Я мало что могу рассказать о себе. Память отказывается служить мне: лишь неясные вспышки проносятся в мозгу, но они почти не оставляют следа, исчезая подобно росчеркам падающих звёзд в ночном небе. Иногда мне удаётся на какое-то время удержать тот или иной образ, я даже могу давать названия явлениям и событиям. Порой, спутанные и бессвязные воспоминания начинают сплетаться в некое подобие стройной картины, но мгновения спустя я уже не решусь утверждать, что эта шарада в чём-то может быть близка истине. Я едва могу припомнить, как оказался в этом странном месте, заполненном необычными звуками и неясными ароматами. Иногда мне кажется, что пребывание здесь связано с созерцанием какого-то зрелища, но что это за видение понять не удаётся, и, быть может, это к лучшему, ибо я опасаюсь, что картина, представшая моему взору, не предназначалась для глаз смертного. Хотя иногда я склонен видеть причину своего нынешнего положения в мрачных томах тайных манускриптов, тех что хранились в моей библиотеке, и что я по много раз перечитывал, запершись в одинокой унылой башне на краю обрыва, омываемого яростными морскими волнами. И я не могу описать обряд, сотворённый в белёсых лучах полной луны, но и он мог привести меня сюда. Или же не было ни обряда, ни книг, ни картины – и всё это – следствие безумия, овладевшего мной и ввергнувшего рассудок в пучины мрака?! Я не знаю ответа.

Как долго я нахожусь здесь? Время потеряло смысл и стёрлось в моём сознании. Минуты или годы минули с тех пор, как небытие мягко вытолкнуло меня из своей утробы?.. Тьма не желает рассеиваться, хотя я помню, что так было не всегда, и когда там, в прошлой жизни, глаза привыкали к мраку, мне удавалось рассмотреть очертания предметов. Поначалу я пытался найти логическое объяснение этой черноте. Спокойнее всего было считать, что она – порождение безлунной ночи. И я начал надеяться, что ночь сменится утром, и солнечные лучи рассеют мглу. Но рассвет так и не пришёл. Значило ли это, что я нахожусь в помещении, где нет окон, и дневной свет попросту не проникает в темницу? Верно, некий мучитель заключил меня в подземелье и, насмехаясь, следит за мной через потаенное оконце, следит за моими наивными попытками разобраться в своём печальном положении!

Мне вспомнилось, что когда-то я читал о зловещих развлечениях, которыми тешили себя в старину выжившие из ума обладатели несметных сокровищ. Многие из их жертв проводили в безрадостном существовании годы, пока их, одичавших и лишённых рассудка, не освобождали на потеху толпы безжалостные палачи. Если рассуждать здраво, нечто подобное могло произойти со мной. Осознав вероятность данной гипотезы, я не стал кричать, пытаясь стенаниями и мольбами вызвать жалость у прильнувших к слуховым отверстиям злодеев – конечно же, именно этого они от меня ожидали – чем громче я стану взывать о помощи, тем большим будет их удовольствие от изысканной пытки, которой они меня подвергают. Вместо этого (о да, я осознавал, что многие из населявших эту келью до меня – те, кто старались сохранить самообладание и не сойти с ума от отчаяния – поступали точно также) я принял решение составить некое представление о помещении, ставшем моей тюрьмой. В этом не могло быть пользы, ибо, наверное, авторы чудовищного опыта сделали всё возможное, чтобы заключённые получали как можно меньше знаний об окружающем мире. Я не мог надеяться обнаружить потайные приспособления, с помощью которых за мной наблюдают – они должны были непременно позаботиться об этом; вряд ли следовало пытаться обнаружить способ выбраться из подземного склепа, если только предположение о злом умысле тех, кто удерживает меня здесь, не есть плод воспалённого сознания. Быть может, все мои чувства, ощущения, восприятие действительности – всего лишь адское наваждение, бредовые галлюцинации привязанного к постели безумца!

Я с ужасом пытался представить, какая участь была мне уготована, но вскоре бездействие стало казаться ещё большим мучением, чем любые пытки, что могли измыслить для меня незримые палачи. Я поднялся на ноги и прикоснулся к стене. Судя по всему, она была сделана из массивных каменных глыб: лишь вытянув руки я смог коснуться кончиками пальцев краёв одной из них. Для этого мне пришлось прильнуть телом к холодной шероховатой поверхности, отчего я испытал внезапный приступ отвращения. Мне вдруг показалось, что рыхлые наросты, то здесь, то там покрывавшие камень – должно быть, селитра – плотоядно прилепились к коже и даже попытались удержать меня, когда я в панике отпрянул от стены. Минуту спустя, я уже был уверен, что странное явление следует отнести к крайне взвинченному состоянию нервной системы, вполне объяснимому, если учесть сложившуюся ситуацию. Тем не менее, впредь я старался, по возможности, всячески избегать длительного контакта с подозрительной субстанцией. В полной мере воплотить этот план в жизнь мне не удалось, ибо я твёрдо решил узнать о своём узилище всё, что было в моих силах. Превозмогая омерзение, я начал продвигаться вдоль стены, пытаясь грубо измерить её длину. По камню сочилась какая-то склизкая жидкость, и я с великим трудом смог заставить себя поверить, что это вода.

Когда я обошёл прямоугольную комнату по периметру, стало ясно, что она имеет несколько большие размеры, чем мне представлялось вначале. В длину помещение составляло примерно пятнадцать футов, а в ширину – десять. Я не могу назвать точных размеров, так как неспособность сосредоточиться послужила причиной досадного курьёза: длина противоположных стен показалась мне неодинаковой. Я был готов допустить, что углы в камере не были прямыми, но стараясь исчислить значения этих углов, я никак не был в состоянии прийти к удовлетворительному результату. Получалось, что если в комнате не имелось ниш или зазоров меж стенами (а таковых я не обнаружил), подобное помещение попросту не могло существовать! Ещё раз обойдя зал, я, к своему удивлению, понял, что первоначальные измерения оказались не совсем верны, отклонения были почти незаметны, но я почти не сомневался, что не допустил ошибки – будто бы стены находились в беспрестанном движении. Я, однако, ясно осознавал несостоятельность подобной догадки. Скрежет механизмов, подчиняющихся воле извращённого разума изобретателя этой камеры пыток, должен быть оглушающим, к тому же тяжёлые стены не могли бы перемещаться бесшумно.

Я здесь, должно быть, много дней… Я сплю, стараясь держаться в центре помещения, подальше от расчерченных отвратительными сценами стен… Удивительно, но я ни разу не слышал, чтобы отворялся какой-либо потаённый ход и кто-то подавал бы мне еду. Похоже, мучители вовсе не заботятся о моём пропитании. Странно, но я испытываю от этого своего рода облегчение, ибо неизвестно, чем здесь принято кормить заключённых: быть может, вкушение здешней пищи станет прологом к новой, доселе неизведанной мной пытке. Самым необычным кажется то, что я, похоже, не испытываю голода…

Через замаскированное отверстие сюда проникают дивные запахи. Я не могу назвать неприятным сей аромат, но он вызывает во мне неосознанную тревогу, он заставляет меня вспоминать нечто, имевшее для меня значение в прошлой жизни, когда я не был заточён в четырёх стенах. Это сладковато-приторное благоухание назойливо вторгается в ноздри и заставляет мысли кружиться в такт сатанинской тарантелле, чей ритм бьётся в каждой микроскопической клеточке вездесущих миазмов. Тогда я практически теряю над собой контроль и произношу клокочущие бессвязные горловые звуки – боже, какой нечеловеческий ужас я испытал, когда мне открылось, что я утерял дар владения человеческой речью! Удушье начинает жечь меня изнутри – вернее всего передать это чувство можно, если представить, как лёгкие постепенно наполняются раскалённым песком; я силюсь прогнать эти запахи, но они оставляют меня лишь в тот момент, когда я нахожусь на грани беспамятства…

И мне снятся сны. По пробуждении я не в состоянии вспомнить конкретного сюжета или дать внятное объяснение образам, предстающим предо мной, но каждое видение оставляет глубокий след в моём сознании и вызывает невольный ужас в отношении того, кем я ныне являюсь. Это не вполне объяснимое чувство, однако оно изматывает мои силы и повергает рассудок в смятение. Тем не менее, я приветствую сны, ибо эти яркие, наполненные неземными цветами фантомы реальности, напоминают о том, что некогда я воспринимал мир посредством зрения. Что же существует на самом деле – мрак, спрессованный в четырёх стенах до такой степени, что чёрная мгла становится почти осязаемой на ощупь – или подёрнутые дымкой скалы и мрачные долины, населённые странными крылатыми существами? Не являются ли более реальными извивающиеся в пьянящем ритуальном священнодействии монстры, обладающие тысячами различных форм и сами не имеющие облика? Или в действительности существует лишь содрогающийся в зловещих пульсациях водоворот хаоса, поглощающий бесформенные сгустки энергии, рождённые для единственной цели – питать космический маэльстрём, чтобы фантастическое вращение не прекращалось во веки веков?

… В последнее время я начал прислушиваться к какому-то невнятному гулу, доносящемуся до меня сквозь стены. До сих пор тишина нарушалась лишь маслянистым журчанием стекающей по камню жижи, внезапными шорохами и отзвуком моих собственных шагов. Теперь, когда монотонный цикл чередования ночных кошмаров и безрадостных часов бодрствования столь неожиданным образом прерван, я с трепетом внимаю этим признакам жизни. Жизни, о существовании коей я почти забыл! Кажется, я даже могу различить отдельные голоса в повторяющихся через равные промежутки времени восклицаниях. Определённо, некие силы постепенно приближаются к месту моего заключения. Намерены ли они освободить меня из этой чудовищной тюрьмы? Возможно, друзья обнаружили моё исчезновение и обратились к властям; совместными усилиями они установили моё местоположение и теперь собираются разрушить ненавистную темницу и по заслугам наказать злокозненного маньяка, на чьей совести, должно быть, немало жертв? Так я рассуждал, в нетерпении припадая к богомерзким стенам, надеясь с каждым новым доносящимся извне звуком различить какие-либо знамения, подтверждающие оптимистические предположения.

Увы! По мере того, как возгласы становились громче и отчётливее, я начал проникаться к ним непонятным отвращением. Было в их тембре или звучании нечто отпугивающее. Я не сразу смог понять, что вызвало во мне подобные ощущения, однако вскоре причины неприязни стали очевидны: голоса принадлежали разумным существам, в этом не могло быть сомнения, но звуки, что они издавали, почти ничего общего не имели с человеческой речью, язык был мне совершенно незнаком. Собственно, я едва ли осмелюсь назвать языком эти гортанные бормотания, чудным образом сочетающиеся с протяжным воем. Вой начинался грозной басовой нотой, настолько низкой, что закрадывалось подозрение, будто воспроизводимый звук находится за пределами диапазона человеческого голоса, затем постепенно тон повышался до невообразимых пределов: сатанинское глиссандо обрывалось в момент, когда слух уже отказывался воспринимать истеричное верещание тысячи глоток! И так снова и снова. Жуткий вопль – и тишина, как будто тем, кто выстраивает зловещую гамму необходимо собраться с силами перед произнесением очередной фразы. Я спрашивал себя, возможно ли такое? Вновь мне приходило в голову, что таинственные голоса могут быть изобретением хитроумных палачей: проходя через сложные акустические устройства, слова преображаются в фонетические сочетания неведомого языка, а обыкновенные интонации становятся дьявольскими завываниями. Обладая определёнными навыками и познаниями, можно без труда смастерить подобный аппарат. Тем не менее, спокойствия размышления такого рода мне не принесли. Я не мог заставить себя принять логичное и здравое объяснение, напротив: рассудок мой в попытках проникнуть в суть тайны избирал опаснейшие пути, граничащие с безумием, и мне рисовались поистине гротескные аллегории. Но, пожалуй, самым необъяснимым было то, что наравне с неукротимо нараставшим страхом и омерзением пред тысячами неизвестных тварей, я начал испытывать чувство какого-то извращённого любопытства: мне безумно хотелось взглянуть на фантасмагорическое шествие, и я жалел, что плачевное положение узника лишает меня такой возможности. И меня не беспокоило то, что созерцание отвратных уродств, коими, верно, обладают воющие пилигримы, может обернуться для меня чудовищным шоком, от которого едва ли мне удастся когда-либо оправиться; я не опасался гибели, ибо, что могло быть хуже неопределённости, медленно приближающегося сумасшествия, а, возможно, и других несчастий, поджидающих меня в ненавистной чёрной камере?