В бесчувственной слепой черноте, что окружала меня со всех сторон, вдруг прорезалось одно-единственное, но очень яркое ощущение: отчаянно чесалась левая рука. Затем я открыл глаза и свет хлынул в меня, заполнил меня, напомнив о том, что я могу видеть. Потом появились звуки.

– Так вот что я тебе говорю, Шустряк, – сказал мне невысокий человек, стоящий напротив меня и отражающийся спиной в зеркале. – Обычно бой идет не до смерти. Но сегодня – Праздник Крови, и сегодня псам разрешено убивать. Если ты сегодня будешь плохо двигаться, Бурый Черт снесет тебе череп. Мой совет – не позволяй ему это сделать. Лучше убей его сам.

Я почесал руку и это доставило мне непередаваемое наслаждение. Рукав из тонкого черного велюра, обтягивающий левое предплечье, мешал добраться до участка воспаленной ноющей кожи, но зуд все же уменьшился.

Не могу сказать, что я понял что-либо из слов этого человека, но все, что он сказал, мне не понравилось. Все – каждое слово, включая предлоги. И сам он мне тоже не нравился. Хотя я видел его впервые в жизни, я уже был твердо уверен, что он – плохой человек. Мерзкий, продажный тип – скользкий, как заплесневелый гриб, выловленный из старой забытой кадки. И пахло от него чем-то затхлым, смешанным с ароматом дешевых духов в пошлую застоявшуюся вонь.

– Шустряк – это я? – поинтересовался я. – Это что, кличка такая?

Сознание возвращалось ко мне постепенно, наплывало удушливыми волнами, воняющими нечистотами и горящим жиром.

– Пить, – стонал кто-то. – Дайте пить…

Кто-то приоткрыл мой рот и теплая вода, отдающая ржавчиной, полилась ко мне в глотку. Я вдруг осознал, что это именно я издаю жалобные стоны и прошу пить.

– Пей аккуратнее, – тихо произнес старик, который стоял возле меня на коленях и поил меня. – Воды мало, и неизвестно, дадут ли еще. Может быть, они решат немножко подсушить нас перед тем, как сжигать. Знаешь ли, обезвоженные тела лучше горят. А дрова нужно экономить. В наших лесах завелись шепотники, пьявицы, мясоверты, шипокрылы и прочая нечисть. Лес становится рубить все опаснее.

– Хватит. Спасибо. – Я отстранил рукой кувшин с водой и сделал попытку сесть. Это было непросто. Ноги мои были зажаты в огромной деревяшке с прорезями для щиколоток. А деревяшка была приделана толстой цепью к каменной стене. Весил этот чурбан, наверное, не меньше, чем я сам.

Итак, мы двигались по городу. Рассвет уже вытеснил из города тьму: бесшумно, сонно вполз на узкие улочки, вылепил из ночной бесформенности дома, деревья, фонари, булыжную мостовую, растушевал их одинаковой дымчато-серой краской. Я удивленно озирался. Определенно, было в этом городе что-то ненормальное. Я еще не мог сказать что именно, поскольку не помнил, как должен выглядеть

нормальный

город. Издали каждый дом казался красивым, но когда мы подходили к нему, то непременно обнаруживались признаки какой-нибудь домовьей болезни: ревматически покосившиеся углы, штукатурка, отслоившаяся неровными пластами, червоточины дыр в черепичных крышах, окна, потерявшие свою форму – уставшие сохранять свою прямоугольность и сползающие вниз по стене. Это выглядело так, словно люди не умели ремонтировать свои дома. Не умели, потому что это никогда не было нужно, а теперь вдруг понадобилось, но навык так и не появился. Мы проходили одну улицу за другой, и везде было одно и то же. Нам встречались здания разной формы и высоты, разных архитектурных стилей, но во всех них было что-то общее. Кто-то построил весь этот город одновременно, – пришло мне в голову. Кто-то выстроил город много веков назад, сообразуясь собственными желаниями и вкусами, населил его людьми – такими, какими он хотел бы их видеть. С любовью и старанием украсил город милыми изящными деталями, подобающими скорее женской романтичной натуре, чем рациональной мужской. И веками поддерживал чистоту и уют в своем городе, а может быть, и чистоту мыслей его обитателей. Чистоту

дум

. А потом потерял способность делать это. Город начал расползаться по швам, и чистота мыслей сменилась грязью.

Я увидел фонтан на городской площади. В центре фонтана находилась высокая статуя красивой обнаженной женщины – совершенного создания, предназначенного для любви и счастья. Только лицо этой женщины было искажено болью и невыносимой мукой. Огромные толстые змеи, отлитые из позеленевшей бронзы, окружали ее, и кровь, что била из их открытых пастей, струями текла по белому мраморному телу статуи. Да нет, пожалуй, это была не статуя. Это была настоящая, живая женщина! Она вздрагивала, передергивалась в судороге, когда очередная из змей устремляла вперед свою треугольную голову и вцеплялась в нежную человеческую плоть, оставляя неровную рваную рану. Женщина кричала – страшно, беззвучно. Она пыталась избавиться от оцепенелого своего состояния, преодолеть скованность, чтобы вырваться из круга змей, и не могла этого сделать.

– Проклятые твари! – Я наклонился, поднял булыжник, вывернувшийся из мостовой, и запустил им в голову одной из рептилий. Бросок был точен, но камень пролетел сквозь голову змеи, миновал его беспрепятственно, как бестелесный призрак. Женщина повернула ко мне голову и я увидел, как узнавание появилось в ее глазах – смутное, недоуменное, продирающееся сквозь вязкий туман забвения.

– Что это за фонтан? Что за извращенец его построил? – Я схватил Флюмера за руку.

– Это? – Флюмер щурился, подслеповато всматривался в центр площади. – Раньше этого фонтана здесь не было. Думаю, что и сейчас его нет. Это всего лишь сон.

Спал я достаточно долго. Во всяком случае, когда я проснулся, солнце уже проделало половину пути от верхушки небесного купола к горизонту. Я повернулся и увидел две спины – Цзян и Трюфеля. Они о чем-то негромко беседовали. Телега все так же погромыхивала и подпрыгивала на колдобинах неровной дороги. Но вот то, что окружало на со всех сторон, совсем не было похоже на пейзаж, который я видел утром.

Для всего этого уже мало подходило название Светлый Мир. Скорее, это можно было бы назвать Странным Миром. Во всем присутствовало нечто неустойчивое, нереальное, вызывающее тревогу. Облака в потемневшем небе напоминали формами хищных тварей, они передвигались с разной скоростью, разевали гигантские пасти и поглощали друг друга. Справа от дороги высился старый и мрачный лес, и те звуки, что доносились оттуда, мало напоминали пение птиц. Зловещий посвист и голодное цвиркание временами переходили в вопли – отдаленные, но исполненные такой боли и отчаяния, что кожа покрывалась мурашками. Слева находились поля, нарезанные на правильные, относительно небольшие прямоугольники. На них росло что-то фиолетовое и голубое, перемежающееся широкими зелеными пространствами. Сперва мне показалось, что все пространство засеяно цветами – фиалками, васильками или чем-то подобным. Но, пока я всматривался в одно из полей, стараясь определить, что же там все-таки растет, оно проявило неожиданную прыть. Оно начало переползать на другое место. Ровные границы поля пришли в движение – невероятное, но совершенно явное. Фиолетовый прямоугольник шустро прополз сотню шагов и остановился. Кзади от него осталась широкая пожелтевшая полоса.

– Эй! – Я приподнялся на локте. – Цзян, Трюф, вы видели? Поле ползло!

– Ага. – Трюфель оглянулся на меня, моргнул светлыми глазками и повернулся обратно.

– Что – ага?!

Я проснулся оттого, что луч солнца пробился сквозь щель в стене сарая и дотронулся до моего носа, щекотно провел по моей коже – словно соломинкой. Я сморщил нос и открыл глаза.

Анютка лежала рядом со мной. Точнее, она почти лежала на мне, обняв меня обеими руками и прижавшись ко мне тонким юным телом. Тихо посапывала носиком. Она спала крепко и видела во сне что-то приятное.

Может быть, ей снился я. Во всяком случае, мне хотелось верить именно в это.

Анютка – именно так я называл эту девушку в той моей, настоящей жизни. В действительности ее звали Ань Цзян, но я называл ее на русский манер – Анюткой. Потому что мне так было удобнее. Потому что я был русским. И, как положено русскому, я переиначивал ее китайскую фамилию так, как мне хотелось.

"Мигель", – тихо прошептала она сквозь сон.

Вальдесом звали Великого Инквизитора Испании в середине шестнадцатого века. Это была очень большая и важная должность – Великий Инквизитор. Этот человек руководил Святой Инквизицией, а она решала судьбы сотен тысяч людей, которые попадали в ее застенки. Сеть учреждений инквизиции, накрывшая всю страну, боролась с ересью – религиозными учениями, хоть в малой степени отступавшими от предписанных канонов и образа мышления римского католичества. Людей, заподозренных в ереси, допрашивали с применением пыток, и все они, конечно, признавались в своих грехах – попробуй не признайся, если тебя пытают раскаленным железом.

