С самой гиблой каторги можно бежать. Из тюремного каменного мешка можно выползти наружу — на свет Божий. Нет на Земле и в Космосе такого места, откуда бы нельзя было уйти — ни планеты такой, ни звезды нет: стремящегося на волю не удержит притяжение Голубого гиганта, и во мраке черных бездн окраинных квазипульсаров есть лазейки, и из Чужих Вселенных пролегают тропинки. Так уж устроено Мироздание, что всегда и отовсюду находится выход — и пространственный… и внепространственный.

Из-под топора, с отрубленной от тела головой, бежит в мир иной или во мрак небытия приговоренный, и его уже не казнить второй раз, он ушел от палачей своих, ему открылся выход. Да, и ему! Бежит из собственной, выстроенной самим собою тюрьмы самоубийца — и он, слабый духом, находит выход, и он отворяет калитку во мрак и пропасть. Бегут от Большого, всеуничтожающего Взрыва сверхцивилизации, бегут от вечной смерти, бегут из материи в нематерию, в ипостась, коей и названий еще не придумано. И теряют себя. И обретают себя! Ибо перевоплощение — тоже выход. Все живое и мечущееся во Вселенной жаждет исхода. И дается ему Исход!

Животное, объятое ужасом, гонимое лесным пожаром, кидается в пламя смертное. И уходит из огненного ада. Человек, отрешившийся от земного, встает в полный рост и идет грудью на пули — перед ним уже зияет провал в высшие миры.

До этого дня Ивану не доводилось видеть столь близко Верховного Правителя Великой России. Да и желания у него особого не было, хватало лицезрения главы советов по визорам и инфограммам. Теперь обстановка изменилась. Он рискнул. Он не мог не рискнуть. Яйцо-превращатель лежало у Ивана в нагрудном кармане-клапане повседневного и привычного комбинезона, выгоревшего еще на Гад-ре. Иван специально нарядился в старую, рабочую одежду — не пировать шел и не любезностями обмениваться. Он оторвал превращатель от шеи всего за несколько секунд до того, как Правитель вошел в собственный кабинет. Немногим ранее, и застал бы тот в огромном старинном кресле своего двенадцатого или пятнадцатого помощника по общим вопросам. Да, Иван пошел на хитрость, он не имел больше права обивать пороги приемных, просить о встречах и аудиенциях. Или его поймут сейчас. Или никогда.

Правитель досиживал в тихости и благости уже третий, последний срок — без малого четырнадцать лет «у руля». Был он еще не стар, если верить публикуемым данным — восемьдесят три, расцвет сил. Но при ближнем рассмотрении оказался он пониже, пожиже, чем виделся с экранов. Редкая полуседая шевелюра, большой мясистый нос, подернутые дымкой выцветшие глаза, выгоревшие, а может, и с рождения рыжеватые брови, толстые подрагивающие губы. Сутулый, чуть косящий, прячущий левую руку в кармане двубортного пиджака нестареющего покроя, чуть прихрамывающий и вообще, какой-то нескладный, перекошенный, нервный.

На Ивана он поглядел отсутствующим взглядом, встрепенулся с опозданием, когда проходил мимо огромного резного стола. И сразу же потянулся к хрустальной панели, окаймляющей массивную столешницу, там была сигнализация.

Я — Джон Линк — нахожусь в здравом уме и твердой памяти. Меня угораздило родиться в 1966 году в штате Канзас. О России до сего дня я знал только то, что это страна снегов, что она помогала нам воевать с Гитлером, и что до недавних пор там правили кровожадные коммунисты, которые держали большой зуб на Соединенные Штаты.

Причем здесь Россия? Да, собственно, не причем, особенно если вы работаете на бензоколонке сквалыги Пиллиджа, а эта бензоколонка единственная на сто миль пустыни. И если вы несколько лет ничего, кроме буйволовой травы, забегаловки аккуратного Хауза и 19267 автомобилей ничего не видели, а тут вам в руки попадает пачка листов отпечатанных на машинке. На русской машинке, черт ее подери! Так как же вы себя поведете?

