Решивший посетить древний памятник Стоунхендж на Солсберийской равнине Южной Англии в день летнего солнцестояния может застать там поразительное зрелище. Если он окажется там 21 июня на восходе солнца или в полдень того же дня, то увидит группу угрюмых мужчин и женщин в белых одеяниях, которые совершают некие церемонии и ходят длинной процессией среди камней Стоунхенджа. Если он спросит, кто они, то услышит ответ: «Друиды».

Но если любознательный зритель не остановится на этом и захочет далее углубить свое понимание, и задастся вопросом: «Кто же они были, эти древние люди?» и «Какое значение имеет древнее место?», простого ответа он не получит. Потому что для точного ответа потребуется привлечь археологию и древнюю историю, литературные источники на греческом, латинском и кельтском языках, сделать обзор истории идей, изучить литературную и художественную моду нескольких прошлых столетий и современные культурные течения. Голову его затуманят невероятные и часто нелепые измышления и рассуждения. Данная книга попытается дать разумное и трезвое рассмотрение этого предмета, которому давно уготовано уютное местечко среди утех неразумия.

Возможно, следует задуматься над тем, откуда взялась такая неуверенность в, казалось бы, давно изученном предмете. В сознании современного англичанина друиды прочно включены в его историческое наследие вместе с Великой хартией и «круглоголовыми» Кромвеля. Фоном им служат туманные виды Хэмптон-Корта, Стоунхенджа и Чатсворта. Более искушенные могут вспомнить то, что писал о них Юлий Цезарь. Менее критически мыслящие, вероятно, примут теорию о непрерывной цепи существования этого жречества с древнейших времен до наших дней. Как все прошлое, они интересуют большинство современников лишь постольку-поскольку. Их принимают бездумно, как часть истории.

На самом деле друиды представляют особый интерес, как явление, потому что наше сегодняшнее знание о них есть конечный продукт длинной повести, в которой на редкость занимательно и ярко запечатлелись из века в век постоянно повторяющиеся взгляды, чувства, образы и убеждения, связанные с некоторыми вечными проблемами. Проблемы эти занимали многих мыслителей: от Гесиода, жившего в VIII веке до н. э., до современных писателей-фантастов по обе стороны Атлантики. Кроме археологических исследований раннего железного века в Европе, а также изучения природы языческих верований кельтов, мы рассмотрим в этой книге и золотой век, и мифы о благородном дикаре и первородном грехе, естественную, природную мудрость и действия далекого Высшего Разума.

История друидов частично основывается на конкретных свидетельствах и их комментариях, которые, в свою очередь, могут быть сведены воедино с тем, что мы знаем или полагаем, что знаем, о древних кельтских верованиях из литературных источников и иконографии, а также с тем, что мы можем предположить относительно их ритуалов и церемоний по археологическим находкам. Привлекая эту группу сведений, мы попытаемся воссоздать образ друидов как часть доисторического кельтского жречества. Такое понимание внутренне не противоречиво и вполне достоверно, но никак не может быть названо возвышенным или романтическим. С другой стороны, именно такое понимание и оценка окружающего их мира как дикарского, почерпнутые из классических текстов, оказываются неизбежно окрашены современным образом мысли и современными философскими идеями. То есть мы вступаем в область истории идей и вынуждены стараться отделить концепции и мотивы, невольно приписанные друидам теми, кто писал о них впервые или стремился сделать удобным рупором для провозглашения своих собственных философских концепций.

Как я уже отмечал, наши проблемы распадаются на две главные группы: те, что касаются фактического базиса наших знаний о друидах, и те, что связаны с невольной или намеренной идеализацией друидов, созданием мифов о них. Используя философский подход Р. Д. Коллингвуда к нашим знаниям о прошлом человечества, мы можем терминологически выделить «собственно прошлое», к которому апеллируют все историки, но полного знания которого им достичь никогда не удается именно потому, что оно прошло. Второе, с чем они имеют дело, то, что они наблюдают и реконструируют: это «как бы прошлое». Знание о нем ограничено доступными свидетельствами и талантом или бесталанностью этих ученых, а также их окружением и образованием. Однако самым опасным является реконструкция, вернее, конструирование «желаемого прошлого», то есть предвзятый отбор свидетельств, подгонка их под заданную интеллектуальную или эмоциональную схему. Именно так обстоит дело с друидами: у нас имеются «собственно друиды», которых мы никогда не узнаем по-настоящему, но по поводу этого вопроса существует множество литературных и археологических сведений, формирующих представление о «друидах, как бы известных». Кроме того, со времен Античности продолжается процесс мифотворчества, создания «желаемого» образа друидов. Таким образом, наши две группы проблем фактически являются результатом объективного и субъективного подходов.

Посему нам приходится работать с тремя типами источников. На первом месте, естественно, археологические свидетельства из погребений и раскопок или же картины культовых сцен и персонажей в изображениях кельтского и римско-кельтского искусства. Предположения о церемониях и ритуалах могут быть выведены из отчетов о раскопках погребений и святилищ. Иконография может быть привязана к литературной традиции эпиграфическим путем, то есть изучением надписей, связанных с культовыми отправлениями. На втором месте стоят свидетельства греческих и римских писателей о кельтах, их обычаях и верованиях, а также о той роли, которую играла в их обществе жреческая элита, иногда называемая друидами. Ключом к этим текстам являются сохранившиеся фрагменты устной кельтской традиции, которую донесли до наших времен христианские ученые и писцы. Наконец, у нас имеются идеи друидизма, проистекающие из рассуждений и размышлений антиквариев XVII и XVIII веков, чьи теории и домыслы быстро стали частью материала, всерьез воспринятого не только учеными, но и творческими людьми, писателями и художниками, и наконец превратились в фольклор легковерных.

Этот тройственный характер свидетельств (такой же двусмысленный и запутанный, как положения кельтской триады) явно требует в высшей степени осторожного обращения с источниками. Однако то, что для оценки сведений приходится прибегать к нескольким дисциплинам, придает исследованию об этом вопросе особую притягательность и бросает вызов ученым, а некоторых, осторожных, даже отпугивает. Однако это не отпугнуло сэра Томаса Кендрика, написавшего в 1927 году единственный общий обзор проблемы, который до сих пор заслуживает серьезнейшего внимания и, более того, выгодно отличается от других, несмотря на целое поколение активной работы в этой области. Исследование миссис Чедвик, опубликованное в 1966 году, касается лишь работ классических авторов. Я полагаю, однако, что в науке еще есть место для рассмотрения комплекса проблем, занимавших блестящий ум сэра Кендрика. И если моя книга каждой своей страницей сможет доказать благодарность ему, я лелею надежду, что ее сочтут интересной, хотя бы в качестве полезного примечания к его «Друидам».

С конца 1920-х годов именно археология стала основным источником новых сведений о друидах. За последние годы новые раскопки и новые интерпретации значительно расширили наши знания о предыстории Европы, и, хотя пробелы в них все еще плачевно велики и постоянно напоминают о себе, а глубина нашего невежества во многих вопросах бесконечна, даже самый пессимистично настроенный историк должен будет признать, что сейчас появилась возможность создания некой связной и последовательной схемы. Однако прежде чем мы перейдем к рассмотрению археологических свидетельств, следует критически обозреть то, что уже имеется по этому вопросу сначала в общем виде, а затем в контексте нашего конкретного исследования.

В свое время была дискуссия относительно природы археологических находок прошлых лет. Однако для многих абстрактные размышления о происхождении и характере науки, которой они занимаются, казались не только тяжкими, но смущающими и даже ненужными. Так что среди профессиональных археологов этот вопрос не получил заслуженного внимания, а широкая публика вообще не видела в этом проблемы. Но это вопрос фундаментальный, особенно, как мы увидим в дальнейшем, когда дело касается друидов.

Мы принципиально разделили «друидов, как бы известных» нам от «друидов, какими мы бы хотели их видеть», то есть «желаемых друидов». С одной стороны, картина, основанная на логических выводах, с другой – подогнанная под заданную идею. Последнее время историков стал волновать вопрос о природе «факта в истории». Многие ученые ощутили ошибочность точки зрения о том, что «исторические факты» существуют независимо от историков и их интерпретаций. Еще более обманчивыми становятся привычные исторические ярлыки, такие, как, например, «Французская революция», которые используются так, словно это некий независимый агент, способный действовать самостоятельно: «она пробудилась и совершила» то или другое. Археологи обязаны относиться настороженно к таким проблемам и помнить, что научное описание «фактов» есть «наблюдение данных, связанных с прошлым или настоящим».

«Сырье предыстории не люди, но вещи», – сформулировал научный подход Аткинсон. Археологические свидетельства сами по себе есть предметы, случайно сохранившиеся и выжившие остатки человеческой культуры. Они становятся археологическим фактом после того, как археологи увидели и опознали их, как таковые. Из этих фактов можно сделать прямые выводы, которые будут справедливы, если, как выразилась Маргарет Смит, «все свидетельства могут быть подтверждены эмпирически, и к ним ничего не было добавлено», то есть выводы есть «лишь парафраз эмпирических наблюдений». Так происходит, когда используются лишь археологические свидетельства, то, что Хаукс назвал «свободной от текста» ситуацией, в противовес «поддержанной текстом». При изучении друидов мы связаны с ситуацией, «поддержанной текстом», и потому, работая с археологическими свидетельствами, не должны использовать их логически некорректно. Как мы увидим далее, чтобы установить корреляцию между друидами и археологическими находками, которые могут быть им приписаны, требуется не выводы делать, а домысливать.

Используя строго археологические, «свободные от текстов» свидетельства в стремлении передать их привычными терминами, характеризующими человеческую деятельность, мы должны понимать, что ценная информация, заключенная в них, строго ограничена. Хаукс предложил четырехступенчатую шкалу восходящей трудности и нисходящей достоверности археологических интерпретаций, начиная с технологии, на которой должны основываться здравые выводы, и далее более сложной вещественной экономики, которую все же можно оценить с достаточной степенью надежности. Следующая ступень – выводы о социальной структуре прошлого – становится еще более сложной и неопределенной: большое отдельно стоящее строение на плане первобытного городища называют жилищем вождя, хотя его с равным успехом можно счесть святилищем, хижиной для общих собраний, амбаром или ни тем, ни другим и ни третьим. Ниже, на страницах этой книги, мы столкнемся и с этой проблемой.

Относительно религиозных отправлений нам следует прежде всего признать, что сама их природа не предполагает, что их можно обнаружить только средствами археологии, без помощи и поддержки хоть каких-то письменных свидетельств, например надписей. Но как мы уже упоминали, ни одна достоверно дохристианская надпись не включает в себя слово «друид», даже в возможных греческих, римских или кельтских формах. Так что привязка друидов к какому-либо полевому памятнику, скульптуре или посвящению остается в области допущений. Все, что могут предоставить нам не поддержанные текстами археологические свидетельства, это некий скелет кельтской материальной культуры данного периода и области, в которых классические писатели отмечали присутствие друидизма. Переходным мостиком между этими свидетельствами и названными литературными источниками являются надписи-посвящения кельтским божествам, иногда предстающими в римском обличье, а также изображения этих божеств с эпиграфической идентификацией или без оной. Рассмотрим же подробнее характер этих иконографических свидетельств, составляющих ценное приложение к археологии.

Они могут быть поделены на два класса: те, что прямо или косвенно сопровождаются надписями, и те, что таковых не имеют. А именно «поддержанные текстами» и «не поддержанные». Если какое-то божество, один или несколько раз названное в посвятительной надписи, имеет некие заметные атрибуты (например, рога у человеческой фигуры, или три головы, или держит в руках колесо, или является животным повторяющимся, вроде вепря, или группой животных, вроде быка с тремя журавлями), можно достаточно уверенно полагать, что и неподписанные изображения его имеют то же имя. Впрочем, в этом не следует заходить слишком далеко, утверждая, в частности, что все рогатые боги или с оленьими рогами это Кернуннос. Подсчет, проведенный несколько лет назад, показал, что из надписей были извлечены имена 374 кельтских божеств, причем 305 встречались лишь однажды и только четыре или пять из них от 20 до 30 раз. Еще сильнее вопрос запутывает то обстоятельство, что варварские и греко-римские божества могли иметь признаки нескольких кельтских божеств. Одних имен у кельтских богов, связанных одним родом деятельности с Марсом, было 69. Самым плодотворным подходом к этой проблеме является выделение иконографических типов и рассмотрение их в контексте географического распространения. Таким образом, устанавливается существование местных культов и культовых центров.

Имеющиеся у нас иконографические свидетельства кельтской религии и почти все надписи относятся к самой поздней фазе, то есть к тому периоду, когда Галлия и Британия вошли в состав Римской империи. Скульптуры и другие изображения людей и животных, выполненные в кельтской художественной традиции, изредка встречались примерно с VI века до н. э., но лишь под действием прямого римского влияния такие скульптуры, обычно каменные, стали повсеместными. Кельтский мир выражал себя в основном в римских схемах, но местные художественные приемы служили для них основой. И в римских именах местных божеств, и в вульгарной, просторечной латыни надписей можно видеть влияние кельтского языка.

Но поскольку, даже объединив свидетельства из всех возможных источников, мы получим лишь туманные и обрывочные сведения о кельтской религии, до сегодняшнего дня невозможно оценить первоначальное значение тех или иных скульптур из камня, металла или дерева, составляющих наш иконографический запас. Бесполезно было бы думать, что мы в состоянии проникнуть в психологию и эмоциональную сферу ранних кельтов. Мы должны избегать этой интеллектуальной ловушки так же, как проецирования на римско-кельтские скульптуры нашего художественного восприятия. Писать о «суровом дикарском символизме» или «варварской красоте и экспрессии», приписывать кельтским скульпторам «мощь передачи внутреннего огня… и… отрешенной безмятежности неземной красоты», описывать одну из скульптур как портрет «взрослого мужчины, практиковавшего утонченный аскетизм», или утверждать относительно другой, что «тяжелые геометрически выполненные глаза и рот придают его лику выражение божественности, осознав которую этот дикарь отрешился от мира и опыта человеческого»… говорить все это – не означает продвигать наши знание и понимание. Все, чего добились такие писатели, это обнародовали свои личные мнения, выражающие их личные эстетические пристрастия, а также принятые эстетические стандарты общества, в котором формировались их личные вкусы. Тот факт, что кому-то из нас рассматриваемые объекты кажутся трогательными или пугающими, выражающими благородство или восторженность, не должен приводить нас к необоснованным заключениям о том, что на дикарей железного века они производили то же самое впечатление. В конце концов, никто ведь не станет предполагать, что лицезрение современных ритуальных масок из Африки или Новой Гвинеи, Аляски и Новых Гебридов без знания религии и ее обрядов, которым они служат, позволит нам выразить в терминах психологии, зачем они были сделаны и как использовались.

Невозможно делать выводы о религиозных верованиях только на основании иконографических свидетельств. Изображения и надписи наводят на мысль о некоторой связи между кельтскими божествами и животными – Кернунноса, человека с рогами оленя, Эпоны, воплощенной в лошади, вепря Бако и так далее. Но прежде чем мы начнем рассуждать, возможно, нам следует помедлить и задуматься о раннехристианском мире, о том, что вообразили бы себе мы, созерцая символы евангелистов: орла, тельца, овна и льва, таких, какими предстают они на страницах евангелия Дарроу, не имея литературных объяснений. Помогли ли бы нам сопровождающие их краткие подписи: «изображение льва» или «изображение орла».

Самой важной и самой трудной группой источников являются письменные документы, которые можно разделить на два класса. В первый мы должны поместить свидетельства греческих и римских писателей относительно кельтов, их религии и частично друидах. Свидетельства классиков касаются ограниченных областей европейского континента и Британии, а не всего кельтского мира. Сведения эти обрывочны и скудны, часто вторичны, и охватывают период с начала II века до н. э. до IV века н. э. Ко второму классу относятся ранние ирландские саги о героях и легенды, в которых действуют друиды. Они сохранялись в устной передаче до V века н. э. и в раннесредневековом переложении. Ссылки на друидов и упоминания о них в поздней кельтской литературе, а также ирландской и валлийской, не могут всерьез рассматриваться как достоверные, поскольку тема эта, по сути своей, относится к дохристианской эпохе и является частью истории первобытной Европы.

Рассматривая источники на греческом, латинском и староирландском, мы сталкиваемся с проблемой, которую ставят перед нами все дошедшие до нас письменные свидетельства о прошлом. Они связаны со временем, в которое были сочинены, и тем, кому адресованы. То есть их читатели настолько отделены от нас временем и культурой, что понять их мы можем, лишь совершив величайшее умственное усилие. От нас потребуется и огромная работа по перестройке сознания, которое может оказаться просто невозможным в достаточной мере. Ошибочно думать, что люди не являются детьми своего века, они проникнуты его понятиями и ограничены влияниями современной им культуры. Личность находится в рамках своего окружения, происхождения, социального положения, интеллекта, темперамента, на ней лежит печать принадлежности к определенной идеологии. Даже в условиях сравнительно однородной западноевропейской культуры мы вряд ли можем ожидать одинакового мировосприятия от престарелого католического священника из благородного семейства и молодого коммуниста из рабочих, от американского магната или бывшего племенного вождя, ныне руководителя какой-нибудь нарождающейся африканской нации. Рассматривая наши свидетельства, мы должны сначала определить контекст и культуру их создателей и читателей, а также идеологическую и социальную структуру, частью которой они являлись. Лишь после этого мы можем переходить собственно к текстам. К счастью, это вполне достижимо для первой группы наших источников, классических текстов, и многое проясняет. Но если такое соприкосновение с образованными и умеющими великолепно себя выражать обществами Греции и Рима возможно, то как можем мы питать надежду проникнуть в дикарскую ментальность кельтов, чьи жрецы, друиды, совершали жертвоприношения, гадали и предсказывали, чьи барды пели хвалебные песни вождям? Кельтов, внимавших этим героическим сагам на просторах ранней Ирландии? Утверждать подобное – все равно что рассчитывать понять общую ситуацию, сочувственно воспринимая речи и мысли вождя патанов на племенном пиру где-нибудь на северо-западной границе Индии. Подобная аналогия лишь подчеркивает трудность вопроса, но едва ли способствует решению проблемы.

Упоминания о друидах у классических авторов относятся к периоду с конца III века до н. э. вплоть до IV века н. э. и касаются Западной Европы (почти исключительно Галлии и Британии). Самые ранние народные ирландские повести представляют собой запись устных рассказов, датируемых примерно началом V века до н. э., и касаются они одной лишь Ирландии. Таким образом, мы имеем последовательное изложение событий в течение пятисот лет, но при этом получается резкий скачок в сведениях с изменением места действия по сравнению с заметками греческих и римских авторов и местными кельтскими летописями. Тем не менее все письменные источники укладываются в одну структурную схему, исторически, этнографически и лингвистически определяющую, что представляли собой древние кельты. Кельты являли собой некое единое целое не только из-за того, что они пользовались одним языком или его диалектами, но также и потому, что древний классический мир воспринимал их как один «народ», вроде скифов или эфиопов. О том же свидетельствуют общие традиции их материальной культуры, подтверждаемые современными археологическими находками.

Вплоть до 121 года до н. э. в Южной Франции, 58 года до н. э. в Галлии и 43 года н. э. в Британии этот кельтский мир был, несмотря на литературные упоминания, как бы «доисторическим». То есть он не был историческим из-за отсутствия письменных свидетельств. Не существовало ни отдельных личностей, ни социальных групп, которые нуждались бы в записывании событий. Такие сообщества обнаруживаются лишь археологическими средствами (дописьменная история), хотя частично о них косвенно упоминается в комментариях греческих и римских писателей. Именно среди этих комментариев мы обнаруживаем сведения о важнейших аспектах кельтской религии и тех, кто ее осуществлял: речь идет о жречестве в широком смысле, включающем в себя группу, известную нам под названием друиды. Ирландия никогда не была под игом римлян и не являлась предметом обсуждения тех, кто поведал поколениям о римском завоевании Британии и ее романизации. О ней не говорится в классических текстах, являющихся подспорьем археологии. Вместо этого в Ирландии имеется своя собственная народная история. Передавались устно легенды о сверхъестественном, исполнялись героические саги, записанные христианскими писцами раннего Средневековья. В них содержится некое архаическое зерно, связанное с обстоятельствами более ранними, чем события V века н. э.

Чтобы поместить друидов в их истинное окружение, нам нужно попытаться составить картину кельтского мира, к которому они принадлежали, по письменным и другим источникам того времени, когда процветал Посидоний, наш главный литературный кладезь сведений, то есть в конце II и начале I века до н. э. Разумеется, ирландские источники, относящиеся к этому периоду, могут быть использованы лишь для самого общего представления о более глубокой старине. Но в Древнем мире консервативные общества придерживаются строгих традиций, и хронологические разночтения особого значения не имеют, как доказывает близкое соответствие между классическими текстами и народными сказаниями. В археологических материалах и подкрепляющих их текстах, рассеянных по территории почти всей Европы и даже Малой Азии, мы обнаруживаем прямые указания на удивительно однородную культуру. Эта однородность, достигнутая к III веку до н. э., сохранялась и далее, охватывая большие пространства кельтского мира в пределах Римской империи. Культура Британских островов имела множество общих элементов с кельтской, но вместе с тем была очень своеобразна, то есть отлична от обычаев остального кельтского мира последних веков до н. э. Так же и Ирландия, при сохранении близкой связи с Британией и континентом, обладает резко отличающимися от них чертами.

Распространение кельтской культуры демонстрируют нам археология, комментарии греческих и римских географов, а также кельтские названия мест, подтвержденные надписями, или упоминаниями у классических писателей, или же дошедшими до нас в постклассической форме. Как вскоре мы увидим, материальная культура, которую археология классифицирует как средний или поздний латенский период, демонстрирует поразительную схожесть типов оружия и орудий труда, фортификационной техники, стилей убранства и украшений, погребальных обычаев. И все это на удивительно больших пространствах Европы. Из описаний классиков нам известны не только места поселения больших групп различных племен, но также сведения о миграции кельтов, начиная с их рейдов в Италию на пороге IV века до н. э. Кельтские разбойничьи шайки появлялись в Балканах, доходили до Дельф и в конце концов в 279-278 годах до н. э. основали поселения галатов в Малой Азии. Кельтские наемники служили в греческих войсках на Сицилии (368 г. до н. э.) и в Египте (274 г. до н. э.). Названия местностей, где располагались центральные поселения племен, рек и холмов, подтверждают археологические свидетельства и намекают на разные этапы переселения народов. Так, названия, в которых есть элемент «-брига», связаны с Иберией, но не с Британскими островами, которые делят с континентальной Европой употребление частиц «-магус» и «-дунум».

Наши знания о кельтской культуре базируются, прежде всего, на археологических свидетельствах. Как бы цветисто и достоверно ни выглядели бы литературные источники, целесообразно продолжить нашу краткую оценку среды существования друидов в терминах шкалы достоверности, предложенной Хауксом, на которую мы и ссылались в последней главе. Начнем поэтому с вопросов технологии, о чем археология может информировать нас самым надежным и непосредственным образом.

Технологические приемы и возможности любых народов зависят в первую очередь от их умения использовать сырьевые материалы. Однако из всех доступных природных ресурсов человек выбирает лишь те, что могут быть включены в экономику и образ жизни данного сообщества, то есть те, что социально необходимы и приемлемы. В экономике с относительно статичной технологией, пусть хорошо приспособленной, используется лишь ограниченный набор имеющихся природных ресурсов, который применяется из поколения в поколение. В той же экономике, где существует традиция практического экспериментирования и изобретательства, люди находят новые возможности и их эксплуатируют. Сообществу, использующему каменные орудия и незнакомому с металлургией, залежи медной, оловянной или железной руды не только не интересны, но как бы в окружающем мире и не существуют. Для охотников понятие о плодородной хорошей почве бессмысленно.

Последние несколько столетий до нашей эры и варварские, и цивилизованные сообщества в Европе пользовались одними и теми же природными ресурсами, причем степень и эффективность их использования контролировалась социальной и технологической компетентностью. Греки и римляне, скифы, кельты и прочие народы почти одновременно вышли на такую стадию развития техники, когда для изготовления военного оружия и орудий труда применялось железо. Согласно классификации прошлого, существующей с XIX века, все они пребывали в железном веке. Варварская Европа за Эгейским морем использовала железо с VII века до н. э., выплавляя металл из руды, добытой из земли либо из болотных отложений. Во времена друидов в кельтском мире была налажена регулярная торговля характерными металлическими двузубыми чушками. Существует даже предположение, что появление богатой раннекельтской культуры Рейнской области в V веке до н. э. может быть связано с торговлей железом аборигенов, эксплуатировавших месторождения.

Рис. 2. Местонахождение железных чушек

Растения и животные, дикие и домашние, предоставляли пищу и другие продукты. Основными зерновыми культурами доисторической Европы с 6-го тысячелетия до н. э. были пшеница и ячмень, а затем к ним прибавились овес и рожь, более устойчивые к холодному и влажному климату, развившиеся из сорняков смеси первоначальных злаков. Бобовые, такие, как горох и бобы, сеяли специально, хотя собирали много диких растений и готовили из них каши и похлебки. Разумеется, в еду шли также орехи и съедобные плоды деревьев, диких или слегка окультуренных, например яблоки. Густые леса предоставляли бесконечный запас материала для строителей жилья и оборонительных сооружений, для плотников и колесников, бондарей и кораблестроителей, а также служили основой для изготовления изгородей и мазанок. Тростник и солома были отличным материалом для крыш и постелей. Из волокон льна и крапивы делали ткани. Некоторые специальные ссылки у классических авторов позволяют утверждать, что, как и большинство сельскохозяйственных народов, кельтские жрецы применяли травы в качестве лекарств. Из злаков варили разные типы пива, однако вино импортировали из стран Средиземноморья. Это был дорогой напиток, предмет роскоши.

В число домашних животных входили крупный рогатый скот, овцы, козы, свиньи и лошади (точнее, пони, потому что высота их была где-то около 10-11 ладоней). Велась охота на диких животных: туров, оленей, косуль, медведей, кабанов и птиц (а в Южной Европе на ланей). Воды поставляли обильную пищу в виде озерных, речных и морских рыб и раков, а также тюленей и китообразных. Все это вместе составляло группу природных ресурсов, обеспечивающих не только прямое питание (мясо, рыбу, молоко и сыр), но также кожи, шкуры, меха, сыромятные веревки, оперение для стрел, перья для уборов, кость, зубы и рога для резчиков, шерсть для ткачей и навоз для удобрения почвы. Пчелы, дикие и прирученные, давали мед для подслащивания еды и приготовления пьянящих напитков, а также воск, особенно необходимый для металлических отливок.

Короче говоря, природные ресурсы, которые освоили и использовали кельтские народы, практически совпадали с тем набором ресурсов, которым пользовались народы Северо-Западной Европы в период раннего Средневековья. Способы их использования также почти не отличались. Экономика, которую они обеспечивали, во всем кельтском мире основывалась на смешанном типе сельского хозяйства (скотоводство и земледелие на сравнительно высоком уровне). Основная структура такой сельскохозяйственной экономики существовала на юге и востоке доисторической Европы на протяжении пяти тысячелетий, а на севере и на западе Европы почти четыре тысячи лет. Плуг-волокуша, а не примитивная мотыга или палка-копалка, применялся в Британии с 3-го, а в Северной Европе с начала 2-го тысячелетия до н. э. Четырехпольная система земледелия была распространена в Британии с середины 1-го тысячелетия или немного раньше, то есть на протяжении нескольких последних столетий перед римским завоеванием она была уже широко распространена в Южной Англии.

На Британских островах (северо-запад Британии и Ирландия) мы наблюдаем свидетельства того, что экономика раннего кельтского железного века базировалась на скотоводстве, то есть тогда богатством считалось большое количество домашних животных, а не пахотных земель. Из классических источников можно понять, что в некоторых частях Европы было распространено кочевое скотоводство, особенно у германцев. Однако в областях, где хозяйствовали кельты, наблюдалось подобие некой системы земледелия, включавшей в себя оставление части полей под паром и удобрение их, то есть применение мер против быстрого истощения почвы. Этому же способствовал регулярный перенос поселений на новое место.

Единицей поселения на европейском континенте была деревня, но на Британских островах чаще ею считалось фермерское хозяйство или небольшая усадьба. Жилища обычно строили из дерева, иногда из камня без скрепляющего раствора, и крыли их тростником. Они располагались вразброс по территории поселения согласно традиции, восходящей к ранним земледельческим сообществам Европы и резко отличающейся от скученных, плотно застроенных городов и деревень Средиземноморья. В Галлии ко времени ее завоевания Цезарем четко определилась тенденция некоего сельского подражания классической городской застройке. Это видно по плану некоторых племенных поселений, как, например, в Бибракте с его «извилистыми улочками и домами, слабо напоминающими по структуре средиземноморские, архитектурные особенности которых были, впрочем, ограничены». Дома в большей части Европы были прямоугольными и обычно состояли из одной комнаты, иногда с небольшими перегородками. А вот в Иберии и повсюду на Британских островах дома строились круглыми, так что они должны были бы встречаться и в Галлии. Городища и усадьбы в основном не были огорожены или как-то серьезно защищены. Впрочем, иногда их окружали палисадами, земляными валами или каменными оградами различного размера, от легкого забора до массивных крепостных стен.

Для нашего исследования друидов и друидизма важны две главные территории кельтского мира – это Галлия и Ирландия, которые являют нам свидетельства кельтского общественного устройства, практически одинакового для этих двух регионов. Устные ирландские источники рисуют нам картину простого сельского мира, более примитивного, чем та, которую дают классические писатели, особенно Цезарь в своем рассказе о Галлии. Это соответствует археологическим свидетельствам, доказывающим более высокий уровень развития цивилизации на континенте. В Галлии основными единицами общественного деления было то, что ныне принято переводить как «племена» («ethne» у греческих и «civitates» у римских писателей). Они имели свои отдельные наименования: гельветы, венеты, эдуи или атребаты. Внутри этих больших племенных территорий существовали меньшие: чисто территориальные – «pagi» или родовые – кланы. Во времена Цезаря там возникали временные или переменные политические коалиции, включавшие в себя более мощное племя и несколько других, подчиненных ему родством или отношениями «клиент – патрон». К этой же поре первоначальная система племенных вождей (или королей) сменилась ежегодно выбираемыми магистратами на римский манер (члены которых именовались «vergobretjs») или олигархическим правлением совета старейшин. Этот последний ранее был ответственен перед «королем» (rix), чье положение также было до некоторой степени выборным: его выбирали из представленных для этого членов династического семейства. Кроме того, там имелся отдельный военачальник, то есть военный вождь, назначавшийся по мере необходимости. У Тацита есть упоминание, что подобный же упадок института вождей наблюдался и в Британии. Цезарь перечисляет одиннадцать галльских «королей», двое из которых к его времени перестали царствовать, а трех других он сам назначил. Нас не должна вводить в заблуждение грандиозность латинского титула «гех» или галльского «rix». Большинство этих «королей» были «всего лишь мелкими вождями-захватчиками, проводившими жизнь в набегах на чужие земли и грабежах своих и чужих подданных». Документы из Британии свидетельствуют, что женщины также могли путем избрания получить статус «племенной королевы», как Боудикка (Боадицея) или Картимандуа. Археологически это подтверждается богатыми женскими погребениями. Рангом ниже, чем король и королевская семья, было остальное общество, которое в Галлии делилось на три части: свободные землепашцы, рыцари или бароны («equites») и священнослужители или жрецы, в том числе друиды. Этот ученый класс включал в себя не только друидов, но и бардов («bardoi») и ватесов или предсказателей и гадателей («vates» или «manteis»), а также, возможно, и других не известных нам служителей культа. Ниже по положению были несвободные и безземельные люди, то есть плебс. Среди «рыцарей» существовали внутренние градации по власти и статусу. Они, по всей видимости, не являлись закрытой кастой: возможна была некая социальная мобильность. Религиозная элита и принадлежащие к ней друиды также не представляли собой замкнутую структуру, но, напротив, были доступны к вхождению извне представителей «рыцарского» класса.

По свидетельствам, взятым из древнеирландских законов и героических саг, являющихся самыми ранними письменными источниками, можно понять, что обычная область обитания племени («tuath»), которой правил «король» («ri»), не может быть приравнена к галльскому «civitas», а скорее к «pagus». Самым близким к «civitas» была бы группа субкоролевств или провинций (вроде Ольстера или Коннахта), каждое под началом своего «царька» и включавшее в себя несколько «туатных» единиц. Так, например, в Ольстер их входило 35. Географические сведения, собранные Птолемеем в начале II века до н. э., знакомят нас с наименованиями 20 «племен», или, как называли их римляне, «триб», Ирландии. В Британии таких насчитывалось 33. Наши устные источники явно описывают иное положение дел, а именно более поздний период, о чем мы имеем другие свидетельства. Кстати, в Британии, похоже, ранее существовали именно «паги» («pagi»), входящие как подразделения в более крупные племенные округа, а позднее полностью поглощенные «цивитами» («civitas), во главе которых стоял «король» или гораздо реже «королева».

На примитивном уровне «королевская власть» существовала во всей Ирландии, причем была выборной и «короля» выбирали из членов династического рода. За королем, ниже рангом, шла землевладельческая знать (галльские «equites»), а промежуток между ней и вольными простолюдинами составляли люди с особым даром или умением: «aes dana», то есть «люди мастеровитые», умельцы в изготовлении вещей, или искусно владеющие словом, мыслители, кузнецы, бронзовых дел мастера, знатоки законов и генеалогии, поэты и музыканты. Разнообразные свидетельства дают основание полагать, что в ирландском обществе друидам отводилась вовсе не такая главенствующая роль, как, судя по описанию Цезаря, в Галлии. Они входили в число «людей мастеровитых», то есть достаточно умелых и знающих. К ним относились также «филиды», бывшие одновременно и предсказателями и мудрецами, хранителями устных традиций, причем не только мифов, легенд и семейных историй, но также формализованного языка и искусства просодии (системы стихотворных размеров и произношения), и юристами, знатоками обычного права. Существовал также совет знати и общее собрание вольных людей племени. Собрания эти совпадали с периодическими «ярмарками», на которых провозглашались и пересказывались старые и новые законы, делались объявления, произносились стихи и устраивались конные состязания, кроме того, разумеется, шла бойкая торговля. Эти сборища на открытом воздухе, характерные для простого сельского общества, незнакомого с грамотой и городскими порядками, часто проводились близ древних кладбищ или подобных им святых мест. Восемь таких мест отмечены на юге Шотландии, три из них носят названия племен, а одно, видимо, было посвящено кельтскому божеству Мапону (Мапонусу). Ежегодное собрание галльских друидов на племенной территории карнутов, видимо, было похоже на подобные сборища галатских племен близ святилища Друнметон в Малой Азии.

В устных ирландских источниках имеется ряд свидетельств того, что «мастеровитые люди», и что особенно важно для нашего исследования, люди ученые, входившие в эту социальную группу, вели жизнь странников, то есть кочевую, и считались как бы существующими вне племен. «Был один класс людей, которые могли странствовать свободно, – пишет профессор Дэвид Грин. – Это класс грамотных людей… которые благодаря своим священным обязанностям могли свободно проникать сквозь железный занавес, отделявший одно племя от другого. Я думаю, что зайду не слишком далеко, предположив, будто эта привилегия распространялась на всех членов этого священнического класса, известного в Галлии как друиды, и под другими именами в Ирландии. Там их звали «aes dana», люди особого дара… Важное значение этого профессионального класса ученых людей в ранней Ирландии трудно переоценить, так как в отсутствии городов и любой централизованной политической системы они были единственным национальным институтом». И они занимали это положение в ирландском обществе вплоть до XVI века, когда Елизавета Английская приняла жесточайшие меры по истреблению этих опасно мобильных хранителей национальных чувств и национальной памяти. Как мы увидим далее, такое отношение к друидам совпадает с тем, что произошло в Галлии и Британии при установлении римского владычества.

