Меня часто спрашивают: зачем поэты, прозаики, драматурги пишут статьи? Неужели они не могут свести счеты со Временем, скажем, при помощи могучей эпопеи, разительной поэмы или комедии, которую современники тут же растащат на цитаты, как олигархи растащили общенародную собственность? А ведь есть еще эпиграммы, памфлеты, антиутопии, позволяющие от души поквитаться с неудовлетворительной действительностью. Но литераторы, в том числе и автор этих строк, продолжают писать статьи. Зачем? А затем, что процесс художественного творчества долог, сложен, противоречив и непредсказуем. Да и само влияние художественного текста на общество неочевидно и ненадежно, напоминает скорее поддерживающую терапию или даже гомеопатию. А что делать, если требуется молниеносное врачебное вмешательство — тот же прямой массаж сердца? Ведь случаются события, от которых, как пелось в революционной песне, «кипит наш разум возмущенный», когда хочется отхлестать гнусную рожу действительности наотмашь, вывалить политикам, соотечественникам, самому себе все и сразу, пока не остыл, не забыл, не перекипел, ведь отходчив русский человек, непростительно отходчив…

Вот несколько статей, написанных по горячим следам. Своего рода прямой массаж нашего общего обидчивого и доверчивого сердца.

Позавчера в эфире «Русской службы новостей» я поделился банальной, вроде бы, мыслью: человеку, лишенному «патриотической щепетильности» (выражение Пушкина), в политике и на государственной службе делать нечего. Заниматься делом, от которого зависят судьбы граждан и даже исторические виды Державы, не будучи патриотом, примерно то же самое, что водить автобус с пассажирами, являясь дальтоником. А дальше я высказался метафорически: тех, кто наладился в политики или чиновники, надо бы проверять на детекторе: патриот или нет. Если нет, тогда идите себе в рукомесла, в бизнес, в свободные профессии, в искусства, в науки, лучше, точные…

Что тут началось! Пожалуй, такого возбуждения не наблюдалось, с тех пор, как я высказался о преждевременных половецких плясках вокруг отдаленного юбилея А. И. Солженицына. По поводу детектора патриотизма мне звонили из газет, интернет-редакций, с радио и телевидения, спрашивали ехидно, где будем проверять граждан, рвущихся к рычагам власти, — в ФСБ или ЦКБ? Какие вопросы надо задавать? Куда потом отбраковывать — в США, Израиль или сразу на Колыму? Какой моделью полиграфа станем пользоваться? Сначала я пытался объяснять, что выразился образно, но, кажется, никто уже не ждет от литератора метафор, а только инструкций по применению. Тогда я тоже включился в игру, даже предложил некоторые вопросы для тестирования:

— О каком из трех ваших гражданств вы вспоминаете с большей теплотой?

— Какой из ваших видов на жительство кажется вам завиднее прочих?

— Какие определения вам хочется поставить к слову «Россия» (немытая, убогая, обильная, бессильная, святая, путинская). Ненужное зачеркнуть.

Вопрос, конечно, почти мемуарный: чтобы ответить, придется вспоминать. Например, о том, что во времена моего ученья слово «консерватизм» воспринималось почти как мракобесие. Нас убеждали: это нечто затхлое, безнадежно тормозящее неизбежное движение вперед. Советское воспитание, как, впрочем, и передовое дореволюционное просвещение, было позитивистским, внушавшим безусловную веру в прогресс, в то, что сегодняшний день обязательно лучше вчерашнего, а завтрашний будет лучше, чем сегодняшний. Для воспитания активного преобразователя жизни установка неплохая, а вот как быть с сохранением достигнутого предшественниками? И кто будет решать, что отжило, а что можно взять с собой в будущее? Но в ту пору о подобных «заморочках» я как-то не задумывался.