Лично я отнес эту рукопись школьному учителю Стиву Макгрегори, с которым меня связывает настоящая мужская дружба. Он-то и растолковал мне, что это есть записи русского парня, сделанные им на том свете или, по крайней мере, где-то между тем и этим. Да нет, только не подумайте, что я наелся «Белой Лошади», спросите у Хауза: мы с Макгрегори целую неделю у него не были, потому что читали эту рукопись. Но про Россию я так ни хрена и не понял — хорошо там или плохо.

Мы с Макгрегори все же отправили письмо этому русскому поэту Белову в Сибирь, хотя и думали, что адрес вымышленный. Но за спрос, как говорится, денег даже в Америке не берут. «Мало ли какой идиот написал роман на русском языке, присобачил к нему адрес и еще несколько стихотворений малоизвестных русских поэтов, а потом подсунул его мне», — так мы думали, но письмо все-таки написали. И ответ пришел! Через месяц. Этот Андрей Белов уговаривал нас переслать ему рукопись. По его словам, тот, кто написал этот роман, действительно погиб. И все факты из этой рукописи, которые мы упоминали в письме, — правда. Я бы и подумал, что русские рехнулись, если бы не помнил, как мне досталась эта рукопись и если бы собственными глазами не видел, что оставили эти двое русских после себя в Хеллоуине. В особняке исчезла стена, и напротив нее на расстоянии трех миль — невообразимая пустота. Как будто там и трава не росла и дорога через штат не проходила. Видок такой, точно прерию несколько катков утрамбовали.

Оказалось, что рукописи через границу возить нельзя. Наверное поэтому меня и Макгрегори взяли на заметку в ФБР. Но мы все-таки передали рукопись Белову. Об этом можно написать отдельный бестселлер. Но кто бы мог подумать, что это повлечет за собой такие последствия? Однажды я пришел домой и увидел, что все в моей конуре перевернуто вверх дном. Тоже самое было с квартирой Макгрегори. Потом появились эти парни со здоровенными маховиками и стали с их помощью интересоваться, где мы прячем русского и его прибор. И как этим придуркам объяснить, что они ведут войну с русским привидением. Напоследок явились гориллы из ЦРУ и задали те же самые вопросы тем же самым способом.

Бросив учительствовать, я метнулся за большими заработками, пытаясь догнать ушлых и деловых друзей. Но получалось, что я либо мелко посредничал, либо ненадолго прилипал к какому-либо предприятию. Так и несло меня в хвосте этой неожиданной скачки за личным благосостоянием, за призрачным всеобщим благоденствием. А круговорот затягивал все сильнее и сильнее. Частые пьянки, непрекращающиеся телефонные звонки, беспрестанная беготня и лавина информации, вертеп в купленной с трудом однокомнатной квартире, десятки тренированных для такой жизни женщин, передвижная гордость — зачуханный «мерседес», использование половины словарного запаса на разговоры о деньгах и ценах — вот он непосильный труд русского коммерсанта. Зато с каким сознанием собственного трудолюбия, ощущением усталости я мог выкрикнуть в лицо каждому: а ты попробуй, заработай! И вечером можно войти в свой дом или в дом любого другого себе подобного, и вокруг будет клубиться богема, и пениться полноводными реками шампанское.

Иногда я читал или слышал, что есть среди нас какие-то страдающие принципами и заботами о судьбах страны. Даже писать-то такое коробит! В жизни, я вам скажу, таких встречать не приходилось. Бывало, при непосвященных кто-нибудь и заводит разговор о благотворительности и созидательной деятельности, так это только, чтобы выглядеть лучше и не выпячивать, как молодежь, воспитанного в краткие сроки личного эгоизма. Или какой-нибудь дурак вложил деньги в музыку или театр, крупно подзалетел и все убытки назвал меценатством и благотворительностью. Если же кто-то и отстегнет чуть-чуть на задрипанную больничку, детдом или детсад, и даже если из чистосердечных побуждений (уж совсем деньги некуда девать, совесть ли зашевелилась), так эти деньги в свое время у этих же больничек, детдомов, детсадов и «оттенили».

