До того, как здесь недалеко взорвалась атомная станция и все кругом опустело, в усадьбе размещался детский сад, и всех укладывали спать после обеда в небывало просторной комнате с очень высокими окнами, вечно раскрытыми настежь ради свежего воздуха, и ветер, носясь под потолком, крутил там занавески, не касаясь никогда наших лиц.

По утрам меня вели в детский сад по бесконечно длинной улице вниз, почти до самой реки, где прежние хозяева усадьбы держали водяную мельницу, но ее давно разрушили, и я не знала, какая она была.

Воздух с утра казался гуще, точно он копился как-нибудь всю ночь, и люди, высыпавшие все разом из домов, еще не успели расхватать его, разобрать по своим легким, оставив на день только совсем немного — чтобы можно было чем-то дышать. Утренний воздух годился на все что угодно. Казалось, подпрыгни в нем повыше, и он будет тебя держать, как держит вода в пруду. Я шла, все время стараясь оторваться от земли.

Мои дед или бабка вели меня за руку по крутому спуску и говорили, чтоб я не бежала, чтобы шла степенно; дети из окрестных деревень галдели там внизу, гремели мотоциклы, скрипели колеса телег, и все дороги по утрам вели к усадьбе. Розовое здание в два этажа с колоннами в старинном духе виднелось издали. В округе, кажется, больше не строили ничего столь же величественного, как этот дом, с тех пор как из него ушел его хозяин, старый Яков, и дочери его ушли, все до одной, и до самого атомного взрыва.

Перед взрывом, как я уже сказала, здесь был детский сад, и еще раньше, когда-то до моего рождения, здесь помещалась масса учреждений, был среди них районный комитет компартии, и райисполком — все под одной крышей — и еще какие-то конторы, пока кто-то не решил, что наше местечко слишком мало и не тянет на райцентр.