стороны, арендная плата за жилье очень низка... Вот, например, ему, Лозаничу, он сдает мансарду в таком прекрасном районе по цене гораздо ниже рыночной... Разумеется, на самом деле плата была головокружительно высока, а жилье это, хотя и находилось в самом центре города, не отличалось особыми удобствами. Не слишком просторное даже для одного человека, оно представляло собой одну из частей большой квартиры, поделенной теперь на три обособленных, причем Мойсиловичу, каким-то образом умудрявшемуся в обход законов получать все необходимые разрешения, пришлось проложить целую запутанную сеть из электрических и телефонных проводов, труб отопления и водопроводных подводок и разводок для трех миниатюрных санузлов... Адам занимал среднюю мансарду; ту, что была слева от него, снимала семья с двумя детьми дошкольного возраста, а в правой поселился вечно хмурый уличный торговец сувенирами. Стены квартиры Адама, изначально внутренние, были настолько пористы, что не могли служить преградой звукам вечных ссор между соседскими мальчиком и девочкой, прерываемых криками их родителей. Молчаливый в отличие от них продавец изготовлял у себя на дому сувениры душещипательного содержания, главным образом это были композиции из засушенных цветов под стеклом, и от него доносилось постоянное постукивание молотка, причем рамки он обычно принимался сколачивать в самое невероятное время. Таким образом, тишину в средней квартире можно было обнаружить только в водопроводном кране, так как по какой-то непонятной причине вода часто пропадала неизвестно куда.

Но на этот раз, возможно из-за дождя, вода в кранах клокотала. Молодой человек разделся, потрогал указательным пальцем брови и редкие волоски на груди, принял душ, надел фланелевую пижаму, закутался в одеяло и перекусил тем, что нашлось, а нашелся прошлогодний абрикосовый джем и кусок вчерашнего ржаного хлеба

— В банке джема, открытой в понедельник, никогда не заведется плесень! — Раз в неделю мать автобусом посылала ему домашнюю еду, а по телефону сопровождала ее советами. — А книгу ни за что не открывай первый раз во вторник. Испокон веков понедельник считается самым хорошим днем для начала. Вторник — день пропащий, пустой. Я бы даже сказала, просто никудышный.

Бросив беглый взгляд на самое начало только что раскрытой книги, Елена тут же почувствовала, что читать ей не хочется. Может быть, отказаться, сославшись на слабость или что-нибудь подобное? Вот, например, разве то, что начало покалывать ниже грудины, не начало той самой тошноты? И давно знакомое головокружение дает о себе знать, а ладони снова стали влажными...

Однако, глянув со стороны на госпожу Наталию Димитриевич, девушка тут же отбросила все возможные отговорки. Глаза старой дамы за необычно сильными стеклами очков почти не мигали, она с трудом дожидалась момента, когда чай будет выпит и они отправятся в путь. Сначала вместе, как это уже много раз бывало раньше, а потом каждая сама за собственной судьбой.

— Пейте, пейте, вам это просто необходимо в такой холод, — проговорила госпожа Наталия над чашкой, и ей, судя по всему, пришлось долго собираться с силами, чтобы произвести на свет этот шепот.

Действительно, было прохладно. Вот-вот должна была наступить полночь. В центральной части пятистворчатого окна, разделенного переплетом на множество мелких квадратов, в его правом верхнем поле, одном из сорока пяти, за которыми виднелся чернильно-черный свод белградского неба, на стекле был мелом нарисован кружок, обозначавший место, на котором в полнолуние стояла Луна, а на другом поле крестик отмечал положение Полярной звезды, которая была бы видна, если бы не набежавшие ноябрьские облака. В дождливой столичной ночи иногда раздавались шлепающие шаги запоздалых прохожих да громыхание автомашин, спешивших еще до того, как произойдут события, развезти по городу завтрашние выпуски газет, а потом под дробный звук капель снова слышалось лишь неумолимое потрескивание кобальтового чайного сервиза, разрисованного золотыми созвездиями.