Позитивистская иллюзия стала рассеиваться у меня в конце 80-х, благодаря «перестройке» и «ускорению». Я вдруг обнаружил: то новое, что навязывается взамен «обветшавшим, застойным формам», совсем не лучше, а часто хуже прежнего жизнеустройства. Будучи редактором газеты «Московский литератор», я близко наблюдал Ельцина и его команду, вломившихся в московскую власть. К своему удивлению, я обнаружил, что как руководители они оказались гораздо слабее своих предшественников. Примерно то же самое стало происходить и в нашей писательской среде. Прежде говорили, что у нас засилье так называемых «литературных генералов», «брежневских любимчиков». Но пришли новые люди и оказались как писатели гораздо бледнее, а как организаторы — просто ничтожны. Именно с них началась деградация литературного процесса, закончившаяся ныне крахом. Под мантры о ветрах обновления начался самый настоящий регресс.

Люди горбачевского призыва начали все ломать и менять не потому, что у них был план преобразования страны, а потому, что они, как и я, были воспитаны в ложном убеждении, что новое лучше старого лишь потому, что оно новое. Эффектность была важнее эффективности. Я не идеализирую советских руководителей, они с опаской воспринимали новизну, но это было осложнение от прививки революционного погрома под лозунгом «до основанья, а затем…». Те, кто жаждал «до основанья», были уничтожены, а уцелевшим досталось «а затем». Я тоже формировался в эпоху «а затем».

Консерватором я стал, осознав, что новизна бывает обогащающей и обедняющей. Новизна нужна только тогда, когда она что-то добавляет к сделанному в прошлом, в противном случае она разрушительна, ведь сделать хуже, чем было, тоже новизна. Но кому она такая нужна? Взять тот же комсомол. Были у него недостатки? Множество, об этом моя повесть «ЧП районного масштаба». А сейчас у нас вообще нет настоящей молодежной организации, да в сущности, и молодежной политики нет. Ново? Ново. Лучше стало? Хуже… Зачем отказались от того, что работало и давало результат?

Мои консервативные убеждения стали формироваться во время «перестройки». Потом пришли 90-е, и я понял, худшие мои предчувствия сбылись. К тому времени я был уже в жесткой оппозиции к тому, что делали в стране либералы. Они вообще странные ребята. Я задавал своим либеральным коллегам вопрос: «Октябрьская революция — зло или благо?» — «Безусловное зло!» — отвечают. «А почему же тогда вы ни слова не говорите о тех русских консервативных мыслителях, которые пытались противостоять надвигающейся катастрофе?» «Например?» «Катков, Суворин, Меньшиков…» «Ну, ты сказал! Они же мракобесы…» Странно? Нет, нормальная позиция для тех, кто является историческим наследником разрушителей Российской империи.

Казимир Малевич с оружием в руках сражался на баррикадах русской революции, даже немного покомиссарил, и его «Черный квадрат» чем-то подобен залпу «Авроры», открывшему новую эру в истории человечества. Правда, поговаривают, залпа не было, но эра-то была! Называлась она «диктатурой пролетариата», потом — социализмом. То же и с «ЧК». Теперь уже почти неважно, имеем мы дело с тупиковым живописным любомудрием, или же для прикола на выставке в «красном углу» вывесили по-черному загрунтованный холст. Возможно и то, и другое в одном флаконе: в те годы профетические дурачества были в моде.

Тем не менее чествуемое ныне произведение стало символом новой эры в искусстве — с ее суровой диктатурой новизны, когда сделать иначе — важнее, чем сделать лучше, когда талант выражается не через мастерство, а через скандал и попрание признанной нормы. Разумеется, и прежде в искусстве без плодотворного скандала не обходилось, но после «ЧК» скандал стал обходиться без искусства. Главное, как твердил один из мелких «квадралевичей» Пригов, — любой ценой попасть в музей, в каталог, а там обоснуют.

На то есть искусствоведы: раньше они шумно бранились, что сталевар в центре триптиха недостаточно мускулист, а это выдает в живописце небрежение рабочим классом. Теперь стаями летают по черному космосу Малевича — с конференции на конференцию за счет принимающей стороны. Конечно, с тем, что «ЧК» — мировой бренд, не поспоришь: диссертациями и монографиями можно Керченский пролив замостить. Но планетарное признание, увы, мало о чем говорит. Вон черный президент США — лауреат Нобелевской премии мира. И что? Ничего. Где американцы — там и стреляют.

Еще современники обратили внимание на одну занятную параллель: в домах правоверных иудеев на стене рисовали темный квадрат или оставляли незакрашенный прямоугольник, чтобы, глядя на него, еврейская душа не забывала плакать о разрушенном Иерусалимском храме. О чем же нам надо помнить при виде шедевра Малевича? Наверное, о том, к чему ведет агрессивная, обедняющая новизна, а ведет она к разрушению плодотворной традиции, обесчеловечиванию искусства, которое становится вроде шахидки, спрятавшей бомбу там, где обычные женщины вынашивают плод.

А еще «ЧК» чем-то напоминает QR-коды, которые, в свою очередь, похожи на кроссворды и налеплены теперь повсюду: сканировал и получил доступ к обширной информации по интересующему вопросу. Да, сложилось так, что «Черный квадрат» стал как бы кодом доступа к неразрешимым спорам о смысле творчества и тайне мироздания, а главное — ко всей предыдущей богатейшей истории искусств, ведь когда поставлена точка, даже по оплошности, хочется перечитать написанное. Знаковая картина Малевича — вроде темного экрана телевизора, который можно включить и увидеть все-все: от фаюмского портрета до «Девочки с персиками». А если нельзя включить, если «Черный квадрат» — это просто черный квадрат, то и говорить не о чем.

Становлюсь «историческим» человеком. Не успели утихнуть страсти по «детектору патриотизма», о необходимости которого я образно обмолвился в эфире, как грянула история с худсоветами. И на меня вновь ощерился отечественный Либерафан — извечный враг Левиафана. Либерафан, кстати, вовсе не золотая рыбка, исполняющая общечеловеческие желания, а тоже чудище «обло, озорно, стозевно»: за нашу и вашу свободу в клочья порвет.

Дело было так. Общественная палата затеяла круглый стол «Театр и общество», навеянный, конечно, скандалом с «Тангейзером». Выступая там, я, помимо прочего, вспомнив о пользе советских худсоветов, предложил создать при Министерстве культуры «конфликтный худсовет» — КХС. Что-то вроде МЧС, но только в сфере искусства. У вас беда? Тогда мы летим к вам. Или идем, если беда, скажем, в московском драматическом театре им. Станиславского, измученном электричеством. Всероссийской свары в Новосибирске можно было избежать, если бы вовремя вмешалась группа товарищей, «неглупых и чутких», представляющих разные «тренды» отечественной культуры, но озабоченных ее процветанием. Однако помощь пришла поздно, да еще в виде православных протестантов, и Москва стала прирастать Сибирью. Вот уже и свиная голова опасно улыбается на пороге МХТ им. Чехова, предостерегая Олега Табакова, что из доставшейся ему половины Художественного театра не следует устраивать кунсткамеру с заспиртованными богомолами.

И вот, едва я заговорил о худсоветах, поднялся шум. Реакция была такая, словно я предложил прилепить на грудь нашему двуглавому орлу серп и молот. Не меньше! Гнев изрыгали и театральные брехтазавры, хранящие на заслуженной чешуе рваные раны от проклятого совка. Сердилась и СМИ-шная молодь, для которой Перестройка — седая древность. Почему такая реакция? Какой плавник коллективного Либерафана я ненароком задел? Давайте разбираться. И начнем с «Тангейзера». Всем хочется придумать что-то новое. Кулибин, например, изобретал. Кулябин изгаляется. Сам признался в интервью: взыскуя славы и просчитывая будущий эпатаж, он колебался между Холокостом и Христианством. Выбрав второе, режиссер не ошибся, в противном случае, не доводя дело до премьеры, его просто тихо смахнули бы в творческое небытие как таракана, забежавшего на праздничный стол. Режиссера лишить профессии гораздо легче, чем, например, писателя или живописца. Он без театра, как генерал без рядовых. Постановщику для самовыражения нужно слишком много, прежде всего — деньги. А деньги в России дает государство и режиссерам, и олигархам.