Человек, который похитил Лурдес, называл себя Вальдесом – в честь Великого Инквизитора. Но он не был настоящим Вальдесом. Он родился в двадцатом веке и звали его Диего Санчес. Ему не нравилось это имя – Диего, как не нравилось все, что окружает его в этом мире. Он избрал себе новое имя – Вальдес. Свое настоящее имя он вспоминал только тогда, когда приходилось иметь дело с официальными властями. Например, в том случае, когда он попал в полицию, арестованный по обвинению в двойном убийстве.

– Диего Санчес, – произнес тогда офицер полиции. – Вы обвиняетесь в убийстве Кристины Глориэты Ромеро и Хакима Окама. Признаете ли вы себя виновным?

– Признаю, – хмуро сказал Вальдес.

Глупо было не признаться в этом, если его взяли дома, окровавленным с головы до ног, в компании двух истерзанных трупов, висящих на крючьях, ввинченных в потолок. Вальдес мог бы нанять хорошего дорогого адвоката, попытаться хоть как-то выкрутиться, но у него не было в этом ни малейшего опыта. Однако ему все же повезло. Молодой парень, которого он нанял в качестве защитника, сумел найти какие-то зацепки в ходе следствия, блестяще отработал процесс, великолепно выступил на суде, и Вальдесу дали всего десять лет. Десять лет… Совсем немного для двойного убийства.

До того, как в руки Диего Санчеса попал Кривой Нож, в жизни его было не так уж много хорошего. Моменты, когда он чувствовал себя совершенно счастливым, были так же редки в его жизненном существовании, как драгоценные самородки в грязном песке, промываемом золотодобытчиком на заброшенном прииске. Кажется, самой судьбой Диего был обречен на хроническое несчастье. И причиной этому было следующее: то, что доставляло ему удовольствие, то, что заставляло его сердце радостно биться и раздвигало в улыбке его тонкие губы, приводило других людей в состояние животного ужаса.

Диего Санчес любил чужую боль. Ему нравилось смотреть на лица, превращающиеся в мертвенно бледные маски, на процесс мучительного расширения зрачков, на руки с ломающимися ногтями, на тела, изгибающиеся в судороге. Но боль была в конечном итоге лишь сладким десертом – последним блюдом пиршества, неизбежно кончающимся смертью. Основной же составляющей наслаждения был страх. Он начинался с быстрого испуга, потом он переходил в панический ужас, лишающий человека разума, делающий его глупым бараном, предназначенным для заклания. Но и это не было еще истинным удовольствием – наблюдать, как мечется жертва, пытаясь спастись. Самым лакомым, деликатесным блюдом было то состояние, когда человек начинал понимать, что спастись ему не удастся. Когда он правильно оценивал свое положение и адреналин растекался по его венам, вытесняя кровь, и воздух наполнялся острым запахом предсмертного пота. Вот тут-то не стоило спешить. Тут нужно было правильно растянуть время, ибо что может быть лучше, чем почувствовать себя справедливым судьей?

Если бы все жертвы, изувеченные Санчесом, были бы найдены, если бы полиции удалось точно идентифицировать, что это именно он поработал над их превращением из живых людей в туши, расчлененные с мастерством лучшего мясника, ему хватило бы тюремных сроков на десять пожизненных заключений. Но полиция не нашла их. Да и не было этих жертв в действительности. У юного Санчеса была достаточно богатая фантазия, чтобы не убивать настоящих людей. И он слишком ценил свою свободу. Он убивал только в мечтах.

С чего все началось? С детства, конечно. Диего Санчес родился в середине пятидесятых годов двадцатого века в городке под названием Новено, в Андалусии – южной провинции Испании. Отец его, Рауль Санчес, был рабочим на стройке – добросовестный трудяга, который выпивал каждую пятницу в кабаке под названием "Старые друзья" свой литр красного риохского вина и стакан кальвадоса, а придя домой, навешивал своей жене синяк под глазом – столь же обязательный атрибут завершения недели, как воскресная служба в церкви. При том, что Рауль Санчес регулярно оставлял отпечатки кулаков на физиономиях всего своего семейства, включающего также дочь и двух сыновей, сам он был католиком – не то чтобы ревностным, но достаточно правильным. Он искренне верил в Бога, и исполнял все ритуалы, которые предписано исполнять хорошему христианину, не особо задумываясь над их значением. И уж в любом случае, каждое воскресенье все семейство Санчесов присутствовало на проповеди в местной церкви.

И все-таки однажды случилось нечто, что выбило Вальдеса из колеи. Он перестал чувствовать себя самим собой – тем Вальдесом, каким он привык быть. И отчасти он даже обрадовался этому.

Вальдес влюбился.

Это произошло, когда ему было уже тридцать три года. Да-да, ему стукнуло тридцать три, но не ищите в этом никаких аналогий – просто так уж получилось. Вальдес влюбился и одновременно начал предпринимать отчаянные попытки, чтобы вырваться из замкнутого круга жизненных ограничений. Запретов, которые он сам для себя придумал и выстроил вокруг себя, как забор.

Вальдес увидел эту девушку в Севилье – столице Андалусии. Он приезжал в этот город регулярно – пополнить запасы своих книг. Он любил побродить по Севилье – красивому и древнему городу. Когда-то Севилья была населена маврами – говоря по-современному, арабами. Испанцы называли их тогда не слишком приличным словечком – мудехары. Именно арабы выстроили белые дома с маленькими окошками, глухие стены, соединяющие кварталы, башни минаретов и мечети, переделанные позже в католические храмы. Вальдесу было приятно любоваться красотой, дышащей преданиями древности. А еще приятнее было думать о том, что нечестивых псов-мавров все-таки выкинули за море.

Началось все с того, что испанских мусульман начали крестить насильно. С теми, кто не захотел принять правильную, католическую веру, поступили просто и справедливо: всех мужчин убили, женщин продали в рабство, а детей крестили. Но крещеные арабы сохранили в своих злокозненных душах ядовитые семена ислама – неспроста их звали не испанцами, а презрительным именем "мориски". Мориски смешивали христианские и мусульманские обряды и втайне молились пророку Магомету. Они разговаривали на своем варварском языке, читали свои книги, написанные арабской вязью, запирали по пятницам двери своих домов, а в мусульманские праздники устраивали пения, именуемые zambra. Такое безбожие творилось много десятков лет. Но в середине шестнадцатого века инквизиция восстановила справедливость. Отвратительных морисков привлекли к ответственности перед Богом. Их подвергли суровому допросу, и, конечно, оказалось, что все, кто имел хоть дальнего предка из мавров, оказался скрытым магометанином. Морисков подвергали публичному покаянию, конфисковывали все их имущество в пользу государства, церкви и инквизиции. Их десятками тысяч переселяли в области, свободные от мусульманской заразы. Их обращали в рабство, секли розгами на площади и ссылали на пожизненную каторгу. Нераскаявшихся или неправильно покаявшихся сжигали. Это было так замечательно! Вальдес завидовал католикам, жившим в то прекрасное время. Настоящим католикам.

У Кристины действительно имелись серьезные проблемы с курсовой работой и все шло к тому, что она могла и не защитить ее. Причиной тому было вовсе не пренебрежение учебой – Кристина Ромеро была способной и добросовестной студенткой. Главной причиной стало то, что она сильно испортила отношения с профессором Салинасом. Человек сей, имеющий высокую научную степень и облеченный немалой властью над учениками, к сожалению, имел отнюдь не лучшие моральные принципы. Если говорить точнее, он не имел их вовсе. Этот толстенький и усатый как таракан человек был искренне убежден, что единственной справедливой платой со стороны хорошеньких студенток за его снисхождение в научных вопросах может быть только предоставление ими определенных услуг интимного рода. Речь, правда, не шла о полноценном сексе, так как Антонио Салинас в его шестьдесят с небольшим годков, осложненных гипертонией и перенесенным инфарктом, не был уже способен к активным телодвижениям. Тем не менее мало кто из девушек, прошедших через его кафедру, избежал уединенных индивидуальных разговоров об историческом процессе, сопровождающихся сальным хихиканьем, слюнявым облизыванием и прикосновениями стариковских пальцев к самым нежным девичьим местам. Не будем давать нравственную оценку сему типу – безусловно, неприятному, – ограничимся только удивлением по поводу того, что и в современной цивилизованной Испании могут существовать подобные ущемления гуманитарных свобод граждан. Тем более, что многие девушки относились к поползновениям профессора достаточно спокойно, а некоторые даже провоцировали его на это, намеренно облегчая себе сдачу экзамена и зная, что серьезным вторжением в их личную жизнь это не грозит по причине мужской слабости пристающего субъекта.

Надобно сказать, что профессор Салинас, в далеком прошлом знаток и даже разбиватель дамских сердец, достаточно хорошо разбирался в женском вопросе, а потому заведомо не ущемлял девиц, по которым можно было очевидно сказать, что они не ведут активной половой жизни. Он не желал излишних, неоправданных неприятностей. К сожалению, Кристина Ромеро к такому невинному контингенту никак не принадлежала. Более того, с первого взгляда можно было сказать, что она весьма чувственная девушка, с удовольствием воспринимающая радости интимного контакта. А поэтому никаких поблажек со стороны старикана Салинаса не предполагалось – он заранее облизывался, когда представлял как залезет в трусики красотки Кристины. Можно представить его разочарование и даже гнев, когда сия студентка не только сказала: "Как вы смеете, безобразник!", но бесцеремонно отпихнула Салинаса, едва не сломав ему ребро.

Таким образом были испорчены всякие взаимоотношения между Кристиной и профессором Салинасом. И именно это было истинной причиной тревог Кристины, которые наблюдал Вальдес. Правда, он не знал всего, что произошло, но составил в своем уме достаточно точную картину после того, как собрал информацию об Антонио Салинасе. Сбор информации стал для него делом нетрудным и даже отчасти увлекательным, потому что для этого ему пришлось провести ночное время в обществе двух однокурсниц Кристины. Правда, обе эти девицы, внешне весьма приятные, нелестным образом отозвались о самой Кристине Ромеро, заявив, что она "девка со сдвигом", но Вальдес обратил на это самое малое внимание, рассудив, что симпатичные девушки только таким образом и могут отзываться друг о друге.

Проблема, возникшая перед Вальдесом, требовала быстрого разрешения, в то же время была нова и непривычна для него. Для начала он составил довольно сложный план, который включал в себя уплату денег какой-нибудь проститутке, соблазнение ею Салинаса, фотографирование их в момент неприличных забав, а потом шантаж профессора тем, что фотографии эти могут быть предъявлены его жене. На выполнение технологического процесса у Вальдеса имелось два дня. Он договорился обо всем с девицей подходящей профессии, снял квартиру, где должно было происходить совращение, одолжил хорошую фотокамеру и научился неплохо ей владеть. К концу второго дня выяснилось, что добропорядочный Салинас никогда не имеет дела с проститутками – ему просто нечем было бы заняться с ними по причине застарелой импотенции. К тому же жена его, именем которой предполагалось вести переговоры, умерла семь лет назад, так что шантаж ее был делом более чем затруднительным. И поэтому к концу третьего дня, вечером накануне защиты, Вальдес стоял на автостоянке, на которую в скором времени предполагалось прибытие самого профессора. Вальдес пребывал в умственном затруднении, он никак не мог решить, что ему лучше сделать.

Вальдес не решался просто избить Салинаса до полусмерти, как сделал бы в более простой жизненной ситуации, и чего Салинас на самом деле заслуживал. Профессор был довольно значимой фигурой, с большими связями, он хорошо осознавал неприкосновенность собственной персоны, и его расквашенный нос мог привести к обострению ситуации и самым неприятным последствиям непосредственно для Кристины. Тем не менее Вальдес не сомневался, что найдет выход. В своих изысканиях он не сделал еще самого важного – он не познакомился лично с Антонио Салинасом. Он был уверен, что как только увидит поганца-профессора, то сразу поймет, в чем состоят его слабые места. Поймет, куда стоит ударить, а может быть, и просто нажать, чтобы добиться желаемого результата. Вальдес плохо разбирался в хороших людях, но вот в плохих-то он разбирался лучше некуда.

Наверное, в самом начале истории любви Вальдеса и Кристины Ромеро все происходило так, как и должно было происходить. Вальдес осуществлял свои романтические мечты, а Кристина подчинялась ему. Увы, Вальдес не мог в должной мере возместить того, чего лишил себя еще подростком – романтических отношений. Он давно уже стал взрослым мужчиной и оттенок естественного для его возраста прагматизма порою превращал его романтические поступки в пародию на самое себя. Однако, отдадим должное Вальдесу – он старался как мог. Правда, интимная близость между ним и Кристиной случилась не через две недели, как первоначально было запланировано Вальдесом, а в первый же вечер. Они даже не дотянули до ночи – вышли из ресторана подышать свежим воздухом, и тут травянистая лужайка между кустами соблазнила их до такой степени, что они немедленно совершили на ней свой первый акт любви – быстро, даже толком не раздевшись. Но Вальдес не сильно корил себя за то, что потерял голову. Потому что это стоило того. Любовь с Кристиной не имела ничего общего с "перепихиванием", которое он механически выполнял всю свою предыдущую жизнь. Он впервые понял, что такое любовь, что такое любить и быть любимым. Он отдался этому прекрасному чувству всей своей душой. Червь сомнения копошился в подсознании Вальдеса: говорил ему, что он совершает ошибку, что он становится слишком зависим от другого человека, становится слишком свободен и даже развратен в поведении. Вальдес старался не обращать на это внимания. Он действительно любил Кристину. Он собирался в будущем жениться на ней, обзавестись домом и кучей детишек, и дать им хорошее воспитание. Таким образом, Вальдес, много чудачивший в детстве, выправлялся на глазах и шел теперь по правильному пути. Покойный папаша Рауль, встреть он сейчас своего беспутного сынка Диего, пожал бы ему руку.

Происходили, конечно, и неизбежные ссоры, и связаны они были в основном с приступами консерватизма Вальдеса, проявляющимися как тайфуны местного значения – небольшие, но достаточно разрушительные. В августе было совершено двухнедельное, как бы свадебное путешествие на Ибицу – остров в Средиземном Море. К сожалению Вальдеса, нравы на этом острове царили более чем вольные. Гомосексуальные парни – с крашеными волосами или бритые наголо – сидели в барах и целовались взасос, не обращая внимания на окружающих. Транссексуалы, геи и просто извращенцы среднего пола свободно шастали по улицам, разодетые в лифчики, боди и платья такого фасона, что любая шлюха покраснела бы от стыда. Марихуану продавали пакетами на каждом шагу и тут же, на каждом шагу, ее курили. Вальдес не учел того, что еще в конце шестидесятых годов Ибица была одним из основных рассадников хиппистской заразы, а теперь, в восьмидесятых, сюда съезжались отдохнуть в основном те, на чьи развлечения нормальные люди смотрели с неодобрением. Здесь, на Ибице, все любили всех, но как-то уж слишком много было этой любви и слишком уж она была неразборчивой.

Однажды Вальдес взорвался. Это случилось в заведении под названием "5 km", когда мускулистый черный негр двухметрового роста, с головой, украшенной бесчисленными ямайскими косичками а-ля Боб Марли, пригласил потанцевать Кристину. Не успел Вальдес моргнуть глазом, как подлый чернокожий спустил с плеч Кристины тонкие бретельки платья, в результате чего ее грудь полностью обнажилась, схватил девушку за бедра и ловким движением подкинул вверх. Вальдес изумленно смотрел, как Кристина, его Кристина, сидит на животе у негра, крепко обхватив его ногами, а он слюнявит толстыми губами ее нежные розовые соски. Кристина откинула голову назад и получала наслаждение, забыв обо всем на свете, в том числе и о своем женихе, сердитом как бычок-двухлетка. Изумления Вальдеса хватило ровно на пять секунд. А дальше он продрался через толпу танцующих и свалил негра одним ударом в ухо.

Негр покатился по полу, Кристина, естественно, тоже. Люди вокруг заорали и расступились. Бедная Кристина ударилась очень больно, до крови ободрала себе локоть – теперь она сидела на полу и плакала. Но Вальдес уже не обращал на нее внимания. Он собирался продолжить драку и пританцовывал от нетерпения, пока поднимался чернокожий громила. Конечно, этот чертов культурист был тяжелее худощавого Вальдеса в полтора раза, но Вальдес не сомневался, что для начала выбьет гаду все зубы, а потом отправит в полный нокаут, а может быть, и в гроб. К удивлению его, негритос вовсе не собирался драться. Он только белозубо осклабился, постучал пальцем по лбу и пробормотал что-то вроде "Hey, guy, are you dopey or what? Cool down!"

Вальдес в тот вечер долго извинялся перед Кристиной, и целовал ее ободранный локоть, и говорил, что не мог сдержаться, а потом она простила его и извинялась сама, и плакала у него в объятиях, а потом он лежал на ней, и добросовестно совершал свои ритмичные движения, и никак не мог достичь оргазма, потому что все воображение его занимал чертов негр, сосущий грудь Кристины. Измучившись уже до боли, он вообразил, что берет ржавый железный крюк и распарывает им живот ниггера, и кишки вываливаются наружу… Вальдес кончил сразу же, вскрикнув от необычайно сильного оргазма.