«Деньги — это не цель, а средство», — говорили мы, а получалось, что это и цель, и средство, и оправдание, и смысл, а для кого-то — итог жизни. И плюньте в это зеркало, если я в общем и целом не прав. Ведь мы измеряли деньгами величину собственного достоинства…

Да нет, я не мораль собрался читать, тем более, что в «нашем» случае это дело безнадежное. Я о себе. Может быть, какой-нибудь горе-коммерсант, похожий на меня, прочитав и переварив мою писанину в своей голове, помыслит о чем-то другом, а не только о деньгах, которые, кстати, на Том Свете никому не нужны… Вот ведь парадокс: денежные воротилы Нового Света научили нас грабить ближнего, а тысячелетних истин с Того Света мы не слышали, либо не хотели слышать. Я, конечно, задумывался — зачем живу, но, не найдя толкового ответа ни в какой из человеческих философий, продолжал жить по течению, а значит, — в большей степени для себя. Нет, иногда, разумеется, хотелось помочь ближнему, но это как позабытый инстинкт.

Обычно март в нашем городе серый и грязноватоскользкий. Весна, как запыхавшаяся спортсменка, дышит вдоль улиц резкими порывами такого же серого ветра: вот, мол, прибежала, не опоздала, и финишная ленточка на груди. А зима уходит лениво, ворча небольшими морозцами да бросая иногда через левое плечо редкие хлопья снега. Так и топчутся целый месяц.

Иногда у каждого человека бывает счастливое утро, и он объяснить не может почему. У меня всегда так было… Когда не с похмелья. И весна наступала, как счастливое утро, только сутками в этом случае выступал целый год. А к маю, когда по меркам этого утра в город оранжево вкатится солнце, обрамленное белизной яблоневого цвета, наступал апогей этого беспричинного счастья…

Эта весна была другой, хотя сквозь туманную серость вдруг прорывалось светло-голубое небо, и растроганно плакали крыши. Может быть, лишь для меня она была другой. Только иногда (а пешком я ходил благодаря навязчивой заботе Варфоломея тоже только иногда), словно давно забытый вкус, и только мельком я чувствовал, ощущал летящее мимо меня дыхание весны. И мне было больно и хорошо.

Самым тяжелым в каждом дне был вечер. Тогда одолевала вязкая беспроглядная тоска и безысходность. А самой беспокойной порой, временем кошмаров становилась ночь.

Странные сны снятся порой за очень короткое время. Только что, несколько минут назад, сомкнул глаза и за эти минуты прожил частичку жизни во сне. Пробуждение оборвало сюжет сна на самом интересном месте, и как раз оно не запомнилось. После того пробуждения еще полдня ходишь сам не свой. Словно твой мир остался там — в коротком взбалмошном сне. И тогда вся явь кажется нелепым наваждением, нагромождением случайностей. И начинаешь невольно задумываться: а не посторонний ли я в этой суете?

Оказывается, я заснул прямо на рабочем столе. Две трети рабочего дня позади, и меня победила рыхлая слабость. Весна? Авитаминоз?

Услужливая Гражина тут как тут:

— Я заварю вам кофе, Сергей Иванович, и заодно принесу сводки из районов. Курьер с дискетами уже вылетел в Москву. Мистер Билл не очень-то доверяет спутниковой связи. Перед обедом звонил мистер Дэвилз, но вас не было, он перезвонил еще раз, но, узнав, что вы вздремнули, просил не будить.

Я Вам со всей ответственностью заявляю: у меня ни разу не заложило уши! И вообще, толстопузый, как буржуй Маяковского и с виду неуклюжий «боинг» рванулся в небо под углом почти 90°. Этот взлет разбил для меня миф о превосходстве отечественной авиации. При взлете пилот закладывал такие виражи, что пассажиры должны были выпадать из кресел, но этого не происходило. Более того, я не ощущал никаких маломальских перегрузок. Как только мы прорвались за сугробы низких облаков над Шереметьево, половина пассажиров смачно закурила, раскрыв газеты и журналы, а там, где в родных «тушках» я привык видеть вечногорящую надпись «Не курить. Пристегните ремни», засветился телеэкран. После научно-познавательного фильма о правилах пользования кислородными масками и спасательными жилетами желающие могли любоваться североамериканскими пейзажами, городскими достопримечательностями и сценами счастливой американской жизни. Уже через несколько минут появились обаятельные стюардессы с тележками, на которых прекрасно помещался магазин «соки-воды», пивной ларек и водка-виски-брэнди на выбор.

