Как и для многих других, для меня Питер начался с вокзала. Я, можно сказать, родился здесь! Верней, здесь произошло то, благодаря чему у меня появился шанс возникнуть в этом мире. Отец, после окончания саратовского сельхозинститута, поработав агрономом в казахстанской степи, приехал сюда поступать в аспирантуру к Вавилову во Всесоюзный институт растениеводства. До приема был еще месяц, отец разгружал вагоны, голодал, потом в отчаянии решил вернуться в Саратов. Но в день отъезда почему-то уговорил друга съездить в Петергоф посмотреть на знаменитые фонтаны — и в результате они опоздали на поезд. Отец говорил, что буквально сантиметр отделял его от поручня последнего вагона. И в этом промежутке зародилась моя душа. Уехал бы он отсюда — и все бы сложилось иначе, и не появился бы я!

Каждый раз, когда я уезжаю в Москву или возвращаюсь, с волнением вспоминаю об этом и озираюсь вокруг. На какой платформе мне был подарен тот шанс? Еще совсем недавно отец мог бы мне это показать, но время утекло, и теперь он уже этого не покажет. Раньше здесь пахло паровозным дымом, потом почти также пахло печками из вагонов, теперь не пахнет ничем. Солидная публика идет вдоль ярко освещенной «Красной стрелы», потом с торжественной музыкой «Стрела» отплывает, и буйная молодежь по темным боковым платформам мчится к тусклым плацкартным поездам. Я больше люблю ездить как раз на таких. Молодежь и старики в бедных вагонах гораздо говорливее и откровеннее, чем вежливая, но необщительная солидная публика.

И когда я прохожу тут, я думаю: а ведь будет когда-то раз, который окажется последним? А что, если вот этот мой проход и есть последний? С годами такая мысль появляется все чаще. Родители привезли меня сюда в сорок шестом. Вокзал — этот самый первый и самый последний для путника дом в нашем городе — видел, с какими надеждами я уезжал-приезжал, видел, как я меняюсь с годами. Но меняется и он, сам город, — это сразу замечаешь, выходя из-под сводов вокзала.

Особенно примечательна в этом смысле «визитка города» — площадь перед Московским вокзалом.

И каждый раз, когда я возвращаюсь из трудных странствий и выхожу с вокзала ранним утром на пустой, привольный, прохладный Невский, я словно опускаюсь в медленную, широкую реку, которая несет меня к далекому золотому шпилю над деревьями в конце проспекта. И почти каждый проплывающий дом — декорация к воспоминаниям.

Кусок Невского от вокзала до Фонтанки не самый красивый и значительный. Пока он лишь сосед неказистой Лиговки, не слишком отличающийся от нее. Великая история как бы не коснулась этого квартала. Он весь застроен одинаковыми доходными домами. Но в пятидесятые годы, когда я стал понимать отличие этой улицы от других, именно эта часть Невского — от вокзала до Литейного проспекта — была самой важной. Эта часть называлась Бродвеем, и именно тут прохаживались диковинные люди, отваживавшиеся выделиться из серой городской толпы сурового послесталинского времени, — так называемые стиляги. Помню своего одноклассника-третьегодника Вову Костюченко, уже твердо решившего, что со школой и комсомольской карьерой ему не по пути, и поэтому позволяющего себе все, на что никто больше в школе не решался. Отчаянность, безудержность этих людей всячески ими подчеркивалась во всем, начиная с одежды, — правда, смелостью одежды порой все и заканчивалось. Но чего стоило в ту «мышиную пору» одеться так, как они одевались! Думаю, мы, как всегда, и тут были впереди всей планеты — ни в какой стране, ни в какой хронике я такого не видал. Вот перед моим мысленным взором утомленной походкой, чуть волоча ноги и мотая головой с огромным намасленным коком, бредет Вова Костюченко, личность несомненно историческая, повлиявшая на жизнь гораздо больше нас, скромных школяров. Ботинки его на невероятно высокой платформе из каучука, он почти на котурнах, как настоящий герой исторической драмы, его брюки-дудочки канареечного цвета плотно обтягивают тонкие, кривые ноги, и почти до колен свисает огромный, невероятных размеров, зеленый пиджак, и еще ниже колен — расписной галстук с пальмой и обезьяной. Как это должно было примагничивать, притягивать общие восторги: вот идет герой! Взгляд к этому полагался тусклый, ничего не выражающий: «Я измучен славой, успехом, своей знаменитостью, наконец! Что вы еще от меня хотите?» Откуда у него были те вещи? Ясно, что не из советских магазинов! Подозреваю, что многое стиляги делали сами, на маминых машинках или в мастерских своих ремеслух — но не наш, не наш образ жизни пропагандировали они! Они были посланцами далеких вольных миров, о которых мы все только робко мечтали. Конечно, Вова из школы исчез, и с Невского тоже, оставив лишь память в наших сердцах. Были же люди! В наши дни он, разумеется, был бы автором и владельцем престижнейшего бутика — ныне их на Невском полно, но сбывшаяся мечта восторга не вызывает. Теперь-то всякий может. А вот тогда! Или он, как настоящий романтик, оказался бы непрактичным?

Мы всей душою тянулись за ними — хотя принести себя в жертву, как решались они, мы боялись. Да и не достичь нам их было. Не те таланты! И, понимая полную бессмысленность наших жертв, мы рисковали робко.

Я жил неподалеку от Невского, в доме № 7 в Саперном переулке, где в соседнем здании был маленький заводик. Мы с друзьями по двору, холодея от страха, вбегали туда, вламывались в какой-то склад, сарайчик, и торопливо распихивали по карманам обрезки мягкой технической ткани. До сих пор чувствую в руках ее тепло, мягкость. Видимо, байка. Но дело было не в краже, боялись мы даже не этого — хотя и этого тоже боялись. Главной опасностью были сами эти обрезки, а точнее — их цвет. Еще стояла серая сталинская эпоха, и такие цвета были опасны — мы, дети, чувствовали это. Только для секретных технических нужд, большинству населения не видимых и не известных, могли зачем-то допускаться такие цвета: неприлично ярко-желтый, недопустимо нежно-зеленый, интимно-розовый. Выносить их на улицу и показывать всем значило идти против прежней жизни. Таких цветов, какие имели те лоскуты, нельзя было увидеть тогда ни на ком. Это запрещалось, хотя нигде вроде это не было записано. Но слишком многое тогда из нигде не записанного прекрасно всеми понималось. А мы собрались эти «шарфики» надеть! Не сразу, конечно, но такой миг настал — дальше таскать эти тряпочки в карманах становилось позорно. И мы пошли — небольшой стайкой, чувствуя свою обреченность, почти как декабристы. Мы несли наши «знамена» спрятанными: разворачивать их на обычных улицах было глупо и ни к чему. Но где-то на подходе к Невскому мы зашли в парадное, сделали глубокий вдох — и вышли в невероятных этих «шарфиках»! Конечно, в них можно было появиться только на Невском — в зоне риска, в зоне творчества — а где же еще? До сих пор помню то ощущение, отсвет того запретного цвета у себя на лице, свой страстный взгляд, обращенный к прохожим: ну как, мол? Я говорил уже — Невский тогда был Бродвеем, тропой стиляг, людей отважных. Но на лицах стиляг наше появление никак не отразилось. Они нас не взяли к себе. Даже им, смелым новаторам, наши цвета не подошли, не вызвали сочувствия — и у них был свой строгий «кодекс цветов». И уже не в первый раз я ощутил тоску, неприкаянность любого творчества... снова не то!

Невский проспект тянется от Адмиралтейства до Александро-Невской лавры. Он и создан был для того, чтобы соединять два главных «сгустка» петербургской жизни — жизни материальной и жизни духовной. Александро-Невская лавра, центр религиозной жизни Петербурга, основана на берегу Невы в 1713 году на месте предполагаемой победы Александра Невского над шведами, и создавалась как не только религиозная, но и военная твердыня. Сюда в 1724 году, еще при жизни Петра, были перенесены из Владимира мощи святого благоверного князя Александра Невского.

В ансамбль лавры входят соборы, имеющие высочайшую духовную ценность. Старейшая Благовещенская церковь построена в 1722 году одним из первых петербургских архитекторов — Доменико Трезини, На правом берегу речки Монастырки была в те же годы построена каменная Лазаревская церковь над могилой любимой сестры Петра I Натальи. В 1750 году построена церковь во имя святого Федора, брата Александра Невского. Центром лавры стал Троицкий собор, поставленный архитектором Старовым в 1790 году. До революции в лавре работали двенадцать церквей. Сейчас — две. Но безусловно она остается центром религиозной жизни города, и ее роль чрезвычайно важна для всего христианского мира.

