Экипаж с тройкой чугунных лошадей в упряжке одиноко плелся по расколоченной асфальтовой дороге. Немигающие огоньки заместо глаз мертвенно светились коралловым заревом из провалов пустых глазниц. Едкий пар валил из выхлопных отверстий по бокам могучих шей механизированных жеребцов. Кони ржали, выдыхая в воздух, пропитанный запахами серы, жженого сахара, гнили, пота, прелого сыра и горелого железа, зловонный чад. Зловещий лязг шестерней, пружинок, и жалобный стон чугунных ног, поднимающих клубы пыли, утопали в гомоне уличного шума.

Иен тщился прикрыть лицо платком, зверский смрад бил в его сверхчувствительные ноздри. Из помутневшего окна экипажа, отдернув занавес из парчовой ткани коричневого цвета, он наблюдал за жизни каруселью наиотвратительнейшего и грязнейшего из самых неблагополучных районов города. Урбанистическая мечта, запечатленная в безжизненный гранит фабричных зданий и хитросплетения судеб рабочих, изнуренных тяжелым трудом. Заводские кварталы - раковая опухоль Каннескара. С тех самых пор как Иен оставил отчий дом в далекой рыбацкой деревушке шестнадцать лет назад, зреть промышленные города во всем их сомнительном великолепии, задыхающиеся от шлаков, ядов и грехов, ему приходилось беспрестанно.

Панорама за окном уходила вправо.

Между плотно посаженных многоуровневых зданий металлообрабатывающих цехов и фабрик химикалий слабо виднелся выход на набережную. Синяя полоска реки казалась миражом, окутанная удушливым заводским маревом. Свежеокрашенные в зеленую краску подъемные краны возвышались над бесцветными домами, точно фантастические колоссы. Толпы разношерстного отребья, брошенного цивилизованным обществом на самое дно, и заставленного отчаянно биться за последнюю кроху плесневелого хлеба, вкалывали здесь в поте лица. Истомленные трудом пролетарии суетились как термиты, поднимая в густой от жара воздух облака смердящего пота.

Экипаж выехал вдоль здания администрации, окруженного остроконечными пиками и прутьями кованого забора, увитого серо-охровым от индустриальной пыли плющом, и оказался на мощеной мостовой. Впереди возвышался аспидно-черный обелиск из мрамора с небесно-голубой призмой в наконечнике: мемориал жертвам Марицского побоища. Его калечили ругательства расистского содержания намазанные малярной краской, кои сейчас старательно отмывали угольно-черные чумазые мальчишки-полукровки из Иных. Экипаж наехал колесом на трамвайные рельсы и изрядно покачнулся.

Было уже почти девять вечера, когда людные улицы Приюта наполнил колокольный звон, доносящийся из замшелой капеллы. Капелла представляла собой зданьице-четверик из белого камня с башней колокольней. Над ступенчатым арочным порталом с деревянной двустворчатой дверью зияли стрельчатые глазницы витражей, составленных из кусочков разноцветного стекла в абстрактный мозаичный узор. На пороге этой капеллы собрались немногочисленные прихожане, их встречал обрюзгший капеллан в подряснике с кулоном окрыленного ключика на его разжиревшей шее. На грохочущей как улей рассерженных ос улице кричали клирики, зазывая детей-беспризорников для раздачи бесплатной еды.

На город неумолимо напускались малиновые сумерки. Фонарщики разожгли фонари на сгорбленных столбах покрывшихся налетом красноватой ржавчины, их блеклый свет хлестал грязноватые стены и шиферные крыши. Из ослепительно-черных дыр дымоходов, устремленных краснокирпичными дулами в набрякшее сливками кургузых облаков небо, тянули башенки черно-угольного чада.

Проезжие части накрывал сизый выхлопной туман.

Курносая беременная девчушка с волосами цвета соломы и крапинками веснушек на красивом личике шла по улице вдоль оживленной дороги. На ней была надета простецкая коричневатая юбка с рюшками и безразмерная шляпка с искусственными подсолнушками. В руках она держала перевязанную лентами веточку белоснежной сирени.

Ее лицо сияло от счастья, словно начищенный пятак.

Тяжеловесные тучи гнетуще распластались по небу, душа утреннее солнце.

Отражаясь в аспидно-черных витринах, солнечные копья взрывались на городских улицах озорными зайчиками. В стылом воздухе висел характерный озоновый запах дождя. Аэростаты и пузатые цеппелины вяло тянулись над ликом города, отбрасывая выхлопной хвост. Полицейские патрульные броневики сновали то тут, то там, разгоняя всякую шваль, чистильщики и маляры выскребали от мусора и декорировали центральную часть города пред празднеством летнего солнцестояния. Людские массы суетно квохтали и горланили, предвкушая наступление ночи пьянства и бесстыдного разгула.

Каннескар сегодня оживленно гудел как пчелиный рой.

Малосимпатичный и тучный мужчина с моржовым рыльцем и водянистыми глазами вышел на площадь Баттен-Марш, запыхавшись. Его ржавая красно-оранжевая бородища запрятывала в спутанных волосах розоватые губы с язвочками, а залосненное пухлощекое рыльце обезображивали белоголовые прыщи. Одет мужчина был с иголочки в шерстяной пиджак на нефритовых пуговицах, пропотевшую накрахмаленную сорочку персикового цвета и брюки, да в длинноносые лакированные туфли костяного цвета. Однако весь этот лоск не придавал ему стати, скорее наоборот, заставлял его выглядеть карикатурно.

В центре мощеной галькой плазы на Баттен-Марш возвышался грандиозный фонтан. В вершине каменной глыбы, вполовину погруженной в пенящуюся воду внутри бассейна квадратной формы, находился бюст Гвидо Завоевателя. Его жесткое лицо в окаймлении кудрявящихся волос выражало непреклонность. Вынув свою правую ладонь из складчатой ткани экзархасского одеяния, он простирал ее к небу, из нее вниз била вода. В основании постамента скульптуры магов держались за полы облачения, вытаращившись на колосса с обожанием.

Сырое утро после сильнейшего проливного дождя цвело запахами озона, протухшей речной воды и спозаранку галдящим рыбным рынком. Полураскрытое окно с мансарды дома на улице Драных котов открывало отличный вид на Речной порт. Оранжевый отсвет поднимающегося солнца, отраженный в редких облаках, плывущих по небесному холсту, разразился огненным заревом. Прохладный ветерок вздымал полупрозрачную занавеску, пуская в спальную запахи улицы, сдувая серебристую пыль с подоконника.

Аннабель притворялась спящей, Золан дремал позади нее и обнимал за обнаженные плечики. Его волосатая рука держала ее крепко, не давая девушке пошевелиться. Вскоре он проснулся, облобызал ее белоснежную шею, обдав зловонным дыханием похожим на запах кошачьих фекалий, и встал, скрипнув ржавыми пружинами кровати.

Она продолжала неподвижно лежать, укутавшись в накрахмаленное одеяло лицом, и ждать, когда отчим оставит ее, наконец, одну. Спустя полчаса сорокачетырехлетний Золан Брандт умылся, оделся в нестиранное белье, сорочку и брюки, нахлобучил шляпу-котелок на лоснящиеся волосы цвета перца с солью, набросил на плечи бежевый пиджак в винных пятнах, не застегивая пуговиц, и покинул квартиру.

Некоторое время, девушка продолжала лежать, высчитывая минуты с момента, когда зычно клацнул дверной замок. Она вылезла из постели и, переступая яблочные огрызки и смятые газетные листы, подошла к окну, глянув на улицу. Она увидела отчима, уходящего вдаль, и когда потеряла его из виду, стала одеваться в спешке. Девушка лет девятнадцати с розовыми глазами цвета кварца, белоснежными кудрявящимися волосами и призрачно-молочной кожей взяла горсть почерневших монет, припрятанных заранее под половицы, собрала мешок старого маминого тряпья и захватила фарфоровую куклу аристократичной леди, подарок отца-кукольника. Используя отмычку, она ловко вскрыла замок от входной двери, которую отчим постоянно запирал от нее, и покинула дом, взяв с собой изъеденный молью плащ.