Елена оглядела комнату. Все готово. С того момента, как она вернулась из Национальной библиотеки, где по понедельникам учила английский, и госпожа Наталия, даже не дождавшись, пока девушка снимет мокрую шляпку колоколом, сообщила ей о своем окончательном решении уехать, компаньонка принялась за сборы и за все это время даже ни разу не присела. Так много было дел. Все лампы в комнате погашены, за исключением той, что была рядом с ними. Очень удобный при чтении пергаментный абажур смягчал все острые края, попадавшие в круг его света. Белая ткань наброшена на стулья. Оказалось, что в комодах и шкафах нашлось ровно столько простыней, сколько требовалось, чтобы накрыть всю мебель. Все рюмки и бокалы в буфете перевернуты вверх дном, чтобы в них не собиралась пыль. Граммофон накрыт крышкой, а все пластинки протерты и после этого вставлены каждая в свой конверт. Вода в вазе с яркими оранжевыми осенними цветами только что заменена, ни у одной из них не хватило духа выбросить еще совсем свежий букет...

Вчера исполнился год с момента появления Елены. Ровно год с тех пор, как она поселилась в этом доме, совершенно ничем не отличавшемся от других домов на улице Пальмотича. Стоящие поперек тротуара автомобили. Два ряда платанов с огромными болезненными отеками на стволах у самых корней. Пять. Семь. Девять. Рядок заспанных городских голубей, сидящих на безопасной высоте под самой крышей. Любопытные воробьи на треугольных каменных сводах над окнами и на железных карнизах. Пара заблудившихся дрожащих дроздов в раскрытой пасти одной из восьми преданных львиных голов, украшающих фасад работы известного скульптора Франи Валдмана. Балконы, похожие на забытые в воздухе опустевшие до весны исполинские гнезда. Белградские архитекторы начала века, Несторович, Андра Стеванович, Димитрие Лека, Александар Бугарски, Савич, Бекер, Антонович, Константин Йованович, Драгиша Брашован, — все они словно состязались в том, кто из них множеством выступов на фасадах своих зданий полнее удовлетворит потребности птиц.

Вестибюль, выложенный мрамором и звонкими отзвуками каблуков с металлическими подковками, там и сям пестревший прожилками трещин и пятнами тишины от более современной обуви на резиновой подошве. Изысканное кружево лепнины, обезображенной небрежно закамуфлированными шрамами, оставшимися после замены или дополнительного монтажа проводов и труб. Почтовые ящики с покрытыми патиной латунными табличками, на которых значатся полустершиеся от ежедневных взглядов фамилии их хозяев, мечтающих о письмах. Шахта лифта, огражденная решеткой из кованого железа. И зеркало в кабине, такой тесной, что Елена, хотелось ей того или нет, снова и снова встречалась в нем со своей тоской, настолько тяжелой, непомерно тяжелой, что, казалось, скрипучий стальной трос может лопнуть под ее весом. Позже госпожа Димитриевич посвятила свою компаньонку в тайны измерения грусти, благодаря чему девушка, по крайней мере, перестала таять на глазах от собственных ощущений.

— Я прекрасно знаю по собственному опыту, — повторяла старая дама. — Пройдет не сразу. Сама увидишь, научишься, человек ко всему привыкает. Меня этому обучила одна русская эмигрантка, преподавательница оперного пения Паладия Ростовцева. Она говорила: «Nu, milaya moya, chto s toboy! Raz — sledi za osankoy! Dva — golovku povyshe! Tri — ulybka, smeh, net luchshey muzyki!»

