В этой книге впервые представлен во всем своем многообразии жанр новеллы периода его рождения и расцвета в испанской литературе. Кроме широко известных у нас произведений Сервантеса, Лопе де Веги и Тирсо де Молины, читатель может познакомиться с творчеством многих испанских писателей XVI–XVII вв.: X. Тимонеды, Г. Сеспедеса-и-Менесеса, X. Переса де Монтальвана, М. Сайяс-и-Сотомайор и других…
Испанская новелла: рождение и расцвет
В XVII веке, когда могущество Испании близилось к закату, королевский хронист Гонсало де Сеспедес-и-Менесес, автор одной из интереснейших новелл этого сборника, писал: «Владения Испании столь обширны и необъятны, что Солнце, совершая свой путь от Востока к Западу, всегда освещает страны и провинции, ей подчиненные». Эти слова впоследствии будут повторяться, варьируясь на разные лады, применительно к самым разным «великим державам». А слава самой Испании, слава, «купленная кровью», длилась недолго. Более прочной оказалась слава, добытая пером и кистью: лет сорок мирового первенства, омрачаемого, впрочем, восстаниями внутри страны и бесконечными внешними конфликтами, — и два столетия небывалого расцвета литературы и искусства.
Об испанской литературе Золотого века мы знаем немало: это — блеск и острота комедии «плаща и шпаги», ирония и горький сарказм плутовского романа, мудрость и безумие Дон Кихота. А новелл — кроме «Назидательных» Сервантеса, которые часто осознавались как некое приложение к «Дон Кихоту», — как бы и не существовало. Новеллу заслонили другие, неимоверно разросшиеся жанры. Произошло это незаслуженно; забытая испанская новелла, имевшая в свое время широкую популярность, безусловно, достойна как интереса современного читателя, так и внимания специалистов. А вот почему это произошло, можно выяснить, лишь коснувшись тогдашней литературной ситуации, оценив расстановку сил на литературном фронте.
Золотой век в Испании не равен Возрождению. Несмотря на самородный блеск своего названия, эпоха эта сложна и трагична — в Испании, как нигде в Европе. Не успев пережить радость раскрепощения личности, разрушения средневековой «вертикали» с ее веками незыблемой иерархией ценностей, испанское общество практически сразу переходит ко второму акту драмы. Очарование миром и разочарование в нем, вера в человека и неверие в силу его разума еще не раз будут сменять друг друга в истории человеческой мысли. А теперь, на пороге Нового времени, общество впервые переживает крушение своих иллюзий. Особенно тяжело проходил этот процесс в Испании, где уже в XVI веке установилась абсолютная монархия — и не такая, как, например, во Франции, где подспудно продолжали развиваться новые, капиталистические отношения, а монархия, основанная на духовной диктатуре церкви, монархия анахронически феодальная. Во второй половине столетия Филипп II запрещает испанцам покидать пределы королевства для обучения наукам и резко ограничивает число переводных книг. Ужесточаются преследования еретиков и инакомыслящих. Страна скрывается за «ладановым занавесом».
Раннее испанское Возрождение, ознаменовавшееся проникновением в страну идей Эразма Роттердамского и итальянских гуманистов, было насильственно прервано. Но, как два века спустя говорили французские просветители, «нельзя приказать человеку: не просыпайся, а спи»: возврата к доренессансному мировоззрению быть не могло. Однако в отличие от ранних итальянских гуманистов, радовавшихся необъятности мира и ничем не ограниченной, веселой свободе человека в нем, испанцы рано увидели, как ненадежна и хрупка эта свобода, и главное — как беспредельно одинок человек в открытом, выстуженном пространстве, как играет им неумолимое время. Боккаччо, то погружаясь в праздничную, «карнавальную» стихию, то идеализируя человека, приподнимая его над обыденностью, создает сборник новелл. Желая представить мир во всем его многообразии, человека во всем блеске его многогранных возможностей, он поневоле отказывается от единства целого. Личность Ренессанса была самоценной, личность трагического гуманизма получала значение, обретала бытие лишь в своем времени, в своей среде. Литература позднего Возрождения постигала человека или через драматический конфликт — отсюда невероятный расцвет испанского народного театра — или через его жизненный путь в определенном времени, определенном пространстве — отсюда зародыш реалистической прозы Нового времени, испанский плутовской роман.
