Меня поймали — я курила в клозете. Поймали, когда я думала, что совсем одна. Одна на всем свете и счастлива, и размышлять могу о чем угодно. Сквозь сводчатое окно радужно фильтровался свет. Даже здесь были витражи, и во всех службах тоже. Дым вспыхивал в солнечных лучах красным и лиловым, странные узоры смешивались как попало, превращаясь в насыщенный синий цвет.

Меня не мутило от сигареты, я уже курила раньше.

Да я и не затягивалась глубоко, дым я держала во рту: у него был приятный запах. Сигареты найти было нетрудно, Они лежали во всех серебряных коробках и, подозреваю, не были пересчитаны — единственная в доме вещь без описи.

Он постучал в дверь, и мне некуда было деться. Я‑то считала, что старик сидит на наблюдательной вышке, но он, может, что–то унюхал — не дым, дым до вышек не доходил. Просто я утром вертелась в столовой, и он заметил, он все всегда замечал.

— Барушня, барушень!

Красная как рак Эржи цеплялась за дерево и кричала:

— Барушня!

— Останови меня, Эржи, хватайся за веревки! Она остановила качели, и я уперлась одной ногой в землю. Кружилась голова, и почему–то хотелось идти вперед. И еще — будто где–то у меня внутри между ребрами позвякивали маленькие качели.

Две лестницы ведут со двора в дом. Здание построено в форме моста. Когда–то вдоль нижнего коридора тянулись прилавки с товарами. Деревянных ворот не существовало, по вечерам торговля шла при свечах. Сохранились еще закопченные стены и огромная дверь, преграждающая свет с улицы. Вход — это туннель, который ведет к маленькому садику, выросшему на камне. В коридоре нет лампочек, тьма там царит всегда, но в особенности вечером, когда сад поглощен тенью. Хотя существует электрическая сеть, дом освещается свечами. В подвале со времен «расцвета торговли» хранятся комки воска, и старик занимается еще и изготовлением свечей. Только для семьи. Тонких, анемичных свечей на каждый день и толстых белых — для подсвечников, которые зажигаются в дни приемов. Главная задача — уповать на дневной свет и на воспоминании о горном солнце. Комнаты настолько мрачные, что пламя свечей лишь увеличивает темные углы. И холодно. Гораздо холоднее, чем на улице, особенно летом. Если не выйдешь время от времени погреться, то рискуешь промерзнуть до мозга костей.

Я вошла в дом и поднялась наверх. Клара — Мария-Деспине играла на рояле. Как ни старалась я не скрипеть лестницей, она меня услышала и устроила свою обычную истерику. Я попыталась отвлечь ее внимание, но тщетно.

— Здорово у тебя выходят эти трели, — сказала я. — Мне, хоть лопни, не сыграть так.

— Espèce d'imbécile!

[7]

— крикнула она и упала на постель, хотя сказать «упала» — значит сильно преувеличить. Для персоны ростом с половину международного женского рекорда по прыжкам в высоту стоять на ногах или находиться в лежачем положении — вещи неразличимые. Как бы то ни было, она уже не играла на рояле, она плакала, а ведь не так–то и легко исторгать из себя рыдания, внятные уху старика, который сидит на вышке. Правда, несколько пронзительных «ах!», испускаемых через равные промежутки времени, существенно увеличивали звуковой эффект этой демонстрации, но все же недостаточно.

— Пожалуй к столу, барушень.

Эржи, появившись в дверях, звала нас; прямая, мрачно–вежливая, она принарядилась, заново причесалась, умылась, и теперь было совсем незаметно, что она плакала. Она даже обула черные туфли на каблуках и надела белый фартук с кружевами и сияла, точно глиняная игрушка, что продают как гостинцы по воскресеньям крестьяне на ярмарке.

Я подошла и ущипнула ее.

— Ой! — хихикнула Эржи и увернулась, тряся горой красных и белых юбок.

Улица постепенно поднималась вверх. В приюте для престарелых Ома Вильде стояла у окна со своими цыплятами. Я остановилась, и она подняла голову. Я постучала ей в окно и тихонько покричала:

«Ома! Ома!»

Она засмеялась. Потом постучала пальцами о раму, и ее золотые цыплята быстро вскарабкались ей на руки. Я дала ей один лей. Я положила его ей на ладонь, и она стала ощупывать бумажку, смеяться беззубым ртом и схватила меня за руку.

— Что случилось? — спросила я. — Что такое?

— Ты никогда не давала мне денег, — сказала она.

— Я никогда ничего тебе не давала. Мне очень жаль. Она протянула мне назад бумажку.

Я вошла через гимнастический зал. Не хотелось столкнуться с фрау Мюллер, в десять часов она еще бывала у ворот. Каждое утро она стояла на страже с поднятым козырьком. В конце концов я привыкла к этой крысиной голове, сверлившей меня взглядом сквозь очки. Ради опоздавших она специально выходила на улицу и ждала у туннеля, влепляя свои «rasch» прямо в зад. Но я в то утро так намного опоздала, что правительство фрау Мюллер испытало бы кризис, а у самой фрау, конечно, случился бы гипертонический криз. А я этого не хотела. С поднятым козырьком она выглядела настоящим старым кавалером.

Наш класс был на втором этаже, в довольно темном углу коридора, так что я могла себе позволить немножко подглядеть в замочную скважину. Шел урок естествознания, ученики заблаговременно принесли муляжи и учебные макеты, которые стояли на кафедре и около стен и были очень хорошо мне видны. И видны мне были парты, тот ряд, который у окна; на моем месте никто не сидел, эта свинья Шустер развалился, как принц. В начале года я сидела с одной девочкой, но потом было решено, что румыны, учившиеся в немецкой школе, должны быстрее овладеть языком, так что нужны были перестановки, меня посадили с этим лоботрясом, но, никуда не денешься, я оказалась самая высокая в классе, а о нем нечего и говорить. Так что мы пытались мирно сосуществовать на нашей последней парте. Но Шустер — один из тех сальных типов, о котором рассказывают анекдоты; обращения учителя не выводили его из апатии, он сидел, подперев кулаком подбородок, фигуряя своими едва появившимися усами. Самое большее, что он делал, — это вставал и слушал до конца нотацию учителя, а потом снова садился и продолжал дремать. У него была одна–единственная радость — покупать себе вазелин и воду для волос, так что первые немецкие слова, которые я выучила, были Waseline и Birkenhaarwasser. А главное — es stinkt, воняет, но это я позаимствовала у других, пытаясь убедить его, что не стоит выливать на себя столько снадобий.

— Wozu brauchst du dass alles? — спрашивала я. — Зачем тебе это?

— Так. Es gefällt mir. Мне нравится. А тебе что?

Перемена взрывалась петардами. Открылось окно — первый крик разорвался над землей. Потом второй. Школа с сухим треском отстегивала пуговицы.

Два воспитателя караулили у двери. Вышли первоклассники. Ряды девочек и мальчиков быстро двигались вдоль двора к указанному месту. Больше никто не переступал порога. Одни только малыши вздымали пыль своими комариными ногами. Они держали шаг и — на месте, стой! — последний поднятый в воздух ботинок опустился на землю. Наступила великая тишина. Столпившиеся у окон учителя являли собой семейные фотографии, снятые по случаю какого–нибудь события. Улыбки завязаны бантами, от головы к голове лента свивалась в локоны, всеобщая радость расплылась под носами. Во дворе первоклассники ждали. Волны нежности изливались из окон. Волны нежности, пахнущие карамелью. Но вот другая команда отмечала появление из–за спин коробки с семью гномами, в которой хранились продукты. Крышка отскакивала, белые салфетки на мгновение взвивались в воздух. Но за этим последовал такой силы вой, что шесть окон разлетелись вдребезги. Это ученики четвертого класса, обезумевшие от ожидания, сплющенные в дверях, хлынули вдруг, как из пожарного шланга. Они пылали, точно ошпаренные и, вздымая пыль, возбужденные до предела и взмокшие, носились по двору, словно на корриде, а потом попробуйте отличить девочек от мальчиков, они могли бы вздернуть свою голую кожу, как стяг. «Tores у Toreros»

[43]

повторялось без конца, и только очень сильно ударившись, девочки вопили немного громче. Немного громче и на более высоких нотах.

Над седьмым классом пронесся дождь прыщей, Не на ком было остановить взгляд. Застенчивые юнцы горели на медленном огне, путались в собственных длинных руках, забивались в углы и от смущения выказывали такую ненависть, что от них шарахались, как от бандитов. А если по временам они менялись углами, крадясь по стенам, то все равно все игры со двора перемещались в паутину этих углов.

Девочки — прямые тени. Прямые–препрямые и невероятно тощие, четыре параллельных класса вороньих пугал. Но настоящая перемена начиналась лишь только тогда, когда из дверей школы выходили ученицы последнего класса. Вы видели когда–нибудь, как весной белых коней выводят на ипподром? Ах, эти белые жеребчики, сразу расщепляющие свет и яркую зелень, их танцующий шаг и вибрация мышц и вместе с тем лень, ветер, мягко играющий в их опаловых гривах!

Я следила за школой с кладбища. Трава выросла высокая, она скрывала меня, да и без этого лицей Таты Хортеруса стоял много ниже церкви — церковь была на холме.

Я видела все. Опершись на крест, я повисла на его руках. Мы с Христом, голова к голове, следили за школой, ее суетня ткалась у наших ног, внизу, под раем. Вихри криков буравили воздух, рокотали и грохотали до тех пор, пока дирижабль не взорвался, и парашюты, балансируя, спасали отдельные звуки — какое–нибудь «о» или едва дышащее «а». Их грибы мотались то справа, то слева, и от этого однообразного раскачивания клонило ко сну.