Но, правда, все это было гораздо позже. В тот день, когда она стояла перед дверью госпожи Наталии Димитриевич, ничем не отличавшейся от остальных входных дверей квартир пятого этажа в доме на улице Пальмотича, у Елены было немного денег в кармане, скромный ранец, отягощенная печалью тень и вчетверо сложенная газета «Политика». С тех пор как она окончила университет, защитив диплом исключительно ради своих родителей, с тех пор как она добилась от отца и матери разрешения и сдала документы для оформления эмиграции в одну из дальних стран, как можно дальше от своей тоски, с тех пор как она заполнила анкеты, написала заявление и стала ждать положительного ответа из посольства, она существовала за счет того, что бралась за любую работу, все свободное время отдавая изучению английского языка, потому что он был единственным знанием, которое она намеревалась взять с собой отсюда. В тот день она связывала надежды с объявлением из газеты «Политика», напечатанным в рубрике «Разное» и обведенным круговым движением шариковой ручки. «Пожилой даме нужна внимательная компаньонка. Проживание и питание обеспечиваются. Прийти для знакомства лично...» — это было все, что девушка успела прочитать через чье-то твидовое плечо среди раскрытых зонтиков и рукавов из непромокаемой ткани на автобусной остановке перед кинотеатром «Балкан», напрасно перемещаясь с одного конца Белграда на другой в поисках хоть чего-то определенного, чего-то такого, чем она могла бы пусть ненадолго, но залечить трещину между прошлым и будущим временем. Прочитать она успела только это, поэтому для того, чтобы узнать адрес, ей пришлось купить газету, тщательно следя за тем, чтобы кроме этого объявления не зацепиться взглядом ни за один соседний заголовок, ни за одно другое слово... Дело в том, что она давно уже заметила, что слова родного языка еще больше увеличивали ее тоску, более того, вызывали мучительное чувство тяжести — и она старалась по возможности избегать их.

— Кто там? Не бойся, я ничего тебе не сделаю! — послышался веселый голос еще до того, как блеснул глазок, повернулся в замке ключ и звякнула цепочка.

А дальше все потекло без остановки. Госпожа Наталия оживилась и кратко высказала свои пожелания. Служба вовсе не должна была отнимать у Елены целый день. Она могла бы выглядеть приблизительно так: поболтать за чашкой жасминового чая, молча послушать, как потрескивает фарфор кобальтового сервиза, пересчитать созвездия, изображенные на блюдцах, иногда, очень редко, совершить совместный выход в ближайший храм Святого Марка на богослужение в день Святого Иоанна, по большим церковным праздникам или наутро после явления во сне святой Параскевы. По правде говоря, ноги теперь служат ей не самым лучшим образом, да и вообще, она не очень большая любительница прогулок, всего уже насмотрелась. И вдоль, и поперек.

— Вот до сих пор! — произнесла она и крепко зажмурила глаза, словно не собираясь их больше открывать.

Бывают такие люди, общий вид которых подчинен лишь одной определенной части их лица или тела — сросшимся бровям, выступающим скулам, любопытным губам, покатым плечам, несоразмерным бокам или плоским ступням. Наталия Димитриевич, несомненно, относилась к таким людям. Главным в ее внешности были большие спокойно-зеленые глаза. Лишь после того, как она зажмурилась, стало видно, насколько она дряхла. Кроме судорожно сомкнутых глаз и отдельных морщин, все лицо ее преобразилось в одно переплетение прошлых времен. Более того, Елене показалось, что госпожа Наталия стала еще меньше, что она превратилась в сморщенный и ссохшийся комочек жизни. Платье старинного фасона походило на увядший стручок фасоли. И одновременно все эти потрясшие ее признаки необратимой старости настолько глубоко растрогали и взволновали девушку, что из всего последующего разговора она запомнила только свое окончательное согласие и детское восклицание госпожи Димитриевич:

— Прекрасно, давайте сразу и начнем!

С другой стороны, думала она позже, как на это ни посмотри, от таких предложений не отказываются. Тихая улица в самом центре Белграда. Прекрасная, просторная квартира. Правда, с очень странной планировкой. Видимо, ее не раз перестраивали, поэтому выхода на балкон просто-напросто не было, вернее, на него можно было попасть только из небольшой соседней квартирки. Что, впрочем, казалось сущей ерундой по сравнению с кладовкой, вход в которую в 1947 году, во время -«уплотнения», оказался по ошибке заложен кирпичом, так что внутри остались посеребренные подсвечники, солонка, формы для теста, дуршлаги, терки и другая кухонная утварь. Глухими ночами оттуда слышался упорный приглушенный стук деревянного пестика, словно кто-то готовил там десерт из жита.