На этом фоне испанская новелла поневоле должна была затеряться. В 1566 г., когда Хуан Тимонеда опубликовал книгу своих «небылиц», само слово «новелла» (novela) было испанцу чуждо и непонятно в литературном контексте, поэтому в прологе к своему сборнику писатель поясняет; «Так что хитросплетения эти на моем родном валенсийском наречии именуются «рондаллес», а на тосканском — «новеллы»», А далее дает произвольную этимологию «экзотическому» слову, играя на созвучии novelas — no velas, то есть «не бодрствуешь»: «Труженик, раз ты не бодрствуешь, я разгоню твой сон десятком-другим забавных и хитроумных рассказов…» Да что там Тимонеда, творивший на заре испанской ренессансной новеллистики; в 1617 г., уже после выхода в свет «Назидательных новелл» Сервантеса, литератор Кристобаль Суарес де Фигероа в своей книге «Прохожий», необычайно ценной для нас меткими зарисовками литературных нравов той поры, приводит следующий диалог: «— А нравятся ли вам новеллы, какие нынче в ходу? — Не знаю, о чем это вы, хотя я к любым басням мало привержен…»
Новеллы
Неизвестный автор
Как неотесанный крестьянин купцов перехитрил
(Ярмарочный листок
[1]
около 1510 года)
Жил в одной деревне бедный крестьянин, который едва-едва зарабатывал себе на хлеб тем, что возил на своем ослике в город дрова на продажу. И от великой нужды спросил он совета у жены, как ему поступить, чтобы от нищеты избавиться. А у женщин слово всегда наготове, вот она и говорит:
Луис де Пинедо
Из «Книги шутливых историй»
У алькальда Антекеры мавры похитили жену. Тот предложил за нее богатый выкуп, однако мавры, рассчитывая на большее, запросили вдвое и собрались уезжать, увозя с собой свою пленницу.
— Что ж, увозите, — сказал алькальд. — Только, видит Бог, обратно я ее и за тысячу дукатов не возьму.
Дон Фадрике, герцог де Альба, сказал как-то доктору Вильялобосу:
— Вам бы, сеньор доктор, только скотину лечить.
Антонио де Вильегас
Абенсеррах и прекрасная Харифа
Вглядитесь в сей живой портрет доблести, великодушия, отваги, благородства и верности; Родриго де Нарваэс, Абенсеррах и Харифа, ее отец и король Гранады; и хотя лишь две фигуры составляют суть сего портрета, все прочие придают ему блеск и совершенство. И как драгоценный алмаз, оправленный в золото, серебро или свинец, имеет свою истинную и известную цену, определяемую каратами, так добродетель живет в любом, даже низком существе и высвечивает его несчастные заблуждения, хотя сама она и ее действие подобны зерну, которое, упав в добрую почву, произрастает, а в дурной — гибнет.
Рассказывают, что во времена инфанта дона Фернандо, овладевшего Антекерой, жил рыцарь по имени Родриго де Нарваэс, замечательный своей доблестью и ратными подвигами. Сражаясь с маврами, он проявил великое мужество, особливо при осаде и взятии Антекеры, и совершенные им деяния заслуживают того, чтобы помнить о них вечно. Однако Испания наша не ценит подвигов, полагая их делом привычным и обыденным: у нас что ни соверши, все мало, не то что у греков и римлян: те всех, кто хоть раз в своей жизни рисковал ею, обеспечивали бессмертием в своих творениях. Посему Родриго де Нарваэса, явившего чудеса храбрости во имя веры и короля, после взятия Антекеры сделали ее алькальдом, рассудив, что коль скоро он положил столько сил для завоевания города, то пусть и дальше не жалеет их для его защиты. Поставили его также и алькальдом Алоры, так что на его попечении были обе крепости, и он должен был поспевать и туда и сюда, зорко следя за угрозой нападения. Обычно он пребывал в Алоре, где имел полсотни дворян, состоящих на королевской службе и присланных для охраны крепости; их число было постоянным подобно числу бессмертных царя Дария: умершего или погибшего воина сразу же заменяли другим. Все они так верили в силу и доблесть своего предводителя, что все им было ни по чем: они без конца досаждали своим врагам, умело оборонялись от них и изо всех схваток выходили победителями, что способствовало их славе и пользе: всегда у них всего было вдоволь.
