"La Musique", говоритъ Мармонтель въ своихъ "Contes Moraux", которые наши переводчики, какъ бы въ насмѣшку надъ ихъ духомъ, упорно именуютъ "нравоучительными разсказами" — "la musique est le seul des talents qui jouisse de lui même, tous les autres veulent des témoins"

[2]

. Онъ смѣшиваеть здѣсь удовольствіе слушать нѣжные звуки съ способностью создавать ихъ. Совершенно такъ же, какъ и всякій другой талантъ, музыка можетъ доставлять полное наслажденіе лишь въ томъ случаѣ, если есть второе лицо, которое бы могло оцѣнить исполненіе; и совершенно наравнѣ съ другими талантами, она создаетъ эффекты, которыми можно вполнѣ наслаждаться въ одиночествѣ. Мысль, которую raconteur не сумѣлъ ясно выразить или которую онъ нарочно такъ выразилъ изъ національной любви къ остроумной игрѣ словъ, является вполнѣ основательной, именно, что высокая музыка можетъ быть нами оцѣнена наиболѣе полно лишь тогда, когда мы совершенно одни. Въ такой формѣ данное положеніе сразу можетъ быть принято тѣми, кто любитъ лиру ради ея самой и ради ея невещественныхъ качествъ. Но есть еще одно наслажденіе у падшихъ смертныхъ, и быть можетъ единственное, которое даже болѣе, чѣмъ музыка, связано съ сопутствующимъ чувствомъ уединенія. Я разумѣю блаженство, испытываемое при созерцаніи картинъ природы. Истинно, кто хочетъ видѣть полнымъ взглядомъ, славу Господа на землѣ, тотъ долженъ созерцать ее въ уединеніи. Для меня, по крайней мѣрѣ, присутствіе не только человѣческой жизни, но и жизни во всякой иной формѣ, кромѣ зеленыхъ существъ, ростущихъ на землѣ и лишенныхъ голоса, является пятномъ на ландшафтѣ, чѣмъ-то враждебнымъ генію картины. Я люблю созерцать темныя долины, и сѣрые утесы, и источники водъ, что смѣются безмолвной улыбкой, и лѣса, что вздыхаютъ въ безпокойномъ сыѣ, и надменныя горы, что, насторожившись, смотрятъ внизъ, — все это я люблю созерцать, я вижу во всемъ этомъ исполинскіе члены одного, полнаго духа и чувства, громаднаго цѣлаго — того цѣлаго, чья форма (сферическая) является наиболѣе совершенной и наиболѣе вмѣстительной изо всѣхъ; чей путь лежитъ среди дружескихъ планетъ; чья нѣжная прислужница — луна; чей властитель — солнце; чья жизнь — вѣчность; чья мысль — помыслъ божества; чья услада — знаніе; чьи судьбы потеряны въ безбрежности; чье представставленіе о насъ подобно нашему представленію о микроскопическихъ животныхъ, опустошающихъ нашъ мозгъ; это — существо, которое мы логично считаемъ совершенно неодушевленнымъ и матеріальнымъ, почти тѣмъ же, чѣмъ микроскопическія животныя считаютъ насъ.

Наши телескопы и математическія изслѣдованія рѣшительно убѣждаютъ насъ, несмотря на ханжество невѣжественныхъ святошъ, что пространство, а потому и вмѣстимость, является соображеніемъ весьма важнымъ въ глазахъ Всемогущаго. Круги, по которымъ вращаются звѣзды, наиболѣе приспособлены къ движенію, безъ столкновенія, воможно наибольшаго числа тѣлъ. Формы этихъ тѣлъ какъ разъ таковы, чтобы въ предѣлахъ данной поверхности заключать возможно наибольшее количество матеріи; между тѣмъ какъ самыя поверхности расположены такимъ образомъ, чтобы помѣстить на себѣ населеніе большее, чѣмъ могли бы помѣстить тѣ же поверхности, расположенныя иначе. И пусть пространство безконечно, — въ этомъ обстоятельствѣ нѣтъ никакого возраженія противъ той мысли, что вмѣстимость является соображеніемъ весьма важнымъ предъ лицомъ Всемогущаго; ибо, чтобы наполнить безконечность пространства, нужна безконечность матеріи; и такъ какъ мы ясно видимъ, что надѣленіе матеріи жизненной силой представляетъ изъ себя начало, — насколько мы можемъ судить, руководящее начало въ дѣяніяхъ Бога, было бы нелогичнымъ предполагать, что это начало ограничивается предѣлами всего мелочнаго, гдѣ мы видимъ его слѣдъ ежедневно, и исключать его изъ предѣловъ всего грандіознаго. Такъ какъ мы находимъ одинъ кругъ въ другомъ, безъ конца, причемъ всѣ вращаются около одного отдаленнаго центра, который есть Божество, не можемъ ли мы аналогичнымъ образомъ предположить жизнь въ жизни, меньшую въ большей, и всѣ — въ лонѣ Духа Господня? Словомъ, мы безумно заблуждаемся, тщеславно полагая, что человѣкъ, въ своихъ теперешнихъ или грядущихъ судьбахъ, является въ мірѣ моментомъ болѣе важнымъ, чѣмъ эта обширная "глыба юдоли", которую онъ обрабатываетъ и презираетъ, и за которой онъ не признаетъ души, руководясь тѣмъ поверхностнымъ соображеніемъ, что онъ не видитъ ея проявленій

Во время одного изъ такихъ странствій, въ далекой мѣстности, среди горъ, сплетавшихся съ горами, среди печальныхъ рѣкъ съ ихъ безконечными излучинами, среди меланхолическихъ и дремлющихъ болотъ, я случайно достигъ мѣста, гдѣ была небольшая рѣчка съ островомъ. Я пришелъ къ ней внезапно, во время многолиственнаго Іюня, и легъ на дернъ подъ вѣтвями какого-то ароматическаго невѣдомаго кустарника, чтобы, созерцая, отдаться дремотѣ. Я чувствовалъ, что именно такимъ образомъ я долженъ смотрѣть на эту картяну, — такъ много въ ней было того, что мы называемъ видѣніемъ.

Отовсюду, кромѣ запада, гдѣ солнце склонялось къ закату, высились зеленѣющія стѣны лѣса. Небольшая рѣчка, дѣлавшая рѣзкій поворотъ въ своемъ теченіи и тотчасъ же терявшаяся изъ виду, казалось, не могла уйти изъ собственной тюрьмы, но поглощалась на востокѣ темной зеленью древесной листвы; въ то время какъ на противоположной сторонѣ (такъ представлялось мнѣ, когда я лежалъ и смотрѣлъ вверхъ) безшумно и безпрерывно струился въ долину пышный водопадъ багряныхъ и золотыхъ лучеи, бѣжавшихъ изъ источниковъ вечерняго неба.

Почти въ срединѣ той узкой перспективы, которая представлялась моему дремлющему взору, былъ небольшой и круглый островокъ; украшенный роскошной зеленью, онъ покоился на рѣчномъ лонѣ.