На улице становилось жарко, как это бывает в середине лета, но не по сезону теплый плащ с капюшоном был ей необходим, чтобы скрыть от любознательных прохожих свою необыкновенную внешность и чувствительную кожу от губительных солнечных лучей. Липкий пот, отдающий гарью, проступал у нее под одеждой, тек тоненькими ручейками по ее спине и накапывал с влажных прядей волос. Редко попадавшие ей на открытые руки солнечные лучи жгли кожу, от чего она начинала морщиться.

Во сне Иен видел почерневшие небеса, из них прямо на город падали обмякшие тела людей. Они чудовищным ливнем ударялись об асфальтовые дороги, крыши, застревали в зубчатых копьях заборов. Громовой перестук кукольных туш о земную твердь напоминал барабанный бой. В чернильном небе вспыхивал горящий ореол закрытого луной солнца. Маковые головки расцветали, окаймленные красными брызгами света в мертвецкой тьме. Алебастровое платье Анны, тысячи трупов мужчин, женщин, уличных животных и некое рогатое чудовище, затаившееся в недалеком будущем, промелькнули в бурлящем котелке разгоряченного страхами разума Иена, прежде чем он проснулся в холодном поту.

Это было... предчувствие.

Как всегда, его разбудил сигнальный гудок телеграфа. Он, продолжая какое-то время неподвижно лежать, уставившись в потолок, перебирал в уме промелькнувшие на границе сна волнующие его образы. Иен с превеликим трудом встал с кровати, сдерживая рвотные позывы и головокружение, сопровождающееся метеоритными зарницами в глазах, зажег свет в лампе, выхватывая из затхлой тьмы настенные часы, и хрипловато констатировал:

- Одиннадцать ночи...

Он подошел к телеграфу и взял напечатанную ленту.

Пунцовое солнце неспешно пряталось за линию горизонта, окутанную сизой дымкой и усталостью. Последние лучи врезались в белоснежные древесные кроны и отбрасывали на разносортную траву и кустарники длинные неровные тени. Сквозь листья красновато-медных и иссиня-черных цветов сочились кургузые малиновые потоки света. Сверчковый стрекот, хор цикад и птичий галдеж наполняли лес причудливой какофонией.

В прозрачном и неподвижном воздухе промелькнула едва различимая рябь и в нем, разрезая пространство, образовалась дыра, сквозь которую на сумеречную лесную опушку сошел маг.

Ласло Фог был обряжен в золотистую мантию расшитую виноградными стеблями и фантастическими цветами, в его высеребренной сединой бороде и пружинистых волосах застревали крохотные желтые моли, а на сгорбленном носу громоздились круглые очки с тоненькими дужками и синими отражающими линзами. Поверх мантии лицензированного мага он носил темно-изумрудную накидку с кантом из волчьего меха. Его сухая будто бы пергамент кожа была сплошь покрыта неровными складками морщин. Жилистые пальцы украшали перстни с крупными коралловыми и сапфировыми самоцветами. Он движением руки сотворил из воздуха стол и обитое красноватой тканью кресло, и, приподнимая полог мантии кончиками пальцев, сел на кресло, придвинувшись по траве к столу вплотную.

На потемневшем холсте небосвода неторопливо текли ручейки лиловых облаков, и светилась луна, вдалеке ухали филины, вылетевшие поохотиться на полевых мышей. Маг поразмахивал рукой, и прохладная ночь мгновенно сменилась солнечным днем.

- Так-то лучше, - улыбнулся он и начал разгребать бумаги, скопившиеся за месяц.

- Мошенник! - орала, смешно подпрыгивая, полноватая фрау в безразмерном платье цвета хрюшки и соломенной шляпке с высохшими гвоздиками. - Рыбешка твоя пару дней как протухла совсем, ноздри свои разуй!

