Я прилетела в Англию с труппой молодого петербургского хореографа. Лондонский фестиваль современного балета должен был продлиться около двух недель, и меня ждала трудоемкая, но интересная переводческая работа. В труппе царила замечательная атмосфера: сознание достигнутых высот и ощущение того, что вот-вот эти высоты будут признаны всеми. Прилив положительной энергии, казалось, был мне гарантирован.

Однако с первых же дней мое пребывание в стране дождей и туманов омрачилось: на осеннюю погоду отреагировала моя старая травма. Сначала я старалась не замечать этого, но, сколько ни противилась, меня все же настигли воспоминания о том дне, когда по приговору врачей моя успешная балетная карьера из настоящего стала прошлым. Привычными движениями втирая в колено мазь, я мысленно обращалась к нему, мол, что же ты снова меня подводишь! А наутро мне дали телефон врача, пользовавшегося тогда особой популярностью в балетных кругах Лондона.

Всю дорогу моросило, и казалось, что я ехала в клинику целую вечность. В нарядной приемной меня встретила привлекательная взволнованная девушка, взглянув на которую, я решила, что приехала напрасно. Выяснилось, однако, что просто придется подождать – доктора вызвали на срочную операцию. Для меня, выросшей в России, в этом ничего странного не было, жаль только, что главные мероприятия фестивального дня мне уже не светило увидеть. Я погрузилась в белую кожу дивана, взяла предложенную чашку кофе и стала смотреть в окно, за которым простирался парк, мокрый и взъерошенный. Я подумала о том, что в такую погоду хорошо начать писать новый роман. На этой мысли меня и застиг сочный, резкий голос из приемной. Голос был женский, с акцентом, и стоило ему зазвучать, как все происходящее моментально лишилось сонной пелены. Обернувшись на уверенный цокот каблуков, я увидела его обладательницу. Она ступала с вышколенной грацией, несколько более тяжело, чем это делают балетные танцовщицы, и казалась выше и крупнее, чем на самом деле. Не нужно было даже прислушиваться к акценту, чтобы понять: эта женщина – испанка. Она была немолода, что еще больше подчеркивал смуглый цвет кожи, но огонь в ее глазах был важнее морщин, он очаровывал. Иссиня-черные кудри, небрежно заколотые сзади, так и норовили разлететься; наряд, пожалуй, отличался излишней яркостью, но шел ей. Она держала за руку девочку лет четырех, бойкую и белокурую.

– О, сердце Христово! – воскликнула испанка. – Эта страна сведет меня в могилу! Я ничего не понимаю, какая операция, если мы договорились заранее? Стоило нам тащиться! Я же говорила тебе, Эльза, все врачи одинаковы! Нет, мы уходим! А? Да уж давайте ваш кофе, черт бы вас побрал! – и она гневно бросила алый лакированный плащ и такую же сумку в кресло. – Эльза, что ты там делаешь? – Маленькая Эльза, отойдя в сторону, увлеченно стучала ножками об пол, производя вполне стройный ритм. – Неплохо! – одобрила ее испанка и, повернувшись ко мне и по-мужски протянув руку, представилась:

– Соледад Эставес!

За окном рассыпал неиссякающую морось Лондон. Люсия посмотрела на дом напротив, давно ею до малейших подробностей изученный, но сейчас ставший от не прекращающихся всю неделю дождей более ярким, заколола волосы в тяжелый узел на затылке и подошла к кроватке поправить одеяло на спящей Букашке. Так они с Полом называли восьмимесячную Эльзу Уильямсон – крупную большеглазую красавицу, больше всего на свете любившую елозить своими прелестными ножками, сбрасывая белые с розовыми облаками пододеяльники.

– Боже мой! Проклятая животина! – Рядом с ребенком в кроватке удобно расположился наглый черно-белый котище Торин, с самого начала весьма ревниво воспринявший появление Букашки. Проснувшаяся девочка удивленно хлопала глазами и косилась на оккупанта. Поднатужившись, Люсия подняла кота за шкирку и хотела было выбросить из детской, но в последний момент сжалилась:

– Как тебе не стыдно, Торин?! Больше не смей этого делать! Нельзя обижать маленьких!

На лестнице послышались торопливые шаги.

– Уже проснулась? – поразилась Джоанна, полная, пышущая здоровьем сорокапятилетняя нянька Букашки.