Море помогало ему жить. Теплое, ласкало, успокаивало. Он заплывал подальше от берега, переворачивался на спину, раскидывал руки и лежал в состоянии невесомости, погрузившись в мир тишины, видя перед собой одно только небо. Холодное море взбадривало. Особенно штормовое. Он не спеша брел по мелководью, с наслаждением ощущая, как хлещут волны его сильное тело, как пытаются свалить навзничь. И только когда волны начинали перекатываться через голову, бросался на очередной вал и плыл, плыл, то взбираясь на гребни, то скатываясь с них, как со снежных гор. Странное чувство испытывал он в такие минуты: чем больше энергии требовала эта игра, тем больший прилив сил ощущал он, тем ненасытнее, ожесточеннее становился.

Здесь, на море, Рудаев старался ни о чем не думать. Не всегда это получалось, но он всегда старался. А теперь он вовсе разучился выключаться. Он попал в тупик, он не знал, что делать дальше, он упорно искал выхода из положения и не находил. Вступать в борьбу с человеком, которому был многим обязан, не хотелось — мешало и чувство благодарности и опасение, что его не поймут, не поддержат. А взирать безучастно на происходящее не позволяла совесть. Оставался единственный выход: отойти в сторону, перевестись на другой завод. Неважно кем. Он многое умел и потому ничего не боялся. Но это болезненный, кровавый выход. Он любил свой цех, людей, работавших в нем, масштабность, размах дела, которому посвятил себя. И море. Как ему жить без моря?

Сегодня море было теплое, но беспокойное и не приносило ни успокоения, ни бодрости. Рудаев оставил далеко позади танцующие на волнах буи и, когда повернул назад, почувствовал, что добраться до берега будет не так просто, — прибой норовил унести его в открытое морс. Взмах за взмахом, а берег не приближался.

Кланяясь каждой волне, мимо прошла рыбацкая фелюга. Моторист встревоженно посмотрел на пловца и направил к нему суденышко.

— Слушай, парень, может, взять на буксир? — предложил заботливо, подъехав вплотную.

Блистательный начальник Гребенщиков. Темпераментный и пунктуальный, суровый, но с юмором, — качества редко совмещающиеся. Ровно в шесть пятнадцать появляется он в цехе, обходит все участки, знакомится с показателями самозаписывающих приборов. В семь пятнадцать — он за столом в рапортной. Его не обманешь, не обведешь вокруг пальца, если допустил оплошность, благополучно не ускользнешь, не оправдаешься. Поймает — и тут же разделает и еще высмеет публично, высмеет так, что потом полгода вспоминать будут, — едко, с особой, присущей ему одному образностью. Рапорты, которые он проводит, похожи на спектакли, а вернее — на аттракционы, и собираются на них почти все рабочие цеха, даже те, чье присутствие не обязательно. Что греха таить, подмывает самолично увидеть, какой неожиданный фортель выкинет в очередной раз начальник, кого изберет козлом отпущения. Возраст и должность для Гребенщикова решительно ничего не значат.

Зато никому из начальства своих людей он трогать не дает. Ни главному инженеру, ни даже директору. И это многих устраивает, к одному легче приноровиться.

Ему уже за пятьдесят, но он полон энергии, быстр в движениях и жестах. Он не ходит по цеху, а летает: только что был тут, а через несколько минут, глядишь, — уже в другом конце цеха. И речь у него быстрая, скороговоркой. Непривычный человек не сразу его поймет — приловчиться надо и приловчиться побыстрее. Гребенщиков не любит, когда его переспрашивают, — в таком случае он еще невнятнее забормочет от раздражения.

Требовательный начальник Гребенщиков. И что более всего нравится в нем людям, так это одинаковая степень требовательности и к подчиненным своим, и к равностоящим, и к вышестоящим. Попробуй что-либо не дай цеху или дай не вовремя. Всех на ноги поднимет. И по вертикали и по горизонтали. Как хозяин положения.

На столе у Гребенщикова коммутатор. Новейший. С динамиком. Секретов из своих разговоров он не делает. Включает динамик на полную мощность, и все слышат двусторонний разговор. Слышат, как лебезят снабженцы, как приноравливается к нему директор, как почтительно говорят обкомовцы: «Андрей Леонидович, не волнуйтесь», «Андрей Леонидович, примем все меры». И вольно или невольно, а создается впечатление, что Андрей Леонидович — фигура первостепенная, неоценимая, что на заводе без него и вода не освятится.

Рудаев пришел в этот цех, когда еще строительные материалