Летом 1993-го я окончательно понял, что происходит в Югославии. Понял по крайней мере доказал себе.

К тому времени кровь в этой стране лилась добрых два года. В 91-м Запад поддержал хорватов и словенцев, пожелавших обрести независимостьот Белграда. В жертву при этом были принесены сербы, проживавшие на территории Хорватии. Тысячи людей оказались не просто в положении людей второго сорта — а просто скота. Вспыхнула вековая вражда на национально-религиозной почве. Хорваты-католики подняли клеточно-шахматное знамя Государства Хорватия 1941–1945 годов, вспомнили, как убивали сербов вместе с гитлеровцами при Павеличе

[5]

и — после полувекового перерыва продолжили это занятие, отыгравшись за Блайбург.

[6]

Сербы хорошо помнили, как их дважды пытались истребить только в этом веке: в 1941–1945 — немцы и хорваты, в 1914–1918 — австрийцы (суть те же…). И если русские в девяностые годы чаще покорно слушали «Пошел вон!» — и уходили с земель своих отцов, то сербы, народ горячий и непокорный, взялись за автоматы. И тогда мир выступил против сербов — даже Россия промолчала, послушно присоединившись к блокаде сербов. А истинно русским «за державу» стало обидно. Мирясь с несправедливостью по отношению к сербам, бросив их в беде, Россия преступает и любые, элементарные понятия совести, справедливости, международного права, а равно предает собственные национальные интересы. Если, конечно, русские в бывших союзных республиках входят в сферу понятий о национальных интересах России.

Я не могу ничего изменить в мировом масштабе, но чтобы остаться самим собой, с чистой совестью, чтобы быть непричастным к предательству, я понял мой путь лежит в Боснию. Читатель может не знать о вишистской Франции 1940–1943 годов, сотрудничавшей с Гитлером, но во время Второй Мировой войны французы говорили: «Петен спасает наш кошелек, де Голль спасает нашу честь.» К Вишистскому правительству далеко не все плохо относились, подписание перемирия, то есть фактически капитуляции Франции перед Германией в 1940 году сопровождалось искренним ликованием масс. Сравнение хромает потому, что наш Петен и кошелек спасал только свой. Потому — бремя чести, жребий де Голля выпало нести простым парням.

Была большая волокита с получением загранпаспорта. После распада СССР я, русский, не имел и российского гражданства. Но, в конце концов, в мае 1994 года я все же стал российским гражданином, имеющим возможность выезжать за границу. А осенью 1993 года я нашел в одной из центральных газет статью журналиста Пятакова, в которой упоминались парни, воевавшие ранее в бывшей Югославии и уехавшие туда по какому-то каналу. Позже я выяснил, что эта, богатая фактурой и изобилововшая пафосом статья, большей частью высосана из пальца. Основой послужили реальные прототипы, но доминировали фантазии автора — сейчас такой бред я отличаю невооруженным глазом. Тогда же взял на заметку журналиста и стал отслеживать его материалы, в которых как-то упоминались добровольцы. После получения загранпаспорта я вышел на Пятакова, а через него — на Петра Малышева, который объяснил мне истинное положение вещей и посоветовал, что надо делать.

Так судьба свела меня с Петром Малышевым — небольшим худеньким пареньком, старше меня года на полтора. С просветленным, иконописным ликом и стальными глазами. В детстве они были голубыми — но у всех людей голубые глаза меняют оттенки, становясь у кого-то мутными, у кого-то бесцветными щупальцами… У Петра, повторяю, глаза были цвета стали. Видимо, нержавеющей. Это был человек прямой и открытый. Рабочий и ювелир, исследователь московских подземелий, страстный наездник, влюбленный в лошадей инструктор верховой езды. В 1989 году «Взгляд» показал фильм о нем Петр держал лошадь в московской квартире (на первом этаже сталинского дома). Фильм повторялся весной девяносто пятого.

Прощальное напутствие было кратким. Через улицу или другой открытый участок, где работает снайпер, лучше перебегать первым. В атаку идти где-то в середине. Всем страшно, но все идут. Не высовывайся, не лезь поначалу на пули — так месяца через четыре боев можно стать нормальным бойцом. Вот и все. Это и есть краткая мудрость, квинтэссеция их боевого опыта. Мне надо добраться до Еврейской Гробли (Еврейского кладбища) в Сараево, где сейчас находится Русский добровольческйи отряд, недавно потерявший в бою своего командира — Александра Шкрабова. Весть об этом быстро достигла Москвы. Еще русские добровольцы есть в Вишеграде, но там война сейчас позиционная, и ехать туда незачем.

Один ветеран-доброволец хотел передать письмо для ребят, но опоздал к поезду — и я увидел его лишь через стекло…

Киевский вокзал чем-то напоминает мечеть с минаретом. Последний образ Москвы — гостиница «Рэдиссон-Чеченская». Мой сосед по купе — излучающий хитрость украинец-снабженец. Едет во Львов, обижен на Россию. Вагон проходит карпатские туннели — вот и Закарпатье, ныне не наше. Чувствуется близость границы — дома стали богаче, все больше и больше каменных особняков. Близость границы повысила благосостояние местных жителей.

Колеса выстукивают знакомые стихи (за знаки препинания не ручаюсь):

Ну вот, наконец, Югославия. Поезд едет по ровной, как стол, придунайской равнине — это Воеводина, житница страны, спасшая сербов от голода в экономической блокаде. Везде видны кукурузные и пшеничные поля. Возможно, что это поля будущей войны. Вооруженные силы Венгрии приведены в состояние повышенной боевой готовности.

При подъезде к городу пассажиры изумленно смотрят на изящные развязки автомагистралей и красивые современные дома Нового Белграда. Я впервые увидел и понял, что современные жилые дома могут быть не только страшными коробками, а планировка микрорайонов наталкивать на мысли о том, что если Иван Грозный по легенде ослепил мастеров Барму и Постника после строительства собора Василия Блаженного, то наших архитекторов ослепили ДО.

Дома здесь построены в стиле постмодернизма… Тем, кто этого термина не понимает, попробую объяснить. Постмодернизм — это легкость бытия. Не понятно? Отвлекусь от темы. В Китае происходят соревнования палачей. Первый палач одним взмахом меча аккуратно рубит голову жертве — и лучше, кажется, это сделать невозможно. Но вот следующий палач делает взмах мечом — и жертва стоит с головой — как и прежде, спрашивая: «Ну и что дальше?» — «Тряхни головой,» — отвечает палач. Действие. Голова падает. Так вот постмодернизм это та самая голова, которая уже отрублена, но не упала и не осознала этого…

Жребий брошен. Рубикон перейден, здесь он носит название Дрины — после очередной проверки, объясняя полиции кто я и куда еду, называю имя Славки Алексича (командира отряда в Сараево); на вопрос: «Четник?» — отвечаю: «Четник», сажусь в автобус — и вот я там. Слово «четник» является нам обоим понятным, четко и ясно объясняющим зачем и куда я еду. Какой-то пассажир спрашивает: «Рус?»

— Рус.

— Брача («Брат»), — почти шепотом, с каким-то благоговением произносит он.

Вот она — Босния. Жадно вглядываюсь в окружающие картины. Пограничный город Зворник. Страна встречает меня руинами домов. Они завораживают взгляд. Под маскировочными сетями стоят, нет — хищно притаились три самоходные артиллерийские установки. Автобус то карабкается, то спускается по горной дороге-серпантину, порою кажется, что облака клубятся под его колесами. Постепенно поднимаемся все выше и выше — вокруг заросшие смешаным (хвойно-лиственным) лесом горы, равнина Дрины мелькнула быстро и незаметно. Поражает воздух — своей чистотой. В дали в дымке синеют вершины. Какие красивые пейзажи! Растоптанный рай… Вспоминается старый, «перестроечных» времен анекдот. Папа Римский, Иоанн Павел II, прочитал труды Маркса-Энгельса-Ленина и пришел к выводу, что конец света может наступить в отдельно взятой стране. Переосмысливаю анекдот — я даже вижу эту страну из окна автобуса.

Езда по горной дороге воскрешает в памяти выступление г-на Пархоменко на «Эхе Москвы». Он, тогда ведущий журналист газеты «Сегодня», в мае 1994 в составе парламентской делегации посетил Боснию и Герцеговину. Я помню его выступление на радиостанции — интервью брал, по-моему, Алексей Венедиктов. Последний задает вопрос по делу — о роли средств массовой информации и… Пархоменко наивен как ребенок — он считает, что предвзятости западных журналистов нет, просто — по его словам, дело в том, что сербы не смогли найти с ними общий язык, и поэтому один и тот же взрыв сербского снаряда показывает четырнадцать операторов, создавая сербам неприглядный имидж. Или он полагает, что так наивны все русские — спокойно скушают эту байку. Не смог «специалист» по Югославии ответить и на достаточно простой вопрос радиослушателя, дозвонившегося в редакцию… Тот же г-н Пархоменко на «Эхе» говорил о том, что много прекрасных дорог — и перекрыть их просто невозможно. Утверждение более чем спорное. Как раз-то дороги и можно все перекрыть блок-постами, тяжелее это сделать с лесисто-кустарниковой местностью по бокам путей. Дороги прекрасны? Да без специального навыка за первым же поворотом можно оказаться в пропасти! Как тут только Македонский с иллирийцами сражался? Ведь и этих дорог не было. Я ему сочувствую. Да и вся средневековая Европа в долгу перед римскими «стройбатами».

Опять в окно вдали мелькнуло Сараево. Вот остановка, по-моему моя. «Грбавица» — такое незнакомое слово произносят сербы. Я не до конца понимаю, что это название района города, но оно по звучанию — «грб» — ассоциируется с другим, известным мне — Еврейской Гроблей (кладбищем), местом дислокации Русского Добровольческого отряда. Я выхожу. С небольшим волнением вдыхаю воздух. Воздух войны, чистый и прозрачный, он немного пьянит. Осматриваюсь. Внизу раскинулся город, вокруг — горы. Кто — где, не ясно. Сербы мне поясняют, как пройти к русским. Пробираюсь среди небольших двух-трехэтажных белых домиков, тесно разбросанных по склону горы. Людей не видно. Между домами там и сям развешаны одеяла и плащпалатки, местами изрешеченные — они не дают мусульманским снайперам вести прицельный огонь по улицам. Вскоре женщина-сербиянка предупреждает меня, что там, куда я иду — стреляет («пуцает») снайпер. Да уж, блуждать по совершенно незнакомому городу в таких условиях немножко неприятно, можно по незнанию попасть под пулю. Сейчас, много дней спустя, я вижу, как снайпер поймал бы в окуляр прицела нескладную фигурку человека с сумкой, вышедшего на простреливаемый участок словно непуганный дикий зверь — на сидящего в секрете охотника. Тем более, стало потом ясно, первоначально мне по ошибке указали путь не к отряду, а к российскому посту «голубых касок». Наконец я вышел к нужному дому ориентиром мне послужила песня Александра Розенбаума, по-моему, его «казачьей» серии. Под крышей висит черный флаг с черепом — здесь штаб четнического отряда, командир которого — Славко Алексич. На крыльце навалена гора из ковров. На самом доме три черно-белые листовки. Взгляд задерживается на одной из них… Фото усатого мужчины в берете. Майор Войска Республики Сербской. Александр Шкрабов… 1954–1994… Смертью храбрых… На соседнем листке — Анатолий Астапенков… 1968–1994… Одногодок… Мне сюда. Вот она — база русских добровольцев.

Трехэтажный дом по улице Охридская врезан в крутой склон горы Дебелло-Брдо, так что окна на юг, в сторону улицы (и высоты) имеет лишь верхний этаж. Окна двух других этажей выходят только в небольшой садик. То, что дом повернут практически «спиной» к горе, я потом понимаю, и сыграло свою роль в выборе его как штаба — Дебелло-Брдо контролируется мусульманами.

Кричу: «Есть тут кто?» Навстречу выходит, тяжело поднявшись по лестнице, обнаженный по пояс невысокий усатый парень в камуфляжных штанах. На белой груди, контрастной с загорелым лицом, — большой крест на черном шнурке. Вот он, первый русский доброволец, которого я вижу в Боснии. Василий, так он представился, приглашает меня в дом. Я спускаюсь по узким цементным ступенькам в полуподвальный этаж дома — в комнате два дивана, круглый стол. На стене висит РПК — ручной пулемет Калашникова с деревянным прикладом и без сошек, на комоде лежит какая-то деталь от гранатомета. Интерьер очень оживляет гроздь боевых гранат, свисающая с люстры.

Что для вас значит слово «олово»? Легкоплавкий металл, не имеющий самостоятельного значения и годный лишь как добавка к меди, как припой — или все же, на худой конец, для литья пуль при отсутствии свинца? С чем ассоциируется — с оловянным солдатиком, прыгающим в огонь и находящим там свою гибель?..

Итак, пятнадцатого июля группа из четырех добровольцев во главе с Кренделем была переброшена на положай под Олово, на смену находившейся там группе русских. Мы уезжали на пятнадцать дней. Вообще говоря, нас должно было быть пятеро — в нашей смене, но, как я упоминал выше, «маг» быстро исчез. Имя его исчезло также. Кроме Кренделя, Тролля и меня, там был Денис художник примерно двадцати трех лет от роду. Он прибыл в Боснию на несколько дней раньше меня. Денис уже имел боевой опыт — в разведроте десантной части он наводил порядок в Баку в январе девяностого после прокатившихся там армянских погромов. К мусульманам у него свои счеты.

Сараево находилось в окружении сербских позиций, коридор шел лишь через занятые ООНовцами позиции в районе аэропорта и гряды Игман к юго-западу от города. Где-то к северу от столицы Боснии находился городок Олово — одна из точек своеобразного внешнего кольца — или точнее, полукольца, в котором были в свою очередь сербы. Отсюда, с севера мусульмане не оставляли попыток прорваться к столице.

В Боснии в это время было так называемое перемирие, когда боевые действия, не прекращаясь ни на день, были вялотекущими. Но смерть брала свое. В нарушение подписанного соглашения мусульмане продолжали наносить удары по сербским позициям и провели несколько попыток наступления. Месяцем раньше в этом районе погиб командир русского добровольческого отряда, морпех-черноморец Александр Шкрабов.