Но вот однажды вечером, в самое тихое время после ужина, алькальд обратился к ним со следующей речью:
— Думается мне, мои сеньоры и братья, что ничто так не возбуждает людские сердца, как ратные подвиги, поскольку при этом укрепляется вера в силу собственного оружия, и исчезает страх перед чужим. Дабы в сем убедиться, нам не нужны свидетели со стороны, поскольку вы сами — лучшие тому свидетели. Говорю вам это, ибо уже много дней мы ничего не предпринимали ради прославления наших имен, и я бы осудил сам себя, ежели бы, имея на службе столь отважных солдат, оставил их проводить дни в безделье. Надеюсь, вы все согласитесь со мной, что именно в этот час, когда царят вечерние тишина и покой, было бы недурно дать нашим врагам почувствовать; защитники Алоры не дремлют.
Хуан де Гимонеда
Из книги «Небылицы»
Небылица первая
В городе Александрии жили в довольстве и процветании два купца, в женах также счастливые; одного звали Косме Александрином, другого — Марком Цезарем; был установлен между ними союз, чтобы вместе торговать и вершить дела, и даже дом они держали общий. Так уж случилось, что в одно и то же время, об одну и ту же пору затяжелели хозяйки, а в положенный срок, в один и тот же день разрешились от бремени сыновьями, да такими хорошими и пригожими, что подобных им и на свете не видывали. Столь крепкой дружбой связаны были отцы, что порешили дать ребятам одинаковые имена и назвали обоих Толомеями. А через несколько дней обе роженицы скончались, оттого что роды были тяжкие и смертельные; и когда стряслась такая беда, Аргентину, старшую дочь Косме Александрина, только-только отнимали от груди. Схоронили купцы своих жен честь по чести, сидят и раздумывают — кому бы младенцев поручить выкормить; подслушала их беседу мамка Аргентины, прозванием Замараха — так ее муж окрестил, возчик Блас, — предстала перед ними, упала на колени и обратилась с такими словами;
— Вижу я вас в великом горе, государи мои, и потому, а также из почтения к госпожам моим, вашим женам, царствие им небесное, но более всего из любви, какую почувствовала я к вашим сынкам, ненаглядным Толомеям, раз поднеся их к своей груди, прошу в смирении и покорности — доверьте мне одной выкормить малышей, если будет на то ваша воля. Государь мой Косме Александрин не даст соврать, сколь прилежно и усердно кормила я Аргентину, его дочь, которая ныне в молоке не нуждается, как я нуждаюсь в особой милости, о коей вас обоих умоляю.
Понравилось купцам ее смирение, поняли они, что слезы, текущие у нее из глаз, выказывают искреннюю любовь, скрытую в сердце; приблизились друзья к кормилице, взяли ее под руки и подняли с колен; тут Косме Александрин сказал:
— Матушка и государыня наша, — ибо так теперь подобает вас называть, — видя ваше доброе расположение, памятуя о многих услугах, какие вы и ваш супруг каждодневно этому дому оказываете, за себя и за Марка Цезаря могу сказать, что мы согласны, если, конечно, он возражать не будет.
— Нет, сударь мой, я доволен, — отозвался Марк Цезарь. — Так что, сударыня мамушка, оставляем деток на ваше попечение.
Небылица шестая
Один землевозчик как-то поднялся ни свет ни заря, чтобы исполнить незавидную свою должность, и случилось, что, перевозя на осле корзины с землею, он заприметил посреди дороги изрядных размеров котомку. Пнул ее землевозчик ногой, услыхал, как монеты звенят, и сей же час увидал всадника, по всему, возвращающегося за потерей. Землевозчик, дабы деньги присвоить без помехи, опрокинул на котомку корзину с землею. И вот купец подъехал ближе и спрашивает:
— Эй, мил человек, не встречалась ли тебе большая сума с монетами, что упала у меня с седла?
Землевозчик же на него вскинулся:
— А подите-ка вы с вашими сумками да кошельками! Без вас тошно: осел землю раскидал, а мне собирать!
