Уже около часа колошматил дождь северные провинции Трафальерума. Раскаленные каменные градины, точно крошечные снаряды, били по серебристым сферическим крышам зданий, по зеленым пластиковым мостовым, по головам миллионов ликующих трафальеров, заполонивших в карнавальном шествии все улицы и площади Е

2

— главного города гигантской планеты. Но серьезного урона дождь причинить не мог: и дома, и уличные навесы, и воздухоплавы, много веков назад вытеснившие автомобили, были сделаны из прочных сплавов, способных выдержать куда более тяжелый камнепад. Только по мостовым, где еще не заменили морально устаревший пластик, стрельнули трещины. Хуже приходилось жителям: не все взяли конусные каскетки и зонты-амортизаторы, и теперь то здесь, то там раздавались вскрики — градины покрупнее набивали на головах шишки, оставляя на коже ожоги, опаляли даже специальные одежды с металлической нитью. Особенно доставалось, конечно же, детям, которых родители укрывали мощными телами и тащили под навесы, к лавкам, где торговые роботы круглосуточно продавали защитные дождевики, полусферы, панцири, ботфорты, накидки — самых причудливых фасонов и расцветок.

Но мелкие эти досадины нисколько не отравляли всеобщего торжества по случаю праздника Единения, учрежденного полторы тысячи лет назад в ознаменование конца религиозной междоусобицы, раздиравшей десятимиллиардную — и единственную на планете — нацию трафальеров.

Переливаясь многоцветьем пышных и ярких старинных костюмов, гомоня на все лады радостными голосами, грохоча допотопными прадедовскими трубами и барабанами, рьяно импровизируя на новейших портативных музыкальных синтезаторах, извиваясь в модных гимнастических танцах, карнавал медленно взбирался на 7-й холм, где некогда была провозглашена декларация Единения и где ныне, на самой вершине, высилась тысячеметровая Игла, одна половина которой — по вертикали — была густо-черной, другая — ослепительно желтой, что символизировало слияние враждовавших в глубине веков религий и возникновение единоверия.

Первые потоки трафальеров уже достигли вершины и теперь растекались вправо и влево по холму, склоны которого были превращены в неохватные для глаза трибуны. Правда, своими пластиковыми скамьями они были обращены не вниз, как на стадионах, а вверх — к Игле. Семьи и компании шумно рассаживались на скамьях, развязывали продающиеся всюду по случаю праздника бурдюки с выдержанным вином, открывали большие гастрономические и кондитерские торбы, каждая из которых таила для своего владельца какой-нибудь сюрприз. Рослый даже для трафальеров, семиметровый, горожанин заливался счастливым младенческим смехом, обнаружив в торбе, помимо изысканной снеди, герметически закрытый аквариум с горной форелью и миниатюрный очаг, на котором ему предлагалось — непременно собственноручно! — изжарить рыбу по одному из приложенных рецептов. А рядом, уже не в силах выражать восторг в полный голос, повизгивала ясноглазая, с бантом во всю голову двухметровая малышка: ей достался заводной белый медвежонок, который методично извлекал из розовой пасти мороженое — в виде моржа, белки, волка и других зверюшек, ни разу никого не повторив, и при этом говорил неожиданным басом: «На здоровье!»

Дождь не стихал, но уже не досаждал, как в начале шествия, — все успели разжиться надежной защитой от трассирующих огненных градин. Сейчас, когда на планету разом пала обычно непроницаемая ночь, градины превратились — хоть и буйствовали вокруг фейерверк и иллюминация — в сказочное украшение праздника: тонкие золотистые нити, беспрерывно прошивая темень, освещали хаотично пульсирующим, но ярким светом и расфранченных жителей с их пестрым скарбом, и вознесшийся над городом холм с пятьюстами белоснежными ярусами скамей, и дерзновенно обращенную в явь инженерную мечту — фантастическую державную Иглу, старательно отражающую в своей ячеистой поверхности все это огненное пиршество.

— Не вижу счастья на ваших лоснящихся физиономиях, советнички. На какой ступени Резиденции вы обронили победные лики?.. Воображаю, как резво передвигали вы свои короткие жирные ножки, как астматически пыхтели, спотыкались, терпели ушибы, торопясь поскорее доставить мне радостную весть. И вдруг сникли! Отчего бы это? A-а… ну конечно, вы безмерно устали — легко ли дотащить этакую вестищу до моего апартамента!.. Смею уверить вас, бравые мои полковнички, что ковры на полу я менять не приказывал, они прежние, и узоры их вами хорошо изучены, так что поднимите-ка на меня блудливые глазки, дабы я сам смог прочитать в них правду, попутно избавив вас от необходимости лгать… Вот так уже лучше. А почему упорствует твоя ученая голова, ра-Гур? A-а, понимаю, она оттачивает последние блестящие фразы доклада об абсолютном торжестве своей гениальной идеи…

— Идея провалилась, диктатор…

— Ах, что это ты такое говоришь?! Ах, ты меня убиваешь! Ах, не может быть!

— Да, провалилась, я вынужден это признать.