Иные спрашивают: а в чем, собственно, преступление молодого постановщика, за которое наказали директора театра? В богоборчестве? Но сложные, противоречивые отношения искусства и религии теряются в веках. Кстати, Вагнер, будучи христианином, уносился гением в пучины германского племенного язычества, предвосхищая наступательную мистику Третьего рейха, за что его музыку в некоторых странах даже не исполняют, а 200-летие композитора отметили, в том числе и в России, словно извиняясь. Наша газета — редкое исключение. Но если мы однозначно встанем на сторону клира, то куда денем лицейский «афеизм» Пушкина, антипоповские выходки молодого Есенина, лефовское безбожие Маяковского? Впрочем, одно дело — искреннее, мятежное, заложенное, видимо, в генезис таланта богоборчество, которое художник сам преодолевает, если доживет. И совсем другое дело, когда богохульство — расчетливый продюсерский ход. Если хотите, кощунство и святотатство — это шпанская мушка и виагра современного искусства. По-другому не получается…

Если кто-то думает, что найти «смелый ракурс» для рекламной заманухи безумно трудно, то он сильно ошибается. Вот вам навскидку «версия», в отличие от Кулябинской вытекающая из замысла Вагнера, а он был не только композитором, но поэтом, лично сочиняя либретто, выверяя каждое слово. Помните, Тангейзер за свои венерические грехи так и не вымолил пощады у Папы Римского, видимо, индульгенции на тот момент кончились. Понтифик, явно в насмешку, сказал, что прощение грешный рыцарь получит, когда расцветет и прорастет папский посох. То есть, никогда. Как известно, посох, жезл — это традиционные замещающие фаллические символы. Справьтесь у Фрейда или ближайшего сексолога. Теперь вообразите, в финале оперы на сцену выходит сам Папа Римский с расцветшим замещающим символом. Ну, и как вам? Учитывая нынешнее недружелюбие Польши, понтифику можно придать внешнее сходство с Иоанном-Павлом (Войтылой). Думаю, скандал из Новосибирска через Москву перекинется в Брюссель. А дальше переговоры в Минске под эгидой Лукашенко. Баш на баш: вы снимаете санкции, а мы — «Тангейзера». Вот это скандал!

Наверное, я был последним из писателей, соблазнившихся фейсбуком, который я сам для себя называю «лицевой книгой». Честно говоря, меня долгое время раздражали эти интернет-рапорты сетевой общественности о том, куда сходил, что видел, с кем выпил, а с кем поссорился. Впрочем, во времена моей литературной юности мы то же самое делали по телефону или за столиками в ЦДЛ. Что ж, сплетня и трепотня обрели силиконовые крылья: прогресс. Но, с другой стороны, из шелка можно делать не только ажурные «стринги», но и парашюты. Кто мешает? В самом деле, иной раз с тобой случается нечто такое, что необходимо довести до сведения не только единомышленников, но и врагов. А порой в голову залетают и любопытные мысли, актуальность которых хочется проверить, предъявив общественности. Вот и я предлагаю на суд читателей несколько выписок из моей Лицевой книги.

Вчера был последний порыв юбилейной бури. В театре Сатиры играли «Хомо эректус». 361-й спектакль. Зал (1200 мест) ломился. В конце зрители нас долго не отпускали. Ширвиндт поздравил меня с 60-летием и заставил поклясться перед «аншлагом», что 15 января я принесу новую пьесу. Поклялся. А ведь в 2003 году, когда я отдал свеженький «Эректус» в театр Сатиры, случилась странная история: почти все актеры, получившие распределение, накатали худруку письмо: мол, мы, нижеподписавшиеся, отказываемся играть в этом поклепе на демократическую Россию и либеральные ценности. Скандал! Приглашенный режиссер Долгачев, узнав мнение тогдашнего министра культуры, гордо слинял. Ширвиндт выматерился и вывесил новое распределение. История тянулась три года. Накануне премьеры позвонили из Московского правительства и предупредили: мы против постановки, у вас там голые по сцене бегают и женами меняются. Кто-то настучал Лужкову, и тот ярился на заседании правительства. Ширвиндт ответил: «Приходите на генеральную репетицию! Если увидите хоть одну голую жопу, снимайте!» И вот уже десять лет «Хомо эректус» — один из самых популярных спектаклей театра. Подробно об этой истории в моем эссе «Драмы прозаика», опубликованном в журнале «Нева» (№ 11), и в книге «Как боги», вышедшей днями в АСТ.

Недавно пьесу перевели и поставили в Венгрии. После премьеры спрашиваю у режиссера: «А почему вы убрали сцену, где Кошельков бьет жену?» «Для Венгрии это не характерно», — объяснил он. «У вас не дерутся в семьях?» «Дерутся. Но у нас другая проблема: жены бьют мужей…»

Когда Ширвиндт на сцене произнес «шестьдесят лет», я подумал, что это «цифросочетание», казавшееся месяц назад невероятным, стало уже для меня привычным. Так привыкаешь к дырке, оставшейся во рту от утраченного зуба.

Позавчера выступил в Общественной палате, на заседании, посвященном Году культуры. Слава богу, власть, кажется, поняла, что самоокупаемость культуры — это такая же нелепость, как самоокучиваемость картошки. И видимо, после рамочного года культуры пойдут года, посвященные видам творческой деятельности: год музыки, год архитектуры, год театра, год кино, год живописи… Следующий объявлен годом литературы. Это правильно, ведь литература — основа. Пьеса — жанр литературы, сценарий — пьеса для кино, либретто — пьеса для музыкального спектакля… Кризис нынешних театра и кино во многом связан с кризисом литературы, который проявляется и в резком падении профессионального уровня произведений, и в развале самой писательской структуры. Вот результат: в обширном плане проведения Года культуры значится несколько сотен мероприятий, и лишь два-три закреплены за союзами писателей, которые всерьез никто не воспринимает. Основной распорядитель-манипулятор — Агентство по печати, организация, в сущности, рознично-полиграфическая, входящая в систему Министерства Связи, а по своей идеологии застрявшая в эпохе либерального шаманства. Не зря за ним закрепилась кличка «Агенпоп». Почему литература оказалась приписана к Министерству связи? Что за бред? Книги печатают на бумаге, а журналы рассылают? Да? Тогда отдайте скульпторов горнодобывающему ведомству: они же из камня ваяют! Бред! На открытии года культуры в Совете Федерации я поставил вопрос о возвращении писателей в ведение Минкульта, откуда их изъяли лет десять назад в результате чисто аппаратной интриги. Все поддержали: и Матвиенко, и Голодец, и Толстой… И что? Ничего. Правительство признало проблему важной, согласилось, что литературой должно заниматься профильное министерство и решило переподчинить Роспечать… в 2018 году ввиду организационной сложности процесса. Ага! Сложнейшее Министерство регионального развития прихлопнули за одну ночь, закрыли прямо в день заседания коллегии. И никаких сложностей. Это надо уметь — заблудиться в трех кремлевских елях.

Сколько мы просим власть: помогите навести организационно-правовой порядок в писательском сообществе, чтобы оно стало профсоюзом, гильдией, опорой (особенно молодым и пожилым литераторам), а не россыпью артелей по распилу остатков собственности. Уставы союзов писателей держат в тайне от самих писателей, как план «Барбароссы». Такой несменяемости кадров не знали ни Марков, ни Михалков, ни Брежнев. Руководительница одной организации в бегах, другой пьет на посту уже 25 лет и спит на своем руководящем столе. Никаких примет творческой жизни. Праздник детской книжки в Москве проводила «Литературная газета» — союзы писателей отказались в виду отсутствия возможностей. Знаете, что на наши «сосы» отвечает власть? «У нас демократия, и мы не можем вмешиваться в деятельность общественных организаций. Решайте свои проблемы сами!» Конечно, НКО — это совсем даже не общественные организации. А что же, например, банки свои проблемы сами не решают? У нас ведь рынок! Ну, лопнут и лопнут. Другие вырастут. Нет же, в кризис власть закачала в банковскую систему миллиарды. Почему? Что за двойной стандарт? Тетенька власть, сделай писателям в год литературы подарок — забери нас из Министерства связи, мы же не почтальоны!