Купец уехал восвояси, а хитрый землевозчик погрузил обратно землю вместе с находкой и вернулся домой. Там они с женой раскрыли котомку и удостоверились, что в ней не просто дукаты, а португальские золотые с крестом; стали они в великой радости их считать да пересчитывать, да так увлеклись, что одна монета закатилась под короб, на котором они все это делали. Затем сложили деньги обратно в котомку, и жена их прибрала.
Небылица девятая
Один барселонский купец по имени Иларио отправил в Неаполь сына своего Северино, чтобы тот получил пять тысяч дукатов — должок, означенному Иларио причитающийся. Деньги-то сын получил, однако же так ловко ими распорядился, что очень скоро утекли они в карманы других тамошних купцов. Остался Северино без гроша и, узнав, что стоит в порту корабль под парусами и ждет лишь попутного ветра, чтобы плыть в Барселону, вышел на нем в море и после недолгого плавания высадился в желаемом месте и вступил в город. Время было позднее, постоялого двора не найти, и решил Северино устроиться на ночлег напротив родительского дома под скамьей, чтобы, если ненароком задремлет, не сняли бы с него плаща. И вот увидал он из-под скамьи, как некто бросил камешек в окно этого же самого дома; показалась девица и молвила:
— Придите в полночь, сударь мой, сейчас еще не время.
Мужчина удалился, а около полуночи Северино выбрался из-под скамьи и тоже бросил свой камешек, и опять девица подошла к окну и сказала:
— Ловите, сударь.
Он подставил плащ и поймал узелок с одеждою и дорогими украшениями.
Небылица десятая
Танкредо, знатный дворянин, добиваясь любви Селисеи, замужней дамы, чей дом стоял рядом с цирюльней, свел столь тесное знакомство с Маркиной, брадобреевой женою, что однажды, застав ее в слезах, осведомился:
— Хочу узнать я, сударыня, из ваших сахарных уст, отчего вы так убиваетесь?
И та отвечала:
— Как же не плакать мне, сударь, когда я уж два месяца с мужем моим ни за стол не сажусь, ни в постель не ложусь.
А Танкредо:
Небылица двенадцатая
Жил-был один слепец, такой скаредный, что из-за беспримерной своей скупости ходил по городу один, без поводыря; ел же там, где настигал его голод, чтобы не потратить лишнего и не съесть через меру; для ночлега он снял убогий домишко, где укрывался с наступлением ночи без света, ибо нужды в таковом не испытывал. Замкнувшись хорошенько на все запоры, он перво-наперво совершал дознание, нет ли кого: вынув из ножен короткую свою шпажонку, махал ею и тыкал во все углы и под кроватью, при этом приговаривая: — Ворюги-подлецы, обождите-погодите, вот я вас!
Удостоверившись, что в доме пусто, вытаскивал он из одной своей укладки мешок с реалами и пересчитывал их, дабы душою возвеселиться и возликовать, а заодно и проверить, все ли на месте. Так часто предавался слепой скупердяй этому занятию, что шум, производимый им ежевечерне, привлек наконец соседа, который, дабы уяснить себе поточнее, что же там происходит и к чему это оружье звенит, проделал дырку в стене. И вот наступила ночь; слепец, по дурацкой своей привычке, принялся протыкать шпагою воздух; но сосед разглядеть ничего не смог, оттого что света не было; однако сидел смирно и через какое-то время услышал, как звякают реалы, а потом — как скрипит замок укладки. И решил сосед, что утром, когда слепой уйдет по своим делам, он через крышу проникнет в каморку скупердяя и денежки унесет. Стащил он реалы, а вечером устроился возле дыры и прислушивается — что-то слепой делать станет.
Так вот, хватился реалов скряга, и давай сетовать да судьбу свою проклинать, причитая:
— Ой, денежки мои родненькие! Где-то вы теперь, болезные, гуляете? Творя молитвы, заполучил я вас, оттого и звал благословенными; так не должны же были вы допускать, чтобы через вас лишился я благословения вечного.
Так, горько жалуясь и стеная, улегся он все-таки в постель. Утром поднялся и вышел вон; вор — за ним, поглядеть, не наладится ли он, часом, в суд. Но по дороге встретил наш слепой кума, тоже незрячего, и рассказал ему о покраже; тот и говорит:
