О, как я ждала русского! Кто только не мелькал в нашем заведении — и румяные скандинавы, и, конечно, немецкие моряки, и английские, и азиаты (говорю это без всякого пренебрежения, потому как и сама похожа на азиатку), и негры (немножко смахиваю я и на негритянку — пухлыми губищами и гибкой фигурой с большой грудью). Но я ждала русского: только он мог меня спасти! И он появился.

Не красавец, но я и не люблю их: красавцы думают только о себе. Этот — с красной, словно ободранной, рожей (ясно, моряк, а кто ещё появляется в таком местечке, как «Феи моря»), маленький, пузатый и лысый. Но я почему-то предпочитаю иметь дело с лысенькими и пузатенькими — и никогда не ошибаюсь: видимо, пока они лысеют и растят брюхо, они кое-что понимают и чему-то учатся — этого не видно сразу, но в деле обнаруживается. Как русские в любой толпе сразу отличают друг друга? Абсолютно безошибочно. Наверное, по более выразительным глазам. Этот, правда, глядел на меня довольно спокойно и уверенно, но это и поднимало восторг и надежду, только он и мог меня спасти. Наверное, он знал, что в «Феях моря» наши девчонки, и зашёл поглазеть.

Из тусклого прокуренного зала, не уставая дымить прямо на сцену, по-хозяйски разглядывал меня наш Папа-до-полу — мой, как говорится, амант. Папой-до-полу его насмешливо назвали наши девчонки за некоторые особенности его телосложения и за некоторое созвучие его фамилии с прозвищем. Он смеялся, когда мы разъяснили ему, — шефствовал над нашим заведением довольно давно и по-русски понимал. Сначала, когда Папа-до-полу полностью откупил меня у Руди, я была счастлива, наверное, так же, как когда выиграла в школе стометровку. Во-первых, честно говоря, я люблю лидировать и побеждать, и, во-вторых, жизнь пошла гораздо богаче и приятней: мы ездили с Папой гулять, заезжали в разные ресторанчики, ели всяческую морскую пакость, которую вряд ли ещё где попробуешь; вкус мой утончился во всех отношениях. А главное — меня теперь уже не мог иметь, кто хотел и как хотел, хотя садиться на колени и слегка поигрывать с посетителями было прямой моей обязанностью. Но... если честно говорить между нами девочками, — не скажу, что это было так уж неприятно. Девочки, которые не любят мужчин, но вынуждены их обслуживать, существуют лишь в произведениях русских реалистов, которые реалистами вовсе не были. Это я чётко усекла — сначала в университете, а потом уже в «моих университетах» на стороне. Мы с девчонками тут давно уже скопили денежек и при очень небольшом усилии могли отвалить. Но... То-то и оно.

И вот Папа-до-полу со своим огромным носом (и не только носом) грустно смотрел на меня из дымного зала, который он сам же и задымил, пил гораздо больше обычного — видимо, прощался со мной навек. Я тоже мысленно с ним прощалась, прыгая с подружками-хохотушками на кудрявых морских коньках с членами до полу, но мысли мои, надо признаться, были совсем другие, чем у Папы. Скажу — с ним мне было хорошо, он научил меня достигать таких высот (или лучше — низин), которые прежде я лишь предчувствовала. Я предчувствовала всегда, что это полное безумие, восторг, счастье... и где, где же было оно?.. Вот где. Но... оказалось, что он так глубоко и страстно воспитывает меня не для себя, а для своего сына, готовя меня в подарок ему к его греческому совершеннолетию. Высокая оценка! Медаль на задницу! В принципе, и против молодёжи я ничего не имела, но привязалась к Папе. Все мы тут, понимая производство, тем не менее старались отдаваться по симпатии... хотя и симпатией надо было проникаться быстро. А с Папой меня просто перетряхивало всю, потом наступало блаженство нового рождения — и оказалось, что я была для него не человеком и даже не сукой, а просто запоминающим устройством для передачи бесценной информации дальше. И вот при последней углублённой тренировке, которую мы, заводские девчонки, могли бы назвать и приёмо-сдаточным актом, в душной каморке прямо под сценой (крики оттуда доносились в зал и смешили и распаляли публику) в душе моей вместе с седьмым по счёту невероятным блаженством вдруг начала разворачиваться и ярость, и в последний момент, перед тем как откинуться и застонать, я успела-таки соскользнуть с его шлагбаума, ярость удвоилась обманутым экстазом, я что было сил развернулась и дала ему по длинной-длинной пористой физиономии! Какое это было блаженство, сравнимое и даже превосходящее то, которое подступало и подступало тогда, было знакомым и даже необходимым. А это! Такого потрясения, чисто морального, я не испытывала уже давно. К несчастью, этот Папин позор увидела старушка гримёрша, согнувшаяся как раз в этот момент к нашему окошку, чтобы тактично поторопить с выходом на сцену. А тут! Папа вздрогнул и стал рыдать. Он, конечно, как Папа, меня любил, но ещё больше, видимо, любил своего непутёвого сына, которого я должна была наставить на путь, а ещё больше, как местный мафиози, он ценил законы чести, и поэтому был обязан меня убить. Не лично, конечно, а через доверенных лиц. Мы выбрались из каморки на четвереньках и на четвереньках же разошлись. Дело привычное.

Тут, мне на счастье, подошли какие-то религиозные праздники — давно заметила, что Бог любит меня. Исполнители ждали более удобного времени, но, боюсь, оно могло оказаться не таким уж удобным для меня. Но вот сегодня, судя по скорби Папы-до-полу и непомерному употреблению алкоголя, он планировал расстаться со мною навсегда. И тут снова мольба моя сработала — явился Он! Не красавец, конечно, но кто же пьёт воду с лица, когда уже смерть фактически дышит в затылок!

Мы стояли на перекрестке. Так долго не было зелёного, что Александр начинал злиться. Когда мы подъезжали с ним к городу, я назвала его Сашей и прикоснулась к рукаву.

— Если не трудно, зовите меня Алекс, как зовут меня все, — проговорил он холодно, повернув ко мне чёрные непроницаемые очки... «Как все»?!. И то большая честь!

— Хорошо, Алекс, — проговорила я.

Светофор все глядел красным оком, но никакому богу не подвластно держать до бесконечности один цвет! Соображать надо было мгновенно.

— Тебе направо? — нетерпеливо кивнув в сторону Зверинской, спросил он.