Мы ехали на Олово в колонне из двух автобусов и одного грузовика ГАЗ-66. Если грубо описать этот маршрут, то фактически мы объезжали Сараево, двигаясь против часовой стрелки. Значительная часть пути машины шли по серпантину, вокруг которого там и сям стояли разбитые, и этим ставшие такими знакомыми и родными, дома. Склоны гор заросли густым лесом. Дорога местами была настолько узка, что при встрече с другой машиной наш автобус долго тихонько пятится, пока не находит площадки, достаточной для того, чтобы разъехаться. Я сижу у окна слева — и смотрю вниз. Я не вижу края дороги моему взгляду открывается лишь пропасть! Да так мы все можем легко погибнуть не доехав до передовой, лишь чуть дрогнет рука или глаз водителя, сжимающего баранку несколько часов!

Я запомнил слова одного русского добровольца. Он любил повторять: «Нас здесь все боятся. Мы — здесь короли.» Да, эта же фраза «мы здесь — короли», говорят, и была его последней…

В самом начале августа девяносто четвертого к нам приезжает делегация матерей и вдов ранее погибших в Боснии русских добровольцев. А с ними — и Петр Малышев. Боже, как был вкусен привезенный ими русский хлеб! Война, на которую Малышев приехал уже не воевать, снова начала гипнотизировать его. Это было видно невооруженным взглядом. В него стал вселяться «дух воина» это своеобразная эстафетная палочка, которую передают друг другу некоторые русские бойцы, нахально бегающие под пулями и на деле презирающие саму опасность смерти. Петр считал, что к нему он перешел от Михаила Трофимова, павшего в Боснии летом девяносто третьего. Малышев припомнил, как в Приднестровье казак, вооруженный лишь топором, смог захватить бэтээр противника. Он был готов уже и к этому. Петруха пытался «приявиться» в нашем отряде, но сербы на уровне бригады, поссорившись со Славкой Алексичем, не разрешили ему это сделать. Несколько добровольцев, уставших от ситуации «Ни мира, ни войны», уехали домой.

В воздухе витали какие-то натовские ультиматумы. Вроде как на двадцать шестое августа намечалось снятие эмбарго на поставки оружия мусульманам — со всеми вытекающими отсюда последствиями. Русские «голубые каски» нервничали по этому поводу, если не сказать — паниковали. Мы подбадривали их, молоденьких десантников, обещая взять к себе в отряд. В августе обострилась обстановка в Сараево. Удачные мусульманские операции под Олово и Нишичем повлекли за собой ответные действия сербов, и восьмого августа авиация НАТО нанесла удар по сербским позициям на соседней с нами горной гряде. Французы из крупнокалиберных пулеметов (или 20-мм автоматических пушек) обстреляли сербов, в ответ неизвестные снайперы убили двух французских военнослужащих, в том числе одного — на Дебелло-Брдо. К нам на базу после этого зашел Славко Алексич, попросил снайперку. Убедился, что канал ствола чист — из нее не стреляли, но на всякий случай забрал с собой.

В Сараево все чаще вспыхивали перестрелки, в том числе с применением тяжелого вооружения. Наблюдатели ООН за сутки фиксировали от нескольких сот до двух тысяч нарушений о прекращении огня. Это все звучит смешно. Возможно, они считали просто выстрелы.

…Я и Петр Маляшев сидели с автоматами за каменными тумбами в темноте — в районе неожиданно погас свет, где-то рядом звучали выстрелы. Мелькнула мысль: «Неужели теперь это на всю жизнь? That's my life? — как поется в рекламном киноролике…»

В начале сентября Тролль и я поехали домой. Малышев сказал, что поедет вслед за нами. Сербская музыка в автобусе теперь казалась такой родной. Сербы пообещали нас обеспечить билетами, но с ними были проблемы, и мы на сутки задержались в Белграде. Ночевали в парке на скамьях. Остановивший нас ночью для проверки документов патруль чуть ли не отдал честь. В Белграде я почувствовал изменения — стала слышна западная музыка. Город поблек. Пахло осенью.

В столице Югославии я и Тролль встретились с корреспондентом радио «Свободы» Айей Куге, освещавшей (то есть затемнявшей) там события этой балканской войны. В конце августа она вместе с двумя русскими журналистами приезжала в Сараево, но там с ними добровольцы разговаривать не захотели и фотографировать себя не разрешили. Белградский телефон корпункта она оставила, я его запомнил — и решил встретиться с ней, как-никак в ее лице говорит Запад — наш противник и инициатор конфликта.

Айя — невысокая полная женщина с острым, пытливым взглядом. Русые волосы коротко подстрижены. Ей за сорок. Родом из Риги. Латышка, значит. У нее два образования — журналистское и психологическое. Смотрим на нее — мы, люди в выцветшем камуфляже, жилистые, худые, обожженные солнцем вояки, пытаясь понять «приемное дите свободного мира». То, что свобода — осознанная необходимость, я понял в Сараево. Смысл этой туманной фразы классика мне объяснила жизнь. В Сараево из всех радиостанций, вещающих на русском языке, мы могли слушать лишь «Свободу», ухмыляясь или скрежеща зубами.

