Меня зовут Робинетт Броудхед: вопреки своему имени, я мужчина. Мой психоаналитик (я зову его Зигфрид фон Психоаналитик, хотя, конечно, это не его имя: у него вообще нет имени, потому что он машина) по этому поводу получает немало электронного удовольствия.

— Почему вас беспокоит, что некоторые считают это женским именем, Боб?

— Меня не беспокоит.

— Тогда почему вы постоянно об этом вспоминаете?

Он раздражает меня, вспоминая о том, что я вспоминаю. Я смотрю на потолок с подвешенными мобилями и светильниками, потом в окно. На самом деле это не окно. Движущаяся голограмма прибоя на мысе Каена; программирование Зигфрида очень эклектично. Спустя немного я говорю: «Меня так назвали родители, с этим я ничего не могу поделать. Я произношу Р-О-Б-И-Н-Е-Т-Т, но остальные обязательно произносят неверно».

Сколько себя помню, я всегда хотел стать старателем. В шесть лет отец и мать взяли меня на ярмарку в Чейни. Горячие сосиски и воздушная соя, разноцветные шары, наполненные водородом, цирк с собаками и лошадьми, колесо счастья, игры, прогулки. И еще надувная палатка с непрозрачными стенами, вход стоит доллар, и там выставка предметов из туннелей хичи на Венере. Молитвенные веера и огненные жемчужины, зеркала из настоящего металла хичи, и все это можно купить по двадцать пять долларов за штуку. Папа сказал, что они не настоящие, но для меня они были самыми настоящими. Впрочем мы не могли себе позволить потратить двадцать пять долларов. Да если подумать, мне и не нужно было зеркало. Лицо в веснушках, выступающие зубы, волосы, которые я зачесывал назад и перевязывал. Тогда только что обнаружили Врата, и я помню, как по пути домой в аэробусе папа говорил об этом. Они думали, что я сплю, но меня разбудила тоска в его голосе.

Если бы не мама и я, он нашел бы возможность отправиться туда. Но такой возможности у него не было. Год спустя он умер. И я унаследовал от него работу, как только достаточно подрос.

Не знаю, работали ли вы когда-нибудь на пищевых шахтах, но, конечно, слышали о них. В этой работе ничего привлекательного. В двенадцать лет я начал с половины рабочего дня и за половинную плату. К шестнадцати у меня был статус отца — сверловщик шпуров; хорошая оплата и трудная работа.

Но что делать с этой оплатой? Для Полной медицины ее недостаточно. Недостаточно даже для ухода из шахты, всего лишь история местного успеха. Работаешь шесть часов и десять отдыхаешь. Восемь часов сна, и ты снова на ногах, а вся одежда провоняла сланцем. Курить можно только в специально изолированных помещениях. Всюду оседает маслянистый туман. И девушки тоже пропахли и тоже измучены работой.

Мы все жили одинаково; много работали, гонялись за женщинами друг друга и играли в лотерею. И много пили того дешевого крепкого пойла, что делалось в десяти милях от нас. Иногда на бутылке была этикетка шотландского виски, иногда водки или бурбона, но все это из одних и тех же шламовых колонн. Я ничем не отличался от остальных… только однажды выиграл в лотерею. И это был мой выездной билет.

Зигфрид никогда не отказывается от темы. Он никогда не говорит: «Ну, Боб, я думаю, хватит с нас этого». Но иногда, когда я долго лежу на матраце, не очень склонный отвечать, шучу или напеваю что-нибудь в нос, он, немного выждав, говорит:

— Я думаю, можно перейти к другим вопросам, Боб. Вы кое-что сказали недавно, нужно об этом поговорить. Вы помните тот последний раз…

— Последний раз, когда я говорил с Кларой, верно?

— Да, Боб.

— Зигфрид, я всегда знаю, что ты собираешься сказать.

И вот Врата все больше и больше вырастают в иллюминаторах корабля с Земли.

Астероид. Или ядро кометы. Примерно десять километров в диаметре по самой длинной оси. В форме груши. Снаружи комковатый обожженный камень с голубыми проблесками. Внутри это врата во вселенную.

Шери Лоффат прижалась к моему плечу, все остальные будущие старатели теснились за нами, глядя в иллюминатор. «Боже, Боб. Посмотри на эти крейсеры!»

— Проверяют всех прилетающих, — сказал кто-то за нами, — и вылавливают нас из космоса.

— Ничего незаконного не найдут, — сказала Шери, но фраза ее прозвучала с вопросительной интонацией. Крейсеры выглядели зловеще, они ревниво кружили вокруг астероида, наблюдая, чтобы никто не украл тайны. Эти тайны стоят больше, что кто-нибудь в состоянии заплатить.

Зигфрид — очень умная машина, но временами мне кажется, что что-то в нем не так. Он всегда просит меня рассказывать ему свои сны. Но иногда, когда я рассказываю ему сон, который должен ему понравиться, сон типа «большое красное яблоко для учителя», полный фаллических символов, фетишизма, комплексов вины, он меня разочаровывает. Он ухватывается за деталь, которая не имеет к этому никакого отношения. Я рассказываю ему сон, а он сидит, щелкает, жужжит, трещит — конечно, он ничего подобного не делает, просто я это так себе представляю, — и потом говорит:

— Давайте поговорим о другом, Боб. Меня интересует то, что вы сказали об этой женщине, Джель-Кларе Мойнлин.

Я говорю: «Зигфрид, ты снова охотишься за химерами».

— Я так не думаю, Боб.

— Но сон! Разве ты не видишь, как он важен? Что ты скажешь о материнской фигуре в нем?

Нелегко жить молодым и таким одиноким. «Иди в золотое, Вэн, кради, что хочешь, учись. Не бойся!» — говорили ему Мертвецы. Но как он мог не бояться? Эти глупые, но опасные Древние живут в золотых коридорах. Их можно встретить в любом их месте, но особенно в конце, где бесконечно устремляется к центру золотой поток символов. Именно туда Мертвецы уговаривают его идти. Возможно, ему надо идти туда, может, он и пойдет, но как он может не бояться.

Вэн не знал, что будет, если Древние поймают его. Мертвецы, возможно, знали, но он никак не мог понять, что они об этом болтают. Однажды, очень давно, когда Вэн был совсем маленьким, когда были живы его родители, отца поймали. Его не было очень долго, а потом он вернулся в их освещенный зеленым светом дом. Он дрожал, и двухлетний Вэн видел, что отец испуган, и потому сам плакал и кричал. Он испугался.

Тем не менее ему приходится ходить в золотое, даже если там жабомордые: там ведь книги. Мертвецы, конечно, хорошо. Но они капризны, обидчивы и скучны. Лучший источник знаний — книги, и чтобы получить их, приходится идти туда.

Книги лежат в золотых коридорах. Есть и другие коридоры, зеленые, красные, синие, но в них книг нет. Синие коридоры Вэн не любит, там холодно и мертво, но там живут Мертвецы. Зеленые истощены. Большую часть времени Вэн проводит там, где на стене раскинулась мигающая паутина красных огоньков и где хопперы еще выдают пищу: он знает, что здесь ему ничего не угрожает, но он тут совершенно один. А золотые все еще используются, и потому интересны, но одновременно и опасны. И вот он торчит тут, негромко ругаясь — про себя, потому что у него нет выхода. Проклятые Мертвецы! Зачем он только их слушал?

Он, дрожа, укрывался за ненадежной защитой ягодного куста, а двое глупых Древних задумчиво срывали с другой стороны куста ягоды и совали их в свои лягушечьи пасти. Удивительно, что они так бездеятельны. Вэн презирал Древних и за то, что они постоянно заняты; всегда что-нибудь чинят, тащат, болтают, как одержимые. Но эти двое бездельничают, как сам Вэн.

На тысяча двести восемьдесят второй день нашего оплаченного развлекательного путешествия к облаку Оорта главным развлечением была почта. Вера весело зазвонила, и мы все явились получать почту. Сексуально возбужденная младшая сестра моей жены получила шесть писем от кинозвезд. Впрочем, не все они кинозвезды. Всякие известные и хорошо выглядящие мужчины, которым она пишет, потому что ей всего четырнадцать и нужен мужчина, о котором она бы могла мечтать и который отвечает ей, вероятно, потому, что это советует делать в рекламных целях его пресс-агент. Письмо моему тестю Пейтеру — с его старой родины. Длинное, по-немецки. Приглашают его вернуться в Дортмунд и выставить свою кандидатуру в мэры, бургомистры или как там это называется. Разумеется, предполагая, что он вернется живым. Впрочем для всех нас четверых это только предположение. Личное письмо моей жене Ларви, вероятно, от прежнего друга. И письмо всем нам от бедного вдовца Триш Боувер — а может, мужа, смотря по тому, считаете ли вы Триш живой или мертвой:

«Встретили ли какие-нибудь следы корабля Триш?

Хансон Боувер».

Коротко и ясно. Вероятно, больше ему сказать нечего. Я велел Вере отправить ему обычный ответ: «К сожалению, нет». У меня достаточно времени для этого ответа, потому что Полу С. Холлу, то есть мне, не пришло ничего.

Мне редко что-нибудь приходит, поэтому я так много играю в шахматы. Пейтер говорит, что мне вообще повезло, что я оказался участником полета, и, вероятно, этого не было бы, если бы он не потратил все свои деньги, финансируя семью. И его умений, но тут уж мы все вложили свое. Пейтер — хороший химик, я инженер. Моя жена Дорема — лучше ее так не называть, мы обычно зовем ее Ларви — пилот. И очень хороший. Ларви моложе меня, однако она шесть лет провела на Вратах. Ей не повезло, но она многому научилась. И не только в области пилотирования. Иногда я смотрю на руки Ларви с ее пятью браслетами — по одному за каждый полет, на ее руки, твердо и уверенно лежащие на приборах контроля корабля, теплые и согревающие, когда она касается меня… я не очень знаю, что было с ней на Вратах. Вероятно, мне и не стоит это знать.

Путь к поселению показался Вэну дольше обычного, потому что его одолевали беспокойные мысли. Ему не хватало общества Мертвецов. Но еще больше ему не хватало того, чего у него никогда не было. Женщины. Ему казалась фантастичной мысль о влюбленном Вэне, но очень хотелось, чтобы эта фантазия стала реальностью. Так много книг говорило об этом: «Ромео и Джульетта», «Анна Каренина» и старая романтичная китайская классика.

Когда он подлетел, вид поселения сразу прогнал из его головы все фантазии. На доске загорелся сигнал начала стыковки, линии на экране растаяли, и появилось изображение поселения. Но не такое, как всегда. Виден был новый корабль в одном из доков, и к корпусу была прикреплена странная неровная конструкция.

Что бы это значило? Когда стыковка завершилась, Вэн высунул голову из люка и осмотрелся, вслушиваясь и принюхиваясь.

Немного погодя он заключил, что поблизости никого нет. Он не стал доставать книги и другое свое имущество из корабля. Нужно быть готовым к бегству. Но все-таки он решил посмотреть. Когда-то давно в поселении уже побывал какой-то человек. Вэну казалось, что это была женщина. Крошечный Джим помог ему тогда это понять по оставленным предметам. Может, стоит и сейчас попросить совета у Крошечного Джима? Жуя фруктоягоду, Вэн направился к комнате сновидений, где находится кушетка удовольствий и машины для чтения книг.

И остановился.

Мы с Эсси катались на водных лыжах по Таппанову морю, когда радио у меня на шее сообщило, что на Пищевой фабрике появился незнакомец. Я приказал лодке немедленно повернуть и доставить нас к берегу, на широкий пляж, принадлежащий «Робин Броудхед, Инк.», и лишь потом объяснил Эсси, в чем дело. «

Мальчик

, Робин? — крикнула она, перекрывая рев водородного мотора и шум ветра. — Откуда на Пищевой фабрике взяться мальчику?»

