Стояла середина жестоко-морозного февраля 43-го. По просторам многострадальной России гуляли злые метели и холодно-белые вьюги. Но танкистам 3-го гвардейского Котельниковского танкового корпуса плевать на всевозможные непредсказуемые капризы погоды. У них, у танкистов, был сейчас вполне заслуженный отдых. Но, конечно, не какой-нибудь там отдых, как, скажем, года три-четыре назад — в мирное, довоенное время, а отдых от смертельно тяжёлых кровопролитных боёв и жестоких сражений. Танкисты и сейчас не сидели сложа руки, и не валялись беззаботно на примитивных постелях, от нечего делать ловко пуская смачные плевки в потолки крепко сбитых бревенчатых землянок; нет, все они, воины обескровленного танкового корпуса — от рядового до полковника и генерала — приводили ставший им родным многострадальный корпус в более-менее надлежащий порядок. А приводить в порядок, чёрт возьми, было что: только-только, считай — на днях, танкисты, усталые до невозможности, вышли из тяжелейших боёв под Ботанском и Ростовом. Многие — ох многие! — там, на тех отчаянно горячих среди жутко морозной зимы полях полегли. А которые в живых остались — чудом иль по воле провидения — надеялись, что больше на их пути, который неизвестно когда закончится, не будет таких страшных и опустошительных сражений. Надеялся на это и командующий корпусом генерал Ротмистров.

Он, откинувшись на спину, сидел в блиндаже на топчане и, сняв очки, усталым взглядом, как бы совсем невидяще, созерцал небольшое пламя в стеклянном пузыре лампы. А пламя это — дитя керосина, фитиля и спички-то и дело причудливо колебалось из стороны в сторону — сквозняк: где-то через дверную щель февральский ветерок протискивался в помещение и не то, чтобы шалил, а давал всё-таки о себе знать — я, мол, здесь и мне запоры ваши нипочём.

Пламя настольной лампы ещё долго отражалось в неподвижно застывших зрачках Ротмистрова. А потом оно угасло — генерал задремал, так и не выпустив дужку очков из пальцев левой руки; правую, чуть нервно дрожащую, он держал на коленях. Задремал он на короткое время, но и за этот мизерный промежуток успел увидеть себя совсем ещё юным, живущим с семьёй в деревеньке под названием Сковорово. что притулилось скромненько в Селижаровском уезде Тверской губернии. Успел увидеть себя голодным и оборванным, рыскающим с ватагой сверстников по территории самой деревеньки Сковорово и далеко за её пределами в поисках чего-нибудь съедобного. Успел увидеть он своих отца и мать, печально смотревших на него, уже семнадцатилетиего парня, который, стесняясь поцеловать их на прощание, уходил из деревеньки. Уходил, то и дело оглядываясь, пересиливая боль щемящего сердца; Паша отправлялся в Москву, на заработки, — там, в Москве, жил его старший брат Лёня. Успел Павел Алексеевич увидеть за этот короткий промежуток нечаянной дрёмы и брата Лёню, Леонида, рассказывающего ему страшные истории, в том числе и о том, как 30 августа 1918 года было совершено покушение на Владимира Ильича Ленина…..

Проснуться и быстро открыть глаза генерала заставил виноватый шепоток адъютанта Василия Земскова:

— Товарищ генерал!.. Проснитесь, товарищ генерал!.. Да проснитесь же, Павел Алексеевич!..

Около танков, над которыми в целях маскировки была натянута сетка, прогуливался часовой. Чуть большеватую для него шапку-ушанку он завязал под подбородком; стоячий воротник шубного тулупа как-то нелепо торчал вверх, словно крышка открытого люка танка; руки в рукавицах часовой запрятал поглубже в рукава, предоставив автомату безалаберно болтаться на груди; высокие новенькие валенки заставляли несчастного дозорного ходить вокруг боевых машин чуть ли не строевым шагом. Он замёрз, как говорится, «в дугу», и по чём зря проклинал ненавистного Гитлера, развязавшего эту кровопролитную многолетнюю войну, которая — чёрт его знает! — когда ещё окончится; проклинал зиму с её жуткими морозами и колюче-снежными метелями; проклинал этот час, в который ему, согласно составленному командиром батальона графику, предстояло сейчас не то что мёрзнуть, а прямо-таки коченеть, охраняя могучие смертоносные машины.

Конечно же, часовой, коротая караульное время, сыпал проклятиями не вслух: во-первых, немцы не так уж далеко, а жить ему ещё не надоело; во-вторых, если бы он раскрывал рот, высказывая своё мнение о войне, то и губы запросто обмёрзли бы при таком холодище, или, не дай Бог, холодище этот во внутренности его организма забрался бы, — так что он, часовой, проклинал всё на свете белом в уме, про себя, одновременно вслушиваясь в зимнюю ночь. Поэтому сразу же и услышал чьи-то скрипучие на морозе шаги и несколько сипловатый голос:

— Эй, военный!.. Чего согнулся-то?… Замёрз, что ли?…

Часовой обернулся, пристальнее вглядываясь из-под заиндевевших бровей в подходящего к нему человека, хотел было взяться за автомат, но тут же передумал, потому что узнал командира танка Кошлякова.

— А-а, товарищ лейтенант!.. — протянул часовой. — Да как тут не замёрзнешь — не май месяц…

Нет, что ни говорите, не та уже Москва сегодня была. Совсем не та, как в прошлом году, в 42-м. Разница — ог-ром-ней-шая!.. Тогда все улицы советской столицы, куда ми взгляни, были сплошь и рядом перекрыты громоздившимися самыми разнообразными оборонительными сооружениями: в том, минувшем году, не то что проехать, пройти пешком трудно было. А сегодня, в этот светлый морозный февральский денёк, Москва встретила Павла Алексеевича непривычно оживлённым шумом и, как ему — по крайней мере — показалось, какой-то праздной сутолокой; уже даже как-то непривычно резали уши громкие беспечные сигналы большущего потока машин. А трамваи с их весёлым перезвоном!.. Для них как бы и не существовало такого страшного понятия, как война.

Ротмистров опытным взглядом сразу же определил, что многие москвичи — и проезжающие, и проходящие мимо — наверняка находятся в неплохом настроении. В морозном воздухе иногда звенел чей-то задорный смех, проносились в воздухе, словно снаряды из «сорокапятки», и весёлые шутки.

«А почему бы им и не порадоваться! — всей грудью вдыхая морозный дух, думал генерал. — Мы уже не те, новички, как в начале войны, мы уже надавали фрицам по соплям: сколько уже крупных сражений выиграли!..»

У командующего бронетанковыми и механизированными войсками Якова Николаевича Федоренко Ротмистров задержался недолго. Беседа велась на излюбленную обоими генералами тему, на интересующую их, и, в основном — и Ротмистров, и Федоренко — остались довольны друг другом, так как мысли и убеждения их почти во многом совпадали.

Провожая Ротмистрова, Федоренко сказал ему:

Шестидесятилетний дядька Мирон Полежаев проснулся рано. Проснулся от холода: спал он на широкой лавке, укрывшись старым и облезлым овчинным тулупом, но тулуп сегодня почему-то от мороза не спасал. В хате было студёно, а всё из-за того, что живительная печка давно погасла — дровишек на зиму, оказалось, мало заготовил, экономить теперь надобно; а углём… в войну где углём-то разживёшься… Разве что на том свете, в аду…

Дядька Мирон посмотрел на печку, на её верх, где дремала укрытая разным тряпьём его жена: ей-то, пожалуй, теплее — кирпич медленно остывает.

«Ладно, — подумал Полежаев, — пусть ещё чуточку поспит. А то сколько же времени, бедняга, глаз не смыкала, всё о Федьке думала, о сыне. Где он теперь, на каких фронтовых дорогах? Давно что-то весточки от него не было… В танкистах сын-то военную лямку тянет, в почётных, так сказать, войсках. Не то что я, Мирон Иванович Полежаев, в империалистическую: в пехоте лапотной служил…»

Дядька Мирон привычно нахлобучил на плешивую к старости голову шапку, накинул на плечи тулупчик, вышел во

двор, скрипнув в сенях просевшими дверьми. Ох!.. Морозно!.. Но, слава Богу, тихо, без ветра.

Ротмистров всё оставшееся до визита к Сталину время очень волновался и переживал. Ещё бы! Он отлично, можно даже сказать, до предела был напичкан более чем многочисленной информацией, слухами о непредсказуемых решениях Иосифа Виссарионовича: Верховный одним взлётом бровей мог мгновенно возвысить любого человека необъятного Союза Советских Социалистических Республик до немыслимых для последнего, до недосягаемых высот, а мог и наоборот, лишь скептически дёрнуть усом и позорно втоптать в немыслимую грязь, а то и вообще лишить жизни. Конечно, всё это он делал не лично, не своими руками — всё делалось другими, всё свершалось с его молчаливого согласия или с не менее молчаливого приказания злым прищуром глаз. Но об этом все молчали, очень боясь того, как бы их далеко потаённые крамольные мысли не выплыли случайно наружу, чтобы их кто-либо не обнаружил и, не дай Бог, не донёс куда следует: тогда — всё… Жди, ожидай жуткого «чёрного ворона», который в тёмные ночи приезжает только за врагами народа…

Ротмистров даже вздрогнул, когда внезапно увидел перед собой лицо своего адъютанта Земского, его немо шевелящиеся губы.

— Тебе чего, Василий?

— Извините, что побеспокоил вас, товарищ генерал, по вам уже пора, — полушёпотом произнёс Василий Земсков.

— Пора?

Шестого июля 1943 года состоялся непродолжительный разговор генерала Ротмистрова со Сталиным, а уже десятого числа 5-я гвардейская танковая армия строго официально и на самых полных правах вошла в состав Воронежского фронта…

… Нельзя прямо сказать, что Ротмистров в жизни был очень уж сентиментальным человеком, но иногда и на него, самого полнокровного кадрового военного, находило эдакое неопределённое, не поддающееся никакому пояснению чувство. Вот и сегодня он поневоле на какое-то время позволил себе расслабиться и тотчас почему-то очень отчётливо вспомнил молоденького и симпатичного лейтенанта, ну того самого, что из Москвы, от генерала Бокова, в свою армию привёз. Кошляков его фамилия, что ли? Да, да, — точно — Кошляков… И захотелось вдруг генералу непременно его увидеть. Захотелось, но почему?

Павел Алексеевич не стал принуждать себя искать ответ на это «почему?», а вызвал своего адъютанта Земскова:

— Послушай, Василий, прошу тебя не в службу, а в дружбу: разыщи и доставь ко мне, пожалуйста, лейтенанта Кошлякова. Владимира… Помнишь такого, а?

— Так точно, помню, товарищ генерал! Будет сделано!..

— Ну и июль нынче на дворе! — занудливо ворчал себе под нос дядька Мирон. — Сколько годков-то на свете белом живу, а всё никак не привыкну к этому зною. Спасибо хоть в Полежаеве живу, а не в Африке…

Он сидел в тени на завалинке и аккуратно крутил «козью ножку», то и дело проводя кончиком мокрого языка по огрызку пожелтевшей от давнего времени газеты.

— Н-да, — продолжал он, прикуривая и пуская дым под соломенную стреху хаты, — нонче была в мирное время — уже готовились бы хлеба убирать, ещё с недельку бы и в поле… Но теперь не до хлебов мужикам нашим, теперь ведут он и, Бог ты мой, совсем иную жатву.

Из приземистых сеней вышла-выплыла тётка Феклуша.

— Ты с кем это балакаешь? — удивлённо спросила она, — осматриваясь вокруг. — Вроде бы никого и нетути…

Василий, как ни спешил, всё равно опаздывал. То и дело он нервно поглядывал на часы — в его распоряжении оставалось всего каких-то несчастных полчаса — и упорно продолжал пробираться сквозь ряды боевой техники, сквозь многочисленные толпы солдат и офицеров, ежеминутно спрашивая у всех, не видел ли кто случайно, где остановился медсанбат. Но никто ему ничего определённого не отвечал: то ли и самом деле не знали, где сейчас расположились медики, то ли не до лейтенанта было с его наивными вопросами. И отчаявшийся вконец Василий Кошляков хотел уже всерьёз плюнуть на свою затею встретиться перед надвигающимся сражением со своей пассией Алиной, как вдруг его кто-то окликнул. Он обернулся на голос. К нему шёл знакомый лысеющий майор медицинской службы.

— Ты чего это здесь болтаешься, парень? — спросил он, широко улыбаясь и благоухая одеколоном с чисто выбритого лица. — Да ещё с таким видом, будто бы кого ищешь.

— Здравия желаю! — обрадованно козырнул Кошляков. — Вы правы, товарищ майор, я действительно в труднейшем поиске. Но ищу не кого-то, как вы выразились, а именно Альбину.

— Ну да?

— Именно! Подскажите, где находится этот чёртов медсанбат?

Где-то вдали, наверное, аж за Белгородом, в сторону Харькова, несильно — из-за расстояния — погромыхивало. Наверное, шёл бой. А может, и не бой, а всего-навсего лишь подготовка к нему. Артиллерийская подготовка.

Ротмистров покрасневшими от недосыпания глазами долго и пристально рассматривал карту с районом предстоящих боевых действий. Да, судя по всему, сражение под Прохоровкой будет нешуточным. Техники, только с нашей стороны, нагнано видимо-невидимо. И у немцев, если судить по данным разведки, танков и самоходных установок в этом районе чёртова куча. Ох, что-то будет!.. А что?…

Зной ещё не полностью спал, хотя время уже наступало вечернее. Было душно и веяло ленью. Даже ветер и тот, отчаянный проказник, дремал где-то в одной из многочисленных ложбин Средне-Русской возвышенности. Дремали и деревья, не шевелясь ни одним из своих посеревших от пыли листков.

Маршал Василевский прибыл на КП Ротмистрова где-то около девятнадцати часов. Вытирая платочком лицо и шею, он молча и терпеливо выслушал доклад Павла Алексеевича о боевом построении армии, о том, какие необходимые задачи поставлены корпусам армии и приданной артиллерии.

— Что ж, Павел Алексеевич, — одобрительно кивнул он головой, когда Ротмистров завершил доклад, — вы правильно в

с

е делаете. Ваши решения, с точки зрения профессионального военного, очень даже приемлемы.

Васечка, обнажённый по пояс, сидел на завалинке, прячась в тени своей хатенки от слепящих и горячих лучей солнца. Он осоловевшими глазами смотрел на воробьёв, которые от июльской жары пораскрывали клювы и, против обыкновения, не чирикали весело и задиристо и не скакали на тонких ножках в поисках пищи. Одновременно с ленивым наблюдением за воробьями Васечка вслушивался в не такую уж далёкую канонаду: по его прикидке выходило, что громыхало где-то уже за Юдинкой, за Костромой и за хутором Весёлым. Да, смертоносный огонь предстоящего сражения медленно, но уверенно приближался к хутору Полежаеву. И выживет ли после этого батального пекла и сам хутор, и хуторяне — Васечка и представить себе не мог. Совсем не мог!

Мысли его стремительно переключились на хату дядьки Мирона Полежаева. Как там его симпатия, Настенька? Перепугалась, поди, полицая Клыка!.. Ну да ничего, Клык не посмеет её тронуть, а если даже и попытается это сделать, он — Васечка — в обиду Настеньку ни в коем случае не даст. Ни Клыку, ни кому-либо другому.

Вдалеке, на бугре, в клубах пыли показалась машина. Васечка сразу узнал «оппель» эсэсовцев Дитриха и Хорста. Узнал и тут же ошалело вскочил, торопливо натягивая на себя рубашку. Не одевшись как следует, громко застучал в окно:

— Господин старший полицейский! Господин старший полицейский!

В окне показалась сонная физиономия Митьки.