— Полюбуйтесь, господа, на этого канцеляриста, на которого я натянул полковничий мундир, причислив тем самым к элите Айсебии! Он даже не уловил сарказма в моих словах, а ведь титулован званием прима-ученого. Да ты еще не ступил в мой апартамент, еще не доковылял до Резиденции, а я уже знал, что твоя идейка оказалась павлиньей — цветаста, вызывающа, но никчемна.

Пахота разнеженно па́рила после ливня, приправляя теплый, еще не настоянный на травах воздух слабым запахом сырого краснозема. Огромный пластователь почвы, приглушенно гудя мощными компрессорами, легко перевалил через крутой взгорбок и плавно заскользил вниз, оставляя за собой широкую полосу плодородного крошева, в котором уже уютно подремывали янтарные зерна сахарной кукурузы.

Доплыв до края плантации, пластователь подрулил к обочине, шумно и протяжно вздохнул, убирая воздушные подушки, и грузно осел на выдвинутые крабьи ноги. Прозрачная полусфера кабины, пчелино прожужжав, съехала назад, и седоволосый селянин, вдавив клавишу автоматической разгрузки мусорного бункера, устало откинулся на спинку кресла, непроизвольно прислушиваясь к грохоту высыпающихся камней. Сколько их, оплавленных, часто еще не остывших приветников враждебного космоса, собрал он за свою долгую судьбину пахаря — целый общинный городок можно построить! Он сощурился, греясь в прямых бледно-фиолетовых лучах дарителя жизни всему сущему — звезды 2,3∙10

4 

кВт∙ч. И улыбчиво вспоминал проказливого внучка, весь вчерашний вечер охотившегося за дедом: угораздило же на свою голову — в буквальном смысле — купить карапузу крылатую ракету с разделяющимися боеголовками, которые, попадая в лицо, в руки и взрываясь, причиняли не меньше неприятных ощущений, чем вот эти каменные градины, когда они сыплются сверху… Эвон какая гряда выросла за бункером, а ведь только один круг проплыл по плантации. Силен, знать, был ночью звездный дождик, раз так намусорил. А он вот и не слышал ничего — слава крепкой вере, что живет в нем, да еще, наверное, нынешним строителям, которые недавно додумались покрывать крыши упругим пластиком, глушащим удары и отбивающим метеориты, точно теннисной ракеткой.

Дневная звезда пригревала так усердно, что старый пахарь не стал опускать полусферу, а все сидел недвижно, опять вспоминая свой уютный дом, окруженный садом, и ласкового, хоть и приставучего ракетного агрессора. Надо бы подарить ему что-нибудь помирнее, электромобиль, например, с автопилотом, пусть привыкает к скорости, четыре года уже, лишь бы дотянулся до педалей, имитирующих управление, росточком-то пока не вышел, два метра всего…

Однако надо было, работать, и одновременно нажатые клавиши убрали крабьи ноги и запустили компрессоры. Плавно тронув пластователь, старик по привычке оглянулся, проверяя, плотно ли закрылся мусорный бункер, и тут же по глазам ему резанула ослепительная вспышка — оттуда, с только что насыпанной гряды. Инстинктивно врубив крейсерскую скорость и отлетев метров на триста, он развернулся и, загнув из предосторожности здоровенный крюк, подплыл к гряде с другого бока. Но ничего примечательного не обнаружил: обычная метеоритная мелочь, давно испустившая свой раскаленный дух, не проявляла никакой активности.

Не выключая на всякий случай двигателей, старик спрыгнул на пахоту и медленно начал обходить гряду, цепко всматриваясь в надоевшие своим унылым серым цветом градины. Камни были мертвы.

— Просто непостижимо, что мы, физики с учеными степенями, интеллектуалы в несчетном колене, уже полчаса сидим в лаборатории, вся атмосфера которой со дня сотворения наэлектризована высокой мыслью, и темпераментно разглагольствуем на заданную кем-то весьма непрезентабельную тему…

— Возьму на себя смелость уточнить, коллега Вг, — не просто непрезентабельную, а пошлейшую тему!

— Ах, сколько пышных слов, господа! Высокая мысль… день сотворения… атмосфера лаборатории… Вы еще напомните всем нам, где мы работаем: в государственном концерне практического использования звездной энергии — «ПИЗЭ». И это предмет нашей особой профессиональной гордости, ибо мы — и только мы! — питаем звездной энергией планету. Всю гигантскую планету Трафальерум!.. Но к чему эти напоминания, господа, эти тривиальные сентенции, вдалбливаемые каждому новичку при найме в концерн?.. Зачем вы, коллега Лц, называете тему дебатов пошлейшей? Не лучше ли хладнокровно проанализировать, как то и положено физикам, введенные в наши умы данные?

— Устройство вашего мозга, теоретик Кх, будет в свое время с интересом изучено патологоанатомами: ни в полушариях, ни в подкорке явно нет клеток, воспринимающих нравственные категории… Чего ради мы должны анализировать чьи-то экскременты, оставленные… Кстати, я опоздал к началу полемики и не слышал, как они были обнаружены и в чьем отсеке?

— Мною. В моем. Это вам что-то дает, господин Лц?