Толстяк Ульф раздраженно смахнул мозольными пальцами капельки пота с огненно-рыжих, будто проржавевшие пружины, усищ, скрывающих его зловонный рот. Крохотные поросячьи глазки, запрятанные под брегами морщин, были кроваво-алые от полопавшихся капилляров из-за невыносимого рыбного душка. Пурпурно-рубиновый сплюснутый нос и уши цвета вареной свеклы, обрюзглая румянящаяся рожа, окаймленная лоснящейся салом копной багровой бороды не слишком-то располагали покупателей.

Жара стояла несусветная, солнце щедро обдавало раскаленную набережную ливнем светло-желтых лучей оплавленного золота, разбрызгивая капли ослепительных зайчиков. Половина первого месяца сезона жатвы прошла, казалось бы, лето уже четырнадцать дней как закончилось, но Каннескар никогда не знавал жары подобной этой. От прожигающих дрожащий воздух лучей, тротуар плавился как масло, рыба, раки и пресноводные устрицы гнили и прели прямо на прилавках рыбного рынка.

Смрад распространялся повсюду, накрывая бесцветной вуалью все кварталы Речного порта. Беспокойное, возбужденное жужжание разжиревших мясных мух, гомон базарной брани, и чаячьи вскрики аккомпанировали застоявшемуся рыбному зловонию. Жужжание мух, раздражающее дребезжание перепончатых крыльев на нескладных тельцах пепельно-гранитного цвета стояло неутихающим гамом над переполненной жизнью набережной.

Суетливое столпотворение сотни сотен людей с высоты птичьего полета напоминало конвульсивное копошение личинок или глистов в разорванном трамвайном колесом пузе дворового пса. Сотни разномастных голов, безволосых, седовласых, чернокудрых, рыжих, напудренных и накрытых нелепыми шапочками с цветочками и ленточками, цилиндрами, котелками и канотье суматошились на бетонном пляже отравленной реки, точно микробы на головке булавки. Говорливая чайка сбросила пометную струю Ульфу на покрасневшее, влажное от проступившего жемчуга пота лицо. От внезапности жирный рыболов вышел из медитативного оцепенения, белесая с желтовато-темными пятнами жижа затекала ему в нос и полураскрытые губы.

Воздух, окружавший Иена, был морозным, лишенным запахов. Единственный запах, что Иен чуял в девственной пустоте нового мира - это его собственный запах. Его глаза были зажмурены с тех самых пор, как он тут очутился. В его ушах стоял приглушенный и отдаленный шум, напоминавший неровную барабанную дробь. Нерадивый барабанщик не попадал в ритм, думалось Иену, однако потом он уразумел, что это был его собственный сердечный перестук, а это значит, он был еще жив. Холодный эфир тек вокруг его нагого тела, наполнял его легкие, едва покалывая их изнутри топотом муравьиных ножек.

Наконец, он осмелился разомкнуть глаза.

Ослепительно-белый свет прожектора бил ему в лицо откуда-то сверху из открытого люка, а вокруг него была только бесконечная чернота. Он висел посреди аспидного океана абсолютной пустоты, и, помимо направленного луча прожектора, не видел ничего, потому что здесь больше ничего и не было.

Здесь он не чувствовал боли, лишь ее полузабытый отголосок настолько далеко, что, казалось, она отделена от тела или ее вовсе не существует и никогда не существовало. Он безмятежно дрейфовал в небытие один час, сутки или века, он не знал точнее. Ощущение времени покинуло его, и возможно, он продрейфовал не один миллениум, не способный ни умереть, и ни воскреснуть. Вдруг его одеревенелая спина коснулась чего-то холодного и гладкого вроде льда. Он встал, почувствовал, что совсем заиндевел и обрадовался, когда обнаружил неподалеку от себя сваленный на полу ворох льняной одежды.

Он надел ее, она была ему как раз, а от ран не осталось и следа.