И последнее. Предыдущий оратор Михаил Лермонтов, потомок великого поэта, сказал, что русский язык — главный носитель национальных кодов. А теперь откройте программу пленарных заседаний Общественной палаты и почитайте: «питч-сессия», «кофе-брейк», «панельная дискуссия»… Мы что, на панель вышли? Разве нельзя по-русски? У нас уже была элита, говорившая не на том языке, на котором изъяснялся народ. Кончилось это плохо…

Записывался в «Культурной революции» у М. Швыдкого. Тема: «Гибель европейских ценностей». Короче, закат Европы. Я, конечно, настаивал на кризисе европейских ценностей. Сначала моим оппонентом должен был выступить М. Веллер, но вместо него предстал актер и режиссер И. Яцук, полный проевропейского оптимизма. Почему Веллеру отказали в последний момент, я не знаю: он всегда говорил в тему. Видимо, энциклопедическое чревовещание выходит из моды. Спор с И. Яцуком вышел занятный, советую посмотреть, передачу покажут, наверное, в канун Нового года. Вообще, профессия актера — дело опасное: если знаешь наизусть все слова Гамлета из одноименной трагедии, то в какой-то момент тебе может показаться, что ты и есть Шекспир со всеми вытекающими последствиями.

Порадовался встрече с моим давним знакомцем М. Швыдким. Он был непривычно грустен, словно за границей у него заблокировали счет. Когда-то мы соратничали в комсомоле: я был секретарем комитета комсомола в Московской писательской организации, он в журнале «Театр». Встречались мы в Краснопресненском райкоме, который тогда возглавлял нынешний редактор МК П. Гусев. К чему это я так размемуарился? Ну, во-первых, положение обязывает — седьмой десяток как-никак пошел. А во-вторых, я глубоко убежден, что у людей моего поколения и достоинства, и дурь, и подлости, — всё тянется оттуда, из советской эпохи. И если человек старается не вспоминать о своем советском прошлом, следовательно там что-то не так, а значит, и здесь не эдак. Передача вышла веселая, очень на меня нападал один полиглот, фамилию, увы, забыл. Кажется, я не понравился ему на биохимическом уровне.

Но почему же так грустил Швыдкой? Уж не о европейских ли ценностях?

Был я в Кремле и слушал Послание президента Путина Федеральному Собранию. Меня иногда приглашают как редактора ЛГ, и если получается, я стараюсь бывать на таких мероприятиях. Интересно! Когда суверен обращается к правящему слою, на каком-то флюидном уровне ощущаешь реальные отношения лидера с политическим классом. В марте Президент провозглашал воссоединение Крыма с Россией, а я сидел в Георгиевском зале так, что мог видеть физиономии членов властной команды. У некоторых было такое выражение лица, словно в Чикаго скончалась любимая бабушка. На сей раз я тоже заметил кое-что любопытное. Во время первой части, когда Путин формулировал основы сопротивления западному игу, вокруг покряхтывали и сопели наши гормональные либералы, а патриоты радостно кивали. Но когда он заговорил о послаблениях бизнесу, об амнистии капиталов, облегчении налогового бремени, роли поменялись: сытые державники затосковали, а либералы счастливо запереглядывались, как родственники невесты, оказавшейся вопреки ожиданиям, девственницей.

Мы, труженики культуры, сидели кучкой и ждали последнюю часть Послания, в конце по обычаю доходит речь и до «надстройки». Под занавес Года культуры мы надеялись на более подробный разговор об этой сфере и даже к какому-то прорыву, в смысле финансирования, которое при советской власти было остаточным, а теперь стало ошметочным. Послание кончилось, а до культуры так дело и не дошло. Мы переглянулись, будто обманутые дольщики. Увы, наша государственная система давно относится к культуре как к прическе. Поясню сравнение: держава — тело. Власть — голова, промышленность — пищеварение, оборона — мускулы, а культура… так себе… — шевелюра. Ну, поредела, ну, забыли помыть, ну, облысение, ну, перхоть… Не смертельно! Вот если финансовый запор — тогда беда! А тут кудри… Мы же отцы нации, а не парикмахеры…

Ой, напрасно! Не случайно у библейского персонажа — вся сила таилась в волосах. Да, мы вернули политический суверенитет, да, стараемся вернуть экономический, но культурного суверенитета у нас нет. Вообще. А ведь это главное. Кинотеатр, где с утра до вечера мы смотрим американские фильмы, — это, в сущности, виртуальный гарнизон оккупационных войск. Обидно. Стыдно! Может, именно поэтому в Послании культуру и опустили — в хорошем смысле слова.