Стоял прошлогодний декабрьский день, тоже понедельник, с давних пор самый подходящий день для начала любого дела. Хозяйка предложила девушке выбрать плетеный садовый стул из нескольких стоявших в библиотеке, стул, который с этого дня будет считаться Елениным. Сама села напротив, взяла очки с необычно увеличивающими стеклами, предварительно тщательно протерев их, надела на нос и перестала моргать. Совместное чтение предполагало целый ряд мелких предварительных действий.

— Нужно всегда быть прилично одетым, никогда не знаешь, кого можешь встретить... — сказала она, застегивая пуговицу своего классического выходного костюма и без всякой необходимости поправляя свежезавитые волосы.

— Там время сжато, бывало так, что здешние пять минут длились целый час, а бывало и наоборот, наши системы измерений там не имеют силы, так что можете спокойно не обращать внимания на часы, можете вообще их снять... — предупредила она компаньонку.

— Откройте третью главу, там течет река, к которой я часто хожу, мне кажется, она хорошо подходит для вводных комментариев, — заключила старая дама и протянула девушке одну из двух книг с одинаковым названием.

Елена все это время боролась с изумлением. На замечание о необходимости прилично одеваться она покраснела, ее матерчатые теннисные туфли, несомненно, не соответствовали пониманию моды госпожой Наталией. Услышав рассуждения относительно времени, она смущенно расстегнула ремешок ручных часов и сунула их в карман своей тонкой спортивной куртки. Но когда она поняла, что совместное чтение подразумевает одновременное чтение одной и той же книги, более того — одних и тех же страниц, то не смогла побороть впечатления, что поступки госпожи Димитриевич опасно колеблются на самой грани здравого рассудка. Но, снова взглянув на ее старческое лицо, на спокойно-зеленые глаза и блаженную улыбку, она не смогла сделать ничего другого, кроме как кивнуть головой в знак согласия.

Под конец года почти за одну ночь снег замел последние следы осени. Люди пробегали по улицам сгорбившись, засунув руки в карманы, потому что ветер умудрялся забиться в одежду даже через самый узкий рукав, чтобы потом выскользнуть наружу через другой. К несчастью, это был не обычный пронизывающий декабрьский ветер с Дуная, который зиму только крестит. Этот ветер нес с собой и холод придвигавшихся все ближе окрестных войн, от него сердце и душу пробирал озноб, и трудно было человеку укрыться от расползавшегося повсюду страха.

— Попробуйте мелкие радости, собственно, ничего другого на нашу долю и не осталось, — заботливо сказала как-то хозяйка дома, когда увидела дрожащую Елену, только что вернувшуюся домой из города, и сняла с шифоньера одну из своих круглых коробок. — Вот, я подобрала вам маленький подарок, такие шляпки колоколом сейчас снова вошли в моду, к тому же она пригодится вам во время наших променадов.

Наталия Димитриевич приняла решение топить теперь изразцовую печь в комнате библиотеки три раза — с утра, в полдень и вечером, так что от этого прибавилось дел с огнем, постоянно нужно было спускаться в подвал за давно заготовленными дровами, выносить прах умершего пламени. Старая дама во время морозов лично, de visu, проверяла, действительно ли каждая книга стоит на своем месте, в собственной обложке или в своем защитном картонном футляре, аккуратно ли выглядывают ленточки-закладки...

— В прошлом году один сборник рассказов я проглядела, а когда весной его открыла, было на что посмотреть, весь покрылся плесенью, — причитала она.

А перед Рождеством госпожа Наталия впервые со своей компаньонкой предприняла выход в город, и они принесли домой связку дубовых веток и соломы. Потом еще раз, в день Святого Иоанна, взяв с собой пирог, украшенный изюмом, буквами алфавита, птицами, бочонками и косами из теста, обмазанными растопленным медом, они посетили церковь Святого Марка. Старушка и одна трижды выходила в город.