Лавра — это высший статус православного монастыря. Духовная академия, основанная при лавре, имеет высочайший авторитет. Многие монахи Александро-Невской лавры становились архимандритами многих монастырей и храмов России. Быть погребенным на одном из кладбищ лавры — значит получить высшее признание своих заслуг, и чести этой удостаивались лишь самые-самые. В Благовещенской церкви похоронены великие русские государственные мужи: Суворов, Безбородко, Голицын, Шувалов, Бецкой.

Постепенно история увлекла меня. Это неизбежно в таком замечательном городе, как наш. Забираясь на чердак моего дома в Саперном переулке, я видел выступающие над крышами, как острова над морем, мощные церковные купола. Каждый полк имел свой храм — и вокруг него строилась жизнь. Даже адреса в Петербурге долгое время писались по полкам: «Собственный дом вдовы Ануфриевой в Измайловском полку, лично в руки господину Куприянову». Гвардейские полки стояли по окраинам Петербурга, готовясь его защищать, — теперь эти окраины стали знаменитыми питерскими местами. Но начало моего интереса — Преображенский полк. Я вырос в этом полку! Полк этот, самый старый и именитый, получил название свое от подмосковного села Преображенского, где юный Петр набирал себе из окрестных ребят «потешных солдат», отбирая самых красивых и смышленых. Из соседнего села он набрал другой гвардейский полк — Семеновский. Сначала они просто дрались между собой на берегу Яузы, но Петр упорно обучал их военному делу, и вскоре начались дела посерьезней: Петр решил отнять у Швеции морские берега, прежде принадлежавшие русским. Первой настоящей проверкой гвардии было сражение под Нарвой в 1700 году. Сражение было нами проиграно, и лишь доблесть гвардейцев — преображенцев и семеновцев — спасла русскую армию от полного разгрома. Они насмерть стояли у переправы через реку Нарву, что позволило другим полкам отойти и спастись. И уже в 1702 году преображенцы и семеновцы геройски штурмовали у истоков Невы Шлиссельбург, бывший Орешек, и взяли его. Существовал миф о том, что Петр I повелел преображенцам и семеновцам носить высокие красные чулки, означающие, что гвардейцы бесстрашно дерутся по колено в крови. За отвагу и умение оба этих полка были названы лейб-гвардией. Преображенцы использовались императором и для других дел, требующих решительности и ума, — в том числе и для дел государственных. Известно, что именно преображенцы под командованием капитана Румянцева доставили в Петербург «блудного сына» Петра Алексея. Какая участь его постигла потом, мы знаем.

Преображенцы сохранили верность Петру и после его кончины. Верность эта распространилась на любимую жену Петра — Екатерину. Когда в Зимнем дворце решался вопрос, кто должен наследовать Петру, подполковник Бутурлин предложил посмотреть в окно: на площади в полном вооружении стояли преображенцы. Власть перешла к Екатерине. По восшествии на престол она тотчас приняла на себя звание полковника Преображенского полка и капитана его Бомбардирской роты.

Там, где стоит теперь собор, после сильного пожара 1739 года, уничтожившего много домов, решено было строить слободу Преображенского полка, где офицеры и солдаты могли бы жить со своими семьями. Центром поселения стал Преображенский собор. Он был выстроен Земцовым и Трезини в 1743-1754 годах на месте «съезжей избы» Преображенского полка.

Преображенский полк не только доблестно воевал, но, поскольку в нем служили представители лучших русских фамилий, был весьма влиятельной силой в государстве и особенно в столице. Дочь Петра Елизавета во времена бездарного правления Анны Леопольдовны была отстранена от двора, но любима в Петербурге, особенно в гвардии. «В тебе течет кровь Петра Великого. Тебе должно царствовать!» — говорили ей ее приверженцы. И она, будучи такой же отважной, как и ее отец, решила действовать. У крыльца Смольного двора, где она жила, ее ждали в санях ближайшие друзья и сподвижники — Шувалов и Воронцов. Они приехали в казармы лейб-гвардейского Преображенского полка. Там Елизавету сразу же окружили восторженные преображенцы. «Ребята, вы знаете, чья я дочь! Ступайте за мною!» И преображенцы двинулись за ее санками к Зимнему дворцу. Малолетнего Ивана Антоновича, который считался императором при регентше Анне Леопольдовне, Елизавета отвезла к себе во дворец. Немцы — фавориты Анны Леопольдовны, правящие при ней страной, Миних и Остерман — были арестованы. Весть о перевороте разбудила спящий город. И когда новая императрица возвращалась из Зимнего дворца, ее приветствовали толпы народа.