Да! я был, — как и теперь я, — нервозен, очень, очень, страшно нервозен; но зачем вы хотите называть меня сумасшедшим? Болезнь изощрила мои чувства, а не испортила, не притупила их. В особенности тонко было у меня чувство слуха. Я слышал все на небе и на земле. Я слышал многое в аду. Так я сумасшедший? Слушайте же и наблюдайте, как здраво, как спокойно я могу рассказать вам всю историю.

Я не в состоянии припомнить, каким образом первая мысль запала мне в голову; но, запавши раз, она преследовала меня день и ночь. Цели здесь не было никакой, страсти — никакой. Я любил этого старика. Он никогда не делал мне зла. Он ничем не оскорбил меня. Я вовсе не желал его денег. Мне кажется, причиною всему был его глаз… да, именно так! один глаз его был похож на глаз ястреба — бледно-голубой, с бельмом. Когда взгляд его падал на меня, вся кровь моя застывала в жилах. И вот, постепенно, мало-помалу, я задумал убить старика, чтобы избавиться навсегда от его глаза.

Итак, вот в чем состояло дело. Вы воображаете, что я сумасшедший. Сумасшедшие ничего не понимают, но посмотрели бы на меня! Вы увидели бы, как благоразумно я действовал, с какою осторожностью, с какою прозорливостью, с каким притворством я шел к своей цели! Я никогда не был так ласков к старику, как в последнюю неделю пред его смертью. И каждую ночь около полуночи я поворачивал ручку его двери и отворял ее, — как тихо отворял! Отворив несколько, чтоб просунуть голову, я продвигал туда потайной фонарь, закрытый наглухо, так что из него не выходило ни малейшего света; потом просовывал голову. О! вы засмеялись бы, если бы увидели, как хитро я делал это, как медленно-медленно поворачивал голову, чтобы не разбудить старика. Мне нужен был целый час для того, чтобы просунуть всю голову в приотворенную дверь и увидеть, наконец, как он лежит на своей кровати. Разве сумасшедший мог быть так рассудителен? Затем я осторожно открывал фонарь — как осторожно! Я открывал его как раз настолько, чтобы на ястребиный глаз упал одинокий, тонкий луч света. И я делал это целые семь ночей сряду — ровно в полночь — но глаз всегда был закрыт, и мне невозможно было приступить к делу, потому что меня беспокоил не сам старик, а злой глаз его. И каждое утро я смело входил в его комнату и спокойно говорил с ним и тоном задушевной привязанности называл его по имени и спрашивал, как он провел ночь. Вы видите из этого, что он был бы необыкновенно проницателен, если бы подозревал, что в эту самую ночь, ровно в двенадцать часов, я наблюдал его сон.

В восьмую ночь я отворил дверь еще осторожнее, чем прежде. Минутная стрелка на часах двигалась скорее, чем моя рука. Никогда до этой ночи я не чувствовал всего объема моих сил, моей хитрости. Я едва мог сдерживать чувство торжества при мысли, что вот я отворяю дверь, а он даже и во сне не видит моих тайных дел и помыслов. У меня вырвался смех; может быть, старик услыхал его, потому что он задвигался на кровати, как будто в испуге. Вы думаете, что я отступил? — ошибаетесь. В комнате его царствовала непроницаемая тьма (ставни были заперты от воров), он не мог видеть, что дверь отворена, — и я все больше и больше открывал ее.

Я уже просунул голову внутрь комнаты и хотел открыть фонарь, но мой большой палец соскользнул с жестяной застежки. Старик вскочил и закричал: "кто там?"