Андрей тоже закурил. Но закурил «Беломор», что привлекло к нему внимание близсидящих пассажиров и оказавшихся неподалеку стюардесс. После трех затяжек ему пришлось объяснить, что содержимое его папиросы не является никаким видом наркотиков. Видимо, пассажиры «боингов» не часто курят «Беломор». Билл, который сидел ближе к проходу, посмеиваясь, объяснил на английском удивленным стюардессам, что такое папироса и с чем ее едят. Нам он сказал на русском:

— Самое интересное и самое скучное — океан. До него можно спать и над ним можно спать. Я предпочитаю спать все время полета — плохо переношу разницу во времени, — и, откинув спинку кресла, с явным удовольствием закрыл глаза.

Я стал смотреть в иллюминатор: хотелось узнать — правда ли, что русское небо не похоже на небо Европы или Америки. Потом понял — это заметно только снизу. Сверху небо везде одинаковое…

На безоблачном небе, сплошь усеянном звездами, яркими и ядреными, красовался молодой месяц, молочно белый и словно набухший от росы, которую, наливая взамен серебристым сиянием, впитывал из цветов, листьев и травинок на лесной поляне, посреди которой выстроились полукругом двенадцать девушек-погодков, голубоглазых и со светлорусыми волосами, заплетенными в косу: у старшей — длиной до середины бедер и толщиной в руку, у следующих — все короче и тоньше и у самой младшей — хвостик, перехваченный ленточкой. Одеты они были в белые просторные рубахи до пят с вытканной на животе золотыми нитками головой Дажь-бога — густые, нахмуренные брови, наполовину скрывающие глаза, способные испепелить переполняющей их злобой, широкий нос с вывороченными ноздрями, казалось, учуявшими врага, сурово сжатые губы, не ведающие жалости и сострадания, и вздыбленные пряди волос, обрамляющие, как языки пламени, круглое лицо. Перед дюжиной красавиц замерла, склонив наголо стриженную голову, двенадцатилетняя девочка, обнаженная, с худеньким, угловатым телом и едва проклюнувшейся грудью.

В глубине леса тревожно ухнула сова, между деревьями прокатилось троекратное эхо, постепенно слабеющее, будто стиралось об еловые иглы. Старшая девушка отделилась от подружек и лебединой бесшумной походной, гордо держа голову, оттянутую тяжелой косой, поплыла, оставляя на посеребренной траве широкую темную полосу, по кругу, в центре которого находилась обнаженная девочка, а когда оказалась у нее за спиной, повернула к ней. На ходу собрав росу с цветов и травы, остановилась позади девочки и омыла стриженную голову. Руки медленно проползли по колючему ершику, перебрались на лоб, скользнули указательными пальцами по закрытым векам, сдавили подрагивающие крылья носа, сошлись на плотно сжатых губах, вернулись на затылок и отпрянули, точно обожглись. Старшая красавица обошла девочку и замерла в трех шагах лицом к ней. Подошла вторая девушка и окропила росой шею и плечи обнаженной, но не встала рядом с первой, а поплыла дальше по кругу и остановилась на нем как раз напротив того места, где вначале была старшая. Затем третья выполнила свою часть обряда и присоединилась ко второй, четвертая, пятая… Предпоследняя омыла ноги обнаженной, а последняя, самая юная, на год старше девочки, надела на нее белую просторную рубаху с широкими рукавами и вышитой на животе головой Дажьбога и повела вновь обращенную к Десяти девушкам, выстроившимся полукругом, перед которыми стояла со склоненной головой старшая красавица.

Все тринадцать не двигались, молча прислушивались к ночным лесным звукам: шелесту листьев, потрескиванию веток, трущихся друг о друга, попискиванию мелких зверьков, хлопанью крыльев потревоженных птиц да скрипучей перекличке журавлей на болоте вдалеке. Вновь ухнула сова, прокатилось троекратное эхо, и на короткое время лес затих, словно насторожился. Старшая из стоявших полукругом девушек отделилась от подруг и плавной бесшумной походкой обогнула свою бывшую предводительницу, зашла со спины. В ее руке блеснул короткий нож — и толстая коса мертвой змеей упала на траву. Лезвие оттянуло отворот рубахи, поползло вниз, с треском распарывая материю. Рубаха сама собой соскользнула на землю, обнажив стройное тело с упругой, налитой грудью, густой порослью внизу плоского живота и длинными и ровными, будто выточенными ногами. Новая предводительница завернула отрезанную косу в распоротую рубаху и стала шагах в трех позади обнаженной. Остальные девушки омыли обнаженную с головы до ног росой и построились по старшинству в колонну. Бывшая предводительница попробовала гордо вскинуть голову, но та без косы никла, как надломленный цветок. Нерешительно, точно и ноги вдруг стали непослушны, она сделала маленький шажок, еще один и еще, немного приободрилась и засеменила прямо через поляну к тропинке, ведущей вглубь леса, оставляя на посеребренной траве темные овалы — следы босых ног. Дюжина красавиц-погодков, отпустив обнаженную шагов на десять, цепочкой потянулись следом.

Тропинка привела их на другую поляну, большую и разделенную на две неравные части холмом, поросшим высокими густыми кустами. Посреди большей части рос древний дуб в несколько обхватов, нижние ветки которого были увешаны разноцветными ленточками, новыми и старыми, беличьими шкурками, увядшими венками. Под деревом были сложены поленницы дров, видимо, для костра, который собирались жечь во впадине, заполненной черными головешками, и серовато-белыми костями и расположенной посередине между дубом и черным деревянным идолом, стоявшим на возвышенности из обомшелых валунов. У идола были золотые волосы и борода, которые, напоминая языки пламени, обрамляли круглое свирепое лицо с сурово сжатыми губами, вывороченными ноздрями и густыми бровями, наплывшими на красные глаза из драгоценных камней. Глаза смотрели на восход и время от времени словно бы наливались злобой, когда на них падали отблески большого костра, горевшего на противоположном склоне холма почти у вершины. Оттуда доносились мужские голоса и звон чаш и тянуло запахом жареного мяса: видать, вдоволь было и еды, и хмельного, и желания пировать.

Обнаженная девушка остановилась на краю поляны, прислушалась к мужским голосам, то ли пытаясь распознать знакомый, то ли еще почему. Из-за кустов послышалось пение: высокий и чистый мужской голос, цепляющий душу, затянул щемяще-грустную песню о расставании с любимой перед походом:

Пещера была вырыта в склоне пологого холма, поросшего соснами, высокими и стройными, и смотрела входом, завешенным медвежьей шкурой, на ручей, широкий, в пару саженей, в котором зеленоватая вода текла так медленно, что казалась стоячей. Неподалеку от пещеры горел костер, еле заметное в солнечных лучах пламя облизывало крутые бока чугунка, на дне которого булькало густое фиолетовое варево. Около костра прогуливался крупный ворон, прихрамывающий на левую лапу, часто останавливался и наклонял и выворачивал голову, будто прислушивался к идущим из земли звукам, потом встряхивался и ковылял дальше. С ближней к входу в пещеру сосны серо-оранжевой лентой соскользнула на землю белка, села на задние лапки и требовательно зацокала, настороженно косясь на ворона. Тот дважды поклонился, словно приветствовал зверька, и неспешно направился к нему.

Из пещеры вышел высокий, худой и жилистый старик с длинными седыми волосами, спадающими на плечи и спину из-под островерхой волчьей шапки, и бородой, раздвоенной внизу, одетый в серую холщовую рубаху, почти сплошь покрытую латками, и черные холщовые штаны. Присев на корточки, он угостил белку орехами, а ворона — салом. Бледноголубые глаза его смотрели на зверька и птицу и, казалось, не видели их, потому что переполнены были грустью и тревожным ожиданием.

Вдалеке, ниже по течению ручья, застрекотала сорока. Старик вздрогнул, прислушался. Стрекотание повторилось, теперь уже ближе к пещере: кто-то шел сюда. На губах старика появилась слабая улыбка, он чуть слышно произнес: «Ищите себе другого хозяина…» и погладил указательным пальцем белку, которая сразу же убежала с недогрызанным орехом в зубах на сосну, а затем ворона, который дважды поклонился, точно благодарил за угощение и ласку, встряхнулся и поковылял к костру. Старик переоделся в пещере в белую рубаху, новую и чистую, сходил к ручью, где, собрав в пучок, спрятал под шапку длинные седые волосы и тщательно вымыл руки, лицо и шею, жилистую и морщинистую, покрытую густым белесым пушком. Подойдя к костру, он сел на лежащее там бревно, наполовину вдавившееся в землю, снял с огня чугунок и аккуратно перелил фиолетовое густое варево в приготовленный загодя туесочек. Плотно закрыв крышку, поставил туесочек на край бревна и погладил, как живого, прося не подвести.

Сорока стрекотала все ближе и ближе, и вот из-за деревьев вышел к ручью отряд из четырех человек и направился вверх по течению. Первым шел худой низкорослый монах с рыжей козлиной бородой и торчащими из-под черной скуфейки длинными патлами, одетый в черную рясу, подпоясанную бечевой. За ним шагали три стрельца: пожилой дородный мужчина в зеленой шапке и кафтане, подпоясанном серебряным ремнем, на котором слева висела сабля, а справа — кинжал; юноша лет двадцати, одетый в малиновую шапку и серый кафтан и вооруженный саблей и коротким копьем; и замыкал шествие кривоногий мужчина средних лет со скуластым плоским лицом, на котором росли жиденькие черные усики, а вместо бороды торчало несколько длинных волосин, одетый в испятнанный ржавчиной шишак и длинный, не по росту, армяк и вооруженный луком со стрелами и саблей. Заметив старика, маленький отряд ускорил шаг и сбился поплотнее.

К костру они подошли цепью и остановились полукругом, переводя дыхание. На старика они глядели молча, с любопытством и злым торжеством: попался! А тот вроде бы и не замечал их, подталкивал прутиком в огонь выпавшие головешки. Усмехнувшись чему-то своему, он поднял голову и посмотрел на пожилого стрельца, как догадался, старшего над отрядом.

Древний княжеский терем, обнесенный валом с высоким тыном, стоял на краю похожего на бараний череп холма и нависал над дорогой и окраиной села, в которое она вела, и от строгого, гнетущего величия потемневших стен башен веяло силой, грозной и справедливой, но при более внимательном взгляде — не то из-за напоминающих клыки бревен тына, не то из-за узких бойниц и особенно окон, словно второпях прорубленных в уже построенном здании, не то из-за ярко-зеленых пятен мха на крыше, — возникало ощущение, что видишь обманку: снаружи крепкую, а внутри гнилую или червивую.

— Гнездо змеиное, — изрек приговор скоморох — бодрый старик невысокого роста с гибким, юношеским телом и с редкими рыжеватыми усами, одетый в вылинявшие рубаху и порты, сшитые из разноцветных лоскутов, и островерхую суконную шапку, почти новую.

— Почему, деда? — спросил мальчик лет десяти, конопатый, замурзанный и с давно нестриженными волосами, тоже рыжеватыми, но пока густыми. Догнав деда, он пошел медленнее, подволакивая, будто скользил на лыжах, босые ноги, по щиколотку утопающие в мягкой теплой серой пыли. — Почему? — повторил он вопрос и оглянулся на терем.

— Бог его знает, — ответил скоморох, поправляя на плечах лямки торбы, латаной-перелатаной, точно перешитой из сопревшей старой рубахи хозяина. — Иной раз видишь не умом, а сердцем, а оно близорукое, корень плохо зрит. Пойдем быстрее: народ разойдется с базара, ничего не заработаем.

Село было не из бедных, но какое-то неухоженное, словно хозяева знали, что скоро покинут дворы, подадутся искать счастья в другие места. Однако сонные и будто безликие люди, похожие на осенних мух, бродили по улицам с такой ленью и безразличием, что трудно было поверить, что решатся на такой отчаянный и трудно выполнимый поступок, скорее забьются в щели и как-нибудь переждут плохие времена. Собаки и те, заметив чужих людей, не бросились на них с лаем, а затрусили, поджав хвосты, к погосту на краю села.

Зеленые камыши, высокие и густые, со светло-коричневыми метелочками-«наконечниками», придающими им вид копий, плотной стеной окружали озеро, точно защищая от берега, и лишь в нескольких местах размыкались, образуя неширокие проходы, в которых бирюзовую воду прикрывали кое-где, словно раскиданные по столу хозяйкой-неумехой темнозеленые блины, большие округлые листья, а возле них, напоминая комочки коровьего масла, желтели кувшинки, сочные и упругие, да под обрывом прорвал их плотные ряды темный и глубокий омут. В ближнем к омуту проходе имелся деревянный причальчик, малость перекосившийся, а рядом с ним высунулись тупым носом на узкую полоску серо-желтого песка ветхая плоскодонка, на белесом, выгоревшем сидении которой свернулся черный уж, грелся на солнце, наколовшемся на верхушки деревьев на западном берегу озера.

Вот росшая посередине прохода кувшинка заколыхалась, как поплавок при поклевке, утонула. Окружавшие ее листья-блины подтянулись к тому месту, где она была, и медленно вернулись назад, словно поняли, что не смогут ее спасти. Затем исчез под водой соседний цветок, еще один и еще, и вскоре в протоке не осталось распустившихся кувшинок.

У причальчика вынырнула обнаженная девушка с распущенными зелеными волосами, положила на него охапку кувшинок, взобралась сама. Тело и лицо у нее были неестественно бледными и как бы принадлежали разным людям: тело — с развитой грудью и широким бедрами — взрослой девушки, а лицо — невинное и лишенное каких бы то ни было чувств или мыслей — ребенку-несмышленышу. Она потянулась, посмотрела зелеными глазами сквозь прищуренные веки с зелеными ресницами на заходящее солнце, недовольно повела зелеными бровями и принялась отжимать волосы, длинные, до колен, и густые. Когда она перекинула их на грудь, оказалось, что спины нет и видны внутренности: серо-лиловые легкие, словно гроздья сирени, бурое сердце, похожее на паука, раскинувшего сине-красную паутину вен и артерий, сизые кишки, напоминающие клубок змей — и все это бездействовало, потому что не нужны им были ни воздух, ни кровь, ни пища. Отжав волосы, девушка закинула их назад, спрятав внутренности от чужих взглядов, и начала плести венок из желтых кувшинок со светло-зелеными мясистыми стеблями, напевая чуть слышно песню без слов, напоминающую плеск волн. Уж, привлеченный ее голосом, перебрался из лодки на причальчик, потерся, как кошка, головой о живот девушки и свернулся черной спиралью на белых бедрах, как бы пряча от чужих взглядов и пушистый зеленый треугольник.

Маленькие пальцы ловко сплетали стебли в венок, сочные цветы выстраивались в ряд, дружка к дружке, а потом последний был соединен с первым. Девушка надела венок на голову, полюбовалась своим отражением в воде. Зеленый обруч сливался с волосами, и казалось, что бутоны вставлены прямо в них и каким-то чудом не выпадают. Девушка радостно улыбнулась и забултыхала ногами, созывая, наверное, своих подводных подружек, чтобы полюбовались, какой красивый у нее венок и как смотрится на ней.

Никто из подружек на призыв не откликнулся, зато в лесу послышался топот копыт. Девушка бережно сняла сонного ужа с бедер и опустила в воду, пробежала по мели к камышам, углубилась в них сажени на две и присела, прикрыв лицо и плечи волосами, отчего стала похожа на высокую кочку, на которой кто-то позабыл венок из кувшинок.