— Это мы и должны узнать! — крикнул я в ответ. Лодка искусно подрулила по мелкой воде к берегу и подождала, пока мы вышли и побежали по траве. Определив, что мы вышли, она повернула и ушла.

Мокрые, мы вбежали прямо в помещение компьютеров. Уже пришли оптические изображения, и на экране виднелся тощий жилистый юноша в раздвоенной набедренной повязке и грязной рубашке. Он не казался опасным, но не имел никакого права там находиться. «Голос», — приказал я, и движущиеся губы начали произносить странные, высокие, писклявые звуки. Но вполне понятный английский.

— … с главной станции, да. Примерно семь-семь дней, недель, я хочу сказать. Я часто прилетаю сюда.

— Ради Бога, как? — Говорящего я не видел, но голос мужской и без акцента; Пол Холл.

Разница между десятью и четырнадцатью годами огромна. За три с половиной года, в течение которых корабль под давлением фотонов летел к облаку Оорта, Джанин перестала быть тем ребенком, каким была улетая. Она достигла того состояния взросления, когда человек начинает понимать, что ему еще предстоит вырасти. Джанин не торопилась становиться взрослой. Она просто делала это. Ежедневно. Постоянно. При помощи средств, которые у нее были.

В тот день, когда она встретила Вэна, она ничего особенного не искала. Просто хотелось побыть одной. Не только из-за личных причин. И не потому, вернее, не только потому, что устала от своей семьи. Она хотела чего-то своего, собственного, опыта, который бы она ни с кем не делила, чтобы в ее оценку не вмешивались постоянно присутствующие взрослые. Она хотела посмотреть, потрогать, вдохнуть необычность фабрики и хотела сделать это в одиночестве.

Поэтому она наобум шла по коридорам, время от времени отпивая кофе из бутылки. Вернее, то, что считала кофе. Эту привычку Джанин переняла у отца, хотя если бы ее спросили, она бы заявила, что никому не подражает.

Все ее чувства были насторожены. Пищевая фабрика — это самое удивительное, самое возбуждающее, самое пугающее происшествие в ее жизни. Больше, чем отлет с Земли: тогда она была еще ребенком. Больше, чем испачканные простыни, которые свидетельствовали о том, что она стала женщиной. Больше, чем что-либо другое. Даже голые стены коридоров действовали возбуждающе: ведь они из металла хичи, им миллион лет, и они по-прежнему светятся неярким голубым светом (Какие глаза смотрели при этом свете, когда он только появился?). Она перепархивала из помещения в помещения, касаясь пола только кончиками пальцев. В этом помещении стены покрыты полками будто из резины (что на них когда-то лежало?), а в этом большая усеченная сфера, верх и низ ее срезаны, внешне похоже на зеркальный хром, странно шероховато на ощупь, для

чего

она? О назначении некоторых предметов она догадывалась. Штука, похожая на стол, несомненно, стол и есть. (Ободок по краю препятствует падению предметов со стола в низком тяготении фабрики). Некоторые предметы опознаны Верой; она сравнивала их с информацией об артефактах хичи, накопленной большими компьютерными банками данных на Земле. Небольшие углубления в стенах, закрытые зеленой паутиной, считались приспособлениями для сна: но кто знает, права ли туповатая Вера? Неважно. Сами по себе эти предметы вызывают трепет. И пространство вокруг них тоже. Даже возможность заблудиться в нем. Потому что до прибытия на Пищевую фабрику у Джанин никогда в жизни не было возможности заблудиться. Мысль об этом доставляла ей страшноватое удовольствие. Особенно потому, что взрослая часть ее четырнадцатилетнего мозга все время сознавала, что Пищевая фабрика просто недостаточно велика, чтобы заблудиться в ней основательно.

Так что страх был безопасным. Или казался таким.