Общественное устройство Галлии и Ирландии хорошо отражено в соответствующих документах, и можно предполагать, что оно было таким же точно на всем пространстве кельтского мира. Ирландия демонстрирует нам его в простой сельской форме, а Галлия времен походов Цезаря подпала под сильное влияние средиземноморского мира и двигалась к более развитому типу общества. Там исчезало королевское влияние, и в защищенных центрах политической власти в «пагах» и «цивитах» нарождалось нечто вроде городских общин и магистратов, по римскому образцу. По сути своей это было то же общественное устройство, которое наблюдалось во всем Древнем мире. Однако даже на поздних стадиях развития кельтского мира оно не было способно выйти за пределы «цивитов», в лучшем случае это был клан воинов, элиту которого составляли ратники-герои, для которых набеги и междоусобные войны трибов, родов и семейств являлись единственным средством существования, способом демонстрации поддержания престижа и аристократической власти.

Этот мир входил в группу тесно связанных между собой лингвистически индоевропейских языков. Дата, когда произошла дифференциация общего кельтского словарного запаса, не установлена. Но это явно произошло задолго до того, как появились первые упоминания о друидах. Разделились они на две основные группы: одна (кью-кельтская) сохранила исходный индоевропейский звук «Q» (кью), в то время как другая преобразовала его в «Р» (пи) – (пи-кельтская). Ирландские источники относятся к архаичной и консервативной кью-группе. Континентальный язык относился к пи-кельтской, галло-бриттской, представленной главным образом галльским языком и его островной британской версией. В Ирландии мы имеем изобилие свидетельств: устных пересказов, сохранявших и передававших из поколения в поколение поэзию, эпос, генеалогию, анекдоты, законы и обычаи, и можно полагать, что подобная традиция распространялась на весь кельтский мир. Относительно Галлии у нас есть неопровержимые утверждения Цезаря, что большое количество традиционных верований, изложенные в стихотворной форме, целенаправленно преподавали ученикам особые знатоки, бывшие, по сути, друидами. Другие упоминания у классиков о стихах и песнях, хвалебных одах и сатирах, сочиненных ранее упомянутыми профессиональными бардами, рисуют нам мир, весьма схожий с описанной в литературе раннеирландской традицией.

Хотя письменность не имела широкого употребления для закрепления традиционной творческой литературы, среди высших классов галльского общества до римского завоевания существовала относительная грамотность. (Однако в первой главе мы упоминали, как ограничено было ее использование в то время.) Долгая история греческих торговых отношений с варварской Западной Европой восходит к VII веку до н. э. и наверняка включала в себя не только импорт красивых бронзовых изделий и расписных ваз, но также существенный вклад в интеллектуальную жизнь людей, далеких от Массалии. Мы далее увидим, как некоторые элементы греческой математики и астрономических вычислений явились в кельтский мир именно таким путем. Нам следует также рассмотреть вопрос о взаимообмене идей в области начальной метафизики и различных теоретических рассуждений.

Во всяком случае, греческие буквы иногда использовались кельтами для письма: на железном мече I века до н. э. (из Швейцарии) есть кельтское имя «Korisios», выдавленное греческими буквами. Некоторые утверждения в иногда весьма неясных заметках Цезаря позволяют предполагать, что знание греческого алфавита было распространено среди галльских грамотеев. Ряд южногалльских надписей выполнен греческими буквами. Отмечено, по крайней мере, одно использование греческого в «галло-латинской транскрипционной традиции» (термин Джексона), когда латинское «X» использовалось как греческое «икс» для передачи кельтского звука «ch» (как в шотландском слове «лох»), особенно перед «т». Это известно по галльским надписям (см. ниже разбор календаря Колиньи: «TIOCOBREXTIO») и по британской надписи из южного Шильдса («ANEXTIOMARO»). Такое использование отмечено ранее как вариант надписей на монетах бриттского «короля» Таскиовануса (TAXCIAV[ANOS]), жившего примерно с 20 года до н. э. по 10 год н. э. Подобное использование предполагает сознательное изменение римского алфавита кельтскими «грамотеями» для передачи кельтского произношения, то есть звуков, присутствующих в языке кельтском, но не латинском. Другими свидетельствами этого являются орфографические инновации, включающие, в частности, перечеркнутое «D» (? или ??), одинарное или сдвоенное, перечеркнутое сдвоенное «SS» (SS) или использование греческой буквы «тета», то есть перечеркнутого «О» (?), для передачи группы звуков, напоминающих по слуху «сс». Имя «A??EDOMAROS» было очень распространено в Галлии и Британии, где примерно с 15-го по 1 год до н. э. правил «король» с этим именем, а некий «ANTE?RIG[OS]" чеканил монеты с такой надписью в начале I века до н. э.

Рис. 4. Кельтская письменность: монета A??EDOMAROS'a демонстрирует нам перечеркнутое «D»