Должен признаться, что я и поныне краснею, когда приходится заполнять очередную анкету, а именно — графу об образовании.

Я указываю, в каком году завершил учебу — окончил педагогический институт, филологический факультет, и чуть было не стал учителем, — но защищать диплом мне так и не довелось.

Скажите на милость, что же это за учитель без диплома? Кто такого пустит на порог школы?

Но я остался без диплома на всю жизнь.

По какой причине, спросите?

Прошло немало времени. Мое усердие дало неплохие результаты, и я наконец почувствовал, что могу встретиться со своим консультантом…

Между тем время было напряженное. Всех лихорадило. Все чаще проходили собрания студентов, преподавателей. Порой они затягивались до глубокой ночи. Речи были горячие. Ругали друг друга, обвиняли в отсутствии большевистской бдительности, в ослаблении борьбы против вражеских элементов, оппозиционеров и уклонистов.

В коридорах тревожно перешептывались. Узнавали об арестах знакомых. Люди пытались понять, откуда вдруг появилось в стране столько вражеских элементов? Какие цели они преследуют? На шумных собраниях исключали из партии и комсомола студентов и преподавателей, выражали им политическое недоверие. Отстраняли от учебы молодых ребят за то, что их родители оказались «врагами», репрессированы. Вспоминали о тех, кто когда-то высказался неодобрительно о делах в институте, о порядках в подшефных колхозах; многим приходилось отрекаться от своих прошлых «ошибок», публично отказываться от неблагонадежных родителей и родственников. Газетные полосы были заполнены материалами о процессах против разного рода уклонистов, саботажников, вредителей.

В эти дни я несколько раз встречал моего профессора. Он сидел на собраниях тихо, стараясь оставаться незамеченным. Его чисто выбритое, загорелое лицо было мрачным. Раньше он любил выступать, заводил дискуссии, разговаривал со студентами, а теперь все больше держался особняком от всех, стал молчаливым и хмурым.

Я замечал, что профессор чем-то встревожен, но надеялся, что это ненадолго и не связано с мрачными событиями, которые происходят вокруг нас.

По совести говоря, я уже решил было на все махнуть рукой и больше в институт не возвращаться. В самом деле, у меня свои литературные заботы, и я все равно не собирался стать учителем, это не мое призвание, так что как-нибудь обойдусь и без диплома. Но коллеги-студенты пристыдили меня, мол, осталось сделать так мало, и у меня будет законченное высшее образование.

Беседа с новым деканом совсем обескуражила меня. Это был один из тех неудачливых преподавателей, который не пользовался у студентов уважением из-за своей неграмотности и неподготовленности, зато он на всех собраниях кого-то яростно разоблачал. На его счету было немало жертв из числа преподавателей. Видать, за эти «заслуги» он и стал очередным деканом.

Встретил он меня злобно, не ответив на мое приветствие, взял из ящика папку с моим «делом» и покачал головой:

— Да, очень интересно… — С ехидной усмешкой взглянул на меня — Ну и консультантов вы себе выбираете. Недаром говорят: рыбак рыбака видит издалека. Профессор Перлин… затем профессор Макс Эрик… Знаете, кем они оказались? У всех студентов консультанты — как консультанты, а у вас одни враги народа! Надо было бы и к вам получше присмотреться… Какие у вас были с ними отношения? Что-то я не слыхал ваших выступлений на собрании. Скольких врагов народа разоблачили? Ах, вы болели? Когда шла борьба с заклятыми врагами, вы вздумали болеть? Уж не политическая ли это болезнь? Мы тут боремся с диверсантами и шпионами, а вы прячетесь? Вы нам напишите о своих связях с этими профессорами, а мы обсудим на собрании…

На меня стали смотреть с подозрением. К этому времени уже оказались «врагами народа» многие мои знакомые и приятели не только в институте, но и в Союзе писателей, где я был членом бюро. В самом деле, меня окружало столько «врагов», а я никого из них не разоблачил, ни на кого не написал доноса…

Каждый культурный центр имеет свой адрес. Это место, где сосредотачивалась творческая интеллигенция, рождались новые книги. Улица Тломацкая, 13. По этому адресу в Варшаве когда-то находился Союз польских еврейских писателей, ныне там — еврейский исторический институт и известный во всем мире музей Варшавского гетто.

Ри де Паради, 14,— адрес еврейского культурного центра в Париже.

Старопанский переулок, 1. Здесь было еврейское издательство «Дер эмес» («Правда») в Москве до того времени, пока по приказу Сталина его не разгромили, а издателей и редакторов репрессировали, — это случилось уже после Отечественной войны.

На улице Кропоткина, 10, размещались редакция еврейской газеты «Эйникайт» («Единение») и еврейский антифашистский комитет, со временем также разгромленные по приказу «великого кормчего».

И, наконец, еще один адрес: Киев, Большая Васильковская (ныне Красноармейская), 43. Здесь размещалось издательство Госнацмениздат — целый ряд редакций журналов и газет на национальных языках. Это был культурный центр многочисленных национальностей, проживающих на территории Украины. Тут издавались книги, журналы, газеты на еврейском, польском, болгарском, греческом, немецком, молдавском и других языках…

На собраниях ораторы, захлебываясь, говорили о «триумфе ленинско-сталинской национальной политики».

А под звуки этих речей уничтожали лучших представителей науки, культуры, искусства…

Стоило кому-то обрести в народе популярность, как с ним тут же жестоко расправлялись, убирали с пути. Сталину нужны были посредственности, тупые роботы, а не таланты. Господствовала теория «винтиков» и «гвоздей».

Люди жили надеждой, что этот кошмар когда-то кончится. Перекосы в национальной политике, думали мы, творятся без ведома вождя. Все безобразия наконец дойдут до его ушей, и он накажет виновных. Разве может быть иначе?! Абсолютное большинство, несмотря на репрессии, верило Сталину, верило в то, что в стране орудуют враги народа, вредители, диверсанты. Они тщательно маскируются, но чекисты не спят, ловят и уничтожают их, сажают в тюрьмы и лагеря. К тому же все, как один, осужденные признаются в своей враждебной деятельности…

А по радио каждый день звучали слова: «Я другой такой страны не знаю, где так вольно дышит человек».

Что же с тобой стряслось? Какая безумная нелепость!

Какие преступления ты совершил? За какие такие грехи тебя бросили в эту живую могилу, в этот ад?

Возможно, это просто какой-то кошмарный сон?

Чудовищные мысли лезут в голову, и ты никак не можешь от них освободиться, обрести покой хоть на минуту.

В этом каменном мешке не видно ни проблеска солнца, ни света, и нет надежды выйти отсюда на свет Божий.

Следователи у меня так часто сменялись, что я не успевал запоминать их физиономии и чины.

Трудно было понять, зачем это делается? Видно, чтобы легче запутать человека, сбить его с толку, задушить в нем силу воли.

Вчера меня буравил своим злобным оком один «рыцарь», а сегодня — другой.

Сначала угрожал дикими пытками какой-то сопляк, только что надевший лейтенантские погоны, вымуштрованный, заносчивый, старающийся казаться грозным, затем появился спившийся капитан, неряшливо одетый, грязноватый, не выпускающий из толстых мокрых губ окурок папиросы.

Теперь передо мной сутулый неуклюжий капитан, с узким длинным лицом, с седыми волосами на острой голове. Он в сотый раз задает одни и те же стандартные вопросы, заведомо зная, что я на них отвечу. Видно, решил взять меня измором. Через него, наверное, прошло людей больше, чем волос на его неуклюжей голове. Этот не буравит меня глазами, он вообще не смотрит на меня, то и дело достает из ящика стола какие-то пилюли, глотает их, кривится, хватается за печенку, то за бок, живот. Иной раз безбожно скрипит зубами, ругается, как последний извозчик, проклиная вслух радикулит, который его мучает, и свою злобу изливает на мне. Правда, не очень сильно. Он, видать, понимает, что никакой вины за мной нет, но десять лет — «детский срок» — все же велели ему «протокольно оформить», чтобы начальство было довольно его работой.

Видать, очная ставка, а главное, «показания» лжесвидетеля произвели удручающее впечатление на следователя и всю его свору.

Они были явно разочарованы.

Оказывается, его вызвали сюда не только для встречи со мной. Возили его и в Черновцы, и в Одессу, где сидели в тюрьмах мои приятели, друзья, и сей «свидетель» должен был изобличать врагов народа, но, кажется, большого успеха тот не имел, и его хозяева были им не очень-то довольны.

Его заявления настолько нелепы, надуманны, что даже следователи не могли принять их всерьез. «Дело», состряпанное против меня и моих коллег, повисало в воздухе. «Очная ставка», на которую возлагали большие надежды, провалилась.

Не знаю, как завершилась «благородная миссия» «свидетеля», но в дальнейших допросах его имя ни разу больше не упоминалось.

Это мрачное, казарменного типа здание расположено в самом центре столицы республики, на Владимирской улице. Высокая темная стена с широкими окнами, глядящими на шумную улицу, внешне даже кажется привлекательной. Окна всегда ярко освещены мощными электрическими лампами, создавая впечатление, будто там, внутри, царят постоянно праздничное веселье, мир и благоденствие. Но люди издавна почему-то обходят это домище стороной.

Справа, за глухой кирпичной стеной, которая возвышается над густой оградой, во внутреннем дворике, стоят старые корпуса тюрьмы с многочисленными камерами, карцерами, боксами, которые никогда не пустуют…

А были времена, когда этот «комплекс» выглядел куда привлекательней. В наружном корпусе, что с широкими окнами, размещался Дворец труда. После рабочего дня в нем собирались рабочие люди городских предприятий, проводили собрания, заседания, просто отдыхали, забавлялись, смотрели концерты, кино, как в любом культурном учреждении. Здесь всегда царило веселье, играла музыка, выступали артисты, музыканты.

Мы, тогда юные пионеры в красных галстуках, приходили туда на пионерские сборы, забавы, концерты, чувствовали себя как дома.

Когда столица переехала в Киев, Дворец труда облюбовали начальники из НКВД и выселили моментально хозяев этого дома, просторно разместились тут. Кто же в те времена мог спорить с таким высоким учреждением?!

Безумно медленно тянулось время. А может, оно совсем остановилось?

После того, как я прожил несколько дней рядом с Музыкой, одиночная камера показалась мне раем земным.

Здесь я был не все время одинок, по утрам и перед заходом солнца меня часто проведывали озорные воробьи. Они устраивались довольно-таки удобно на ржавой решетке, заглядывали ко мне в камеру, истошно чирикали в ожидании, когда брошу им на подоконник немного хлебных крошек. Получив за это строгий нагоняй от надзирателя, неустанно следившего за моим поведением и грозившего заточить меня в карцер, перевести в подвал, я меньше стал кормить своих пернатых друзей, и они, обидевшись на меня, стали реже прилетать ко мне.

Однажды осенним утром в мое оконце влетел поржавевший кленовый лист, напомнив мне, что за стенами тюрьмы скоро вступит в свои права зима. Я от души обрадовался этому посланцу свободы, незаметно от надзирателя подхватил листок, подул на него, и лист стал медленно кружиться по камере, доставляя мне невыразимую радость. Но это длилось недолго. Грозный надсмотрщик заглянул в «глазок» и увидел, чем я занимаюсь, раскрыл дверцы «кормушки», погрозил мне кулаком, заявив, что за баловство он меня проучит, и позвал тюремного начальника.

В камеру вошел тучный подполковник в сопровождении двух сержантов. Подняв с пола листок, он внимательно рассматривал его, словно это была граната, а не сорванный ветром кленовый листок, затем перевел подозрительный взгляд на оконце, долго всматривался в него, спрятал лист в карман — вещественное доказательство моего преступления. Он кивнул надзирателю, стоявшему за дверьми, приказал принести переносную лампу. Тот быстро выполнил приказание, притащил лампу-переноску на длинном вьющемся шнуре и стал шарить по всем углам, под койкой, «парашей», проверяя, нет ли там подозрительных предметов, не ставил ли я надписей на стене — мало чего может придумать такой преступник!