Айя хотела услышать и записать какую-нибудь «жареную» информацию, может быть о наемниках или зверствах сербов. Узнав, что я — историк, она попросила поделиться своими мыслями о войне. Но теплого разговора не получилось — был разный подход к причинам войны. Я объяснил, что называть эту войну религиозной ошибочно и обвинил Запад как поджигателя и инициатора конфликта. Принципиально разный оказался взгляд на то, имеет ли место агрессия сербов в гражданской войне на их собственной территории, к тому же в войне, которую не они сами начали.

— Запад вскармливает исламский фундаментализм — своего же убийцу, говорю я ей и вижу, как меняется выражение глаз корреспондента. Там мелькает недоумение и страх. Ведь я сказал ересь — на Западе считают совершенно иначе. Что ж, истина часто рождается как ересь и умирает как предрассудок. У Айи «срабатывает блокирующая программа» в мозгах — она буквально взрывается ненавистью к сербам.

Если действительно нет следа корабля в море, орла в небе и змеи на камне, то скажет ли кто, что нет следа войны в сердце?

Ветер событий последних лет разметал страницы дневников моих воспоминаний. Но яд ненависти и лжи, вылитый в теле- и радиоэфире, остался осадком, черной сажей в моей душе.

Кто-то из знаменитых сказал, что человек — животное общественное. От себя добавлю: обыватель — животное ограниченное. Средний американец скорее уверен, что во время Второй Мировой войны США и СССР воевали друг с другом. Несколько лет назад проведенные опросы общественного мнения в Японии показали, что если половина японцев еще помнила, что атомную бомбу на Хиросиму сбросили американцы, то другая склонялась к мысли, что это сделал Советский Союз. Обыватель в Америке вряд ли отличит «Югословакию» от «Чехославии»…

А что мы знаем о войне, которая шла не так уж далеко от наших границ в последние лет?

На эмоциональном уровне, как может воспринять большинство людей, все просто — двое договорились и решили скушать третьего, так как втроем было тесно. Им-то и вдвоем не ужиться, но помирили… Как метко замечает восточная пословица: «У Аллаха своих баранов нет. Если он их кому-то дает, значит — у кого-то берет.» У католиков-хорватов и босняков-мусульман нашлись могущественные заступники, «крестные отцы», покровители, давшие «добро» на эту войну, у сербов заступника не нашлось. Точнее, его роль должна была играть Россия, и все делали вид, что она-де и покровительствует этим «агрессорам-извергам». Да что Россия могла, кроме сотрясания воздуха пустыми словами? Катящаяся в пропасть Третьего Мира бывшая мировая держава сама становится колонией.

Начиная с середины сороковых, после Победы, Запад поддерживал Югославию, которая вела самостоятельную политику и создававшую альтернативу Русскому Медведю и его Варшавскому Пакту. Да, согласен, Советский Союз был болен. Но так что, «будем лечить или пусть живет?» Убили. Вскрытие показало, что он умер от вскрытия. Когда Красная Империя пала жертвой собственной верхушки, а восточный блок русского влияния рассыпался, Запад счел Югославию более не нужной. Большая социалистическая страна, многонациональная, с высоким жизненным уровнем, лидер движения неприсоединения, с достаточно сильной армией, имевшая много привлекательных черт — такая Югославия оказалась не нужной и опасной для Запада. И этой Югославии более не было места на карте Европы.

Divide et imperа! — «Разделяй и властвуй!» — гласил основной принцип Римской Империи. Задача Запада сильно облегчилась тем, что Югославия возникла как королевство СХС (Сербия, Хорватия и Словения) после почти непрерывно шедших двух Балканских и Первой Мировой войн, на обломках Австро-Венгерской и Оттоманской империй. Югославия соединила в себе народы, хоть и говорящие на близких языках, но принадлежащие к совершенно разным цивилизациям: западно-католической, православной и мусульманской.

[14]

Коммунистический режим Югославии не помешал нациям, лелеявшим надежды на раскол страны, создать свои зарубежные лобби-диаспоры.

Лобби — это такое политическое блюдо, готовится из денег и крови, причем хорватское и словенское лобби входят в германскую национальную политическую кухню, а мусульманское и албанское — в американскую. Так, в США сейчас проживает порядка шестисот тысяч албанцев, в то время как в самой Албании — более трех миллионов и в сербском Косово — около двух. Поэтому именно зарубежные общины и стали опорой для волн сепаратизма, поднявшихся в конце восьмидесятых. К тому же, после наступления «горбачевской импотенции» за Балканы стали соперничать Франция и объединенная Германия, которая осознала себя региональной супердержавой и стала проявлять больший аппетит в геополитике.

И вот, в июне девяносто первого на заседании Совета Европы, последовавшим сразу за провозглашением независимости Словенией и Хорватией, канцлер Германии Гельмут Коль потребовал незамедлительного признания новых государств. Такая позиция натолкнулась на противодействие Франции, рассчитывавшей на сохранение единой Югославии. США и Великобритания тогда поддержали Париж.

Но самый жуткий узел завязался в Боснии и Герцеговине (далее БиГ или просто Босния). Это — сердце страны, Югославия в миниатюре. Ситуация здесь посложнее, чем в Хорватии, но рецепт войны тот же. Последняя перепись населения в Боснии и Герцеговине дала такую картину: сербы здесь составили 32 процента населения, мусульмане — 39.5, хорваты — восемнадцать процентов. Часть людей до вспышки взаимоуничтожения называла себя югославами, уже переплавившись в новую общность. Но потом и югославы раскололись, причисляя себя к тому или иному народу. Поэтому существует и другой расклад: 38 процентов БиГ — сербы, 43 — мусульмане. Средства массовой информации любят давать максимальные оценки для мусульман и минимальные для сербов! Отгадайте, почему.

Еще недавно все население говорило на одном сербскохорватском языке. Но уже во время гражданской войны был создан «новохорватский» — очищенный от слов иноязычного происхождения.

Когда я слышу или вижу, как кто-то бьет себя в грудь, крича, что это его земля, и «Русские (сербы) — вон отсюда!» я помню, что каждый коренной житель — предпоследний оккупант. И все же несколько слов о Боснии.

Сербы преобладали в селах, им принадлежало шестьдесят четыре процента всех земель, а само сербское население составило абсолютное население на 53,3 % территории Боснии. Мусульмане — в основном потомки когда-то православных славян, принявших ислам от турок для получения гражданских привилегий, которые давала эта религия, и как следствие, селившиеся в городах. Каждая сербская семья, каждый род имеет своего покровителя, своего святого — и отмечает его день как свой праздник. Так некоторые мусульманские роды сохранили эту (именно сербскую православную) традицию! Но сюда влились и принявшие ислам хорваты, секта богомилов и ославянившиеся турки. До Второй Мировой, до геноцида, развернутого усташами в 1941 году, сербы составляли большинство населения Боснии, их было также много больше на территории Сербской Краины, где они поселились в шестнадцатом веке, наподобие русского казачества охраняя границы Австрийской империи от набегов бусурман.

Этническая карта Боснии 1991 года пестра и сложна. Ее часто называют леопардовой шкурой. Мусульмане преобладали на северо-западе (Цасинский Край, позже известен как анклав Бихач), в центре — в долине реки Босны, и на востоке — на правом берегу Дрины. Значительная часть сербов размещалась на западе Боснии и в восточной Герцеговине. Хорваты заселяли западную Герцеговину — оплот хорватского национализма (отсюда был родом и Павелич, лидер Хорватского Государства в 1941–1945 гг.) и некоторые районы в центре и на севере. Крупные населенные пункты имели обычно смешанное население. Зачастую существуют села-близнецы: «Горни» (верхние) и «Дони» (нижние). При этом горные населены сербами, а нижние (более удобные) — мусульманами.

Вернемся к упомянутой уже проблеме. Вы случайно не знаете, как пишутся книги? Накручивается сюжет, в единый узел сплетаются любовь и измены, дружба и предательства, убийства, деньги, заговоры. Мрачные тюрьмы и дерзкие из них побеги. Да, еще выбираются герой и антигерой. Герой — мифологическая фигура, обычно представленная гармонично накачанным детиной, который ударом пробивает стену, попадает в монету с сотни метров, голыми руками убивает медведя. При этом душа и помыслы героя должны быть чисты как слеза ребенка, ради которой он готов идти на подвиги, мстя за несправедливость. Нет, скорее на подвиги он идет ради любимой. А может, ради власти, славы. Антигерой фигура жестокая и коварная, но зачастую не лишенная зловещего обаяния. Он дьявол во плоти или служит какому-нибудь дьяволу. И именно это зло и должен победить герой. И ничто ему не преграда — ни многочисленные враги, которых он побеждает в жестоких схватках, ни стихии, ни законы физики, при этом также беспощадно нарушаемые. Еще надо побольше сочных, леденящих душу сцен насилия, крови, секса, красивых женщин.

Странные, однако, существа — люди. Они любят жить чужими фантазиями. Читать книги, сюжет которых высосан из пальца (в лучшем случае); смотреть фильмы, фантастические по сути — даже те, которые претендуют на реальность. В черном ящике нашего мозга почему-то особой привилегией пользуются мифы и образы.

Мне не нужно было придумывать героев. Я пишу только то, что видел и знаю сам, да еще полагаюсь на рассказы очевидцев, которым доверяю (но проверяю).

Не пытаюсь делать какие-либо подобия «Войне и миру» Л.Н.Толстого или бессмертной книге Ремарка «Время жить и время умирать»… Меня никто не учил их писать, но кто-то сказал, что каждый человек, писатель всю жизнь пишет только одну книгу, так же как художник всю свою жизнь пишет одну картину.

А смысл? Быть может, в судный день перо и чернила перевесят меч и порох солдата. Как я понимаю «судный день»? Апокалипсис? Вряд ли. Апокалипсиса не будет. Он лишь постучится к нам в дверь, мы услышим его шаги и дыхание, но он не войдет к нам. Судный день — это подведение итогов, покаяние в содеянном. И Ад — загробные угрызения совести.

Первым большим дебютом русских в Боснии и Герцеговине стал сентябрь 1992 года.

Тогда под городом Требинье в Герцеговине против хорватов в сентябре-декабре 1992 года воевал 1-й Русский добровольческий отряд (РДО). Карта республики Босния и Герцеговина напоминает треугольник, где северная сторона — река Сава, а восточная — Дрина. Герцеговина же занимает южный угол этого треугольника, там где он ближе всего подходит к Адриатическому морю. Район этих боев находился недалеко от Дубровника, важного хорватского порта.

Ядро РДО составила группа питерцев, сформированная Беляевым. Были там и самостоятельно прибывшие русские добровольцы. Отряд действовал в составе сводного сербо-русского отряда. Во главе его в течение месяца стоял морской пехотинец Валерий Власенко. В дальнейшем он уехал домой и не смог вернуться. К концу года отряд распался.

Не последнюю роль сыграл разный подход русских и сербов к тактике боев. Во время хорватского наступления сербы оставили позиции и на время отступили. Русские же остались без поддержки с флангов, но продолжали вести бой. Во время выезда на первую акцию, когда машина подорвалась на противотанковой мине, погиб Сергей Мережко.

Время с конца осени 1992 до окончания весны 1993 стало своеобразным пиком действий русских в Юго-восточной Боснии. В Вишеграде, городке с населением в несколько тысяч человек — осенью был сформирован 2-й РДО, известный как «Царские волки». Костяком его стали ветераны приднестровских боев. 1-е ноября 1992 года считается днем рождения 2-го РДО. Именно тогда из Москвы прибыла первая пятерка бойцов. А через пару дней они ушли в свою первую боевую операцию.

Саша родился в 1965-м в одном из городков сибирского Кузбасса, окруженного «зонами». С детства он слышал тюремную «феню», но тем не менее в 70–80 годы никакого криминального беспредела в его городке не было. Предки будущего «волчьего» вожака происходили из-под Воронежа, откуда они пришли в Сибирь после отмены крепостного права в 1861-м. Прадед его был семипалатинским казаком, а Саша вырос в простой советской семье: отец шахтер, мать — врач.

В школе он занимался легкой атлетикой и классической борьбой. В восьмом классе, подравшись, он упал с лестницы. Пришлось удалять почку. Из-за неравномерно разрезанных и сшитых мышц начал развиваться скалиоз искривление позвоночника. Путь в спортсмены и военные оказался закрыт. На срочную службу он не призывался.

Саша пошел учиться на повара, и окончил на «отлично». Затем устремился на комсомольские стройки. В 82-м — Нижневартовск, затем — родной Кузбасс. В восемнадцать лет стал работать водителем, получив старый КРАЗ с неисправными тормозами. В 84-м уехал в Норильск. Сначала — водителем, потом — рабочим геодезической экспедиции.

Дважды он поступает в ВУЗ — на исторический факультет и политехнический. И оба раза бросает: очень уж трудно учиться заочно на Севере, где и книг-то нужных не найти.

Вернувшись в 1990-м в Кемерово, Саша подался в бизнес. Устраивается брокером-посредником в контору «крутого» кавказца. Колесит по стране, скупая тогдашний дефицит — грузовики и легковушки. Живет с комиссионных, быстро налаживая связи среди директоров и снабженцев предприятий.

В феврале 92-го Саша впал в депрессию и работу забросил. Посмотрев передачу Александра Невзорова «600 секунд», проникся идеей необходимости бросить дела неправедные и поехать защищать русских в Приднестровье.

«Помоги Мне, Россия» — так в то время еще расшифровывали ПМР. В конце марта, прибыв в Тирасполь из Одессы, Саша поразился — ни тебе войны, ни милиции. У штаба приднестровской обороны увидел казаков, точно сошедших со старой картины — в галифе, с лампасами, там и сям были мохнатые папахи, нагайки, золотые погоны. Обалдев от такого, Саша, назвавшись семипалатинским казаком, попросился в казачью часть. Его не взяли…

Чуть позже он попал в отряд, формирующийся якобы для отправки на фронт. Просидев без дел неделю, Саша сбежал в штаб, а там случайно наткнулся на казаков, прибывших с фронта получать бронетранспортеры, Саша вызвался помочь — как умеющий водить такую технику. БТРы не прибыли, но Александр уехал с группой казаков (как все они тогда назывались) под Кочиеры.

Врагами приднестровцев на этой войне были румыны. А вернее, молдавские националисты, которые правили бал в Кишиневе и вели дело к слиянию бывшей советской республики с не менее националистически взбудораженной Румынией. Вообще-то Румыния сама себя называет Романией (Romania) — страной римлян. Действительно, и румынский, и близкий ему молдавский язык относятся лингвистами к романской группе, куда входят и другие потомки древнеримской латыни… Потомки завоеванных римлянами племен переняли язык победителей, здесь же смешалась кровь других завоевателей. Пара тысяч лет истории и этногенез сделали свое дело. Нынешние румыны совсем не похожи на словно высеченных из гранита, немногословных римлян времен могущества древней Империи. Но сама «Романия» так не считает. Эти чувства подогревались еще коммунистическим вождем Николаи Чаушеску, недолюбливавшим русских.

Один иностранец в разговоре со мной сравнил Россию с лошадью, которая упала и сломала ногу. И никто ей не хочет реально помочь, зато вокруг собралась стая псов и шакалов, которые рвут с нее, с живой, куски мяса… В 1992 год румынский нацизм шел на всех парах. Румыны лелеяли планы диктатора Антонеску образца 1941 года. Молдова бесновалась. Митинги требовали утопить всех русских в Днестре, оккупировав непокорную Тираспольскую республику. В бой было брошено все — самые ярые националисты, формирования из уголовников, прославившийся жестокими пытками пленных ОПОН — отряды полиции специального назначения, «быков». Да и сама Румыния отправила в помощь родной Молдове своих спецов и добровольцев вместе с вооружениями. А потому защитники Приднестровья звали своих врагов звали румынами.

Саша попал под село Кочиеры на левом, восточном берегу Днестра. Кочиеры и еще один левобережный плацдарм — Кошнице, в тот час оказались занятыми переправившимися через Днестр румынами… Там Саша и получил кличку «Ас», ибо часто рассказывал известный анекдот об А.С.Пушкине.

[18]

Шел март-апрель 1992 года. Ас с товарищами жил в заброшенном пионерлагере. И вот во время очередного наступления румын группу в двадцать пять казаков решили перебросить на усиление оборонявшихся ополченцев. Вызвался и Ас, хотя автомата у него еще не было. Однако, вооруженный одним гранатометом «Муха» и двумя типа «Оса», в фуражке и форме-«энцефалитке», Ас вовсю наседал на командира — смуглого, жилистого капитана-афганца Петра Ивановича, который приехал за отрядом на танке без башни. «Автомата у меня нет?» — горячился Саша, — «А что, гранатометчик вам не нужен?» — «Черт с тобой, пошли,» — махнул рукой капитан.

Страха никакого не было. Шла какая-то война — как в кино. Слышались разрывы, воздух украшали вспышки и нити трассеров. Диспозиция же была такая. На восточном берегу Днестра находилось румынское село — Кочиеры, вражеский плацдарм. Командовал им русский майор, грамотно организовавший оборону. Параллельно текущему с севера на юг Днестру и к востоку от него шла дорога Дубоссары-Тирасполь. Она была стратегически важной, так как других рокадных магистралей не имелось, а в тридцати километрах за ней начиналась Украина. В нескольких километрах северо-восточнее Кочиер лежал безымянный холм. Пространство между этой высотой и селом последовательно занимали сады, лесок и поле. Холм этот первоначально занимали ополченцы-приднестровцы, но румыны в ходе боя выбили их оттуда. Южнее казаков — в лесу между дорогой и рекой позиции занимали приднестровские гвардейцы, с юга же села стояли местные добровольцы.

Вызвалось идти человек двадцать, пятеро же — самые спокойные — остались перед дорогой. Ас получил от оставшегося в резерве «ксюшу» — так ласково называли автомат АКСУ-74, один рожок — в карман, и прихватил еще несколько пачек патронов. Почувствовав решительность казаков, наступавших под аккомпанемент мата и автоматных очередей, румыны очистили высоту. Холм опоясывала одна линия окопов полного профиля, и там казаки нашли одну оставленную гранату да автоматный рожок. Перегруппировав свои силы, румыны пошли в атаку на холм со стороны садов, позволявших им подойти достаточно близко. Кто-то не очень умный, однако, расположил линию окопов так, что к ним можно было подойти практически вплотную по яблоневому саду, чем румыны и воспользовались. Часть их огня принял на себя приднестровский безбашенный танк. Ас расстрелял рожок и отошел в сторону, чтобы набить его патронами. Его ячейку занял молодой парень, высунулся — и вдруг стал оседать. Пуля пробила тело ниже правой ключицы. Парень был незнакомый, наверное, из местных ополченцев или гвардейцев, где-то двадцати с небольшим лет. Раненого положили на плащ-палатку и потащили в тыл. Бешеный огонь румын пару раз прижимал к земле.

Возле бетонного указателя на дороге стояла «Скорая помощь». Врач констатировал смерть раненого от шока. Цивильный облик санитарной машины не вписывался в обстановку — она стояла возле самой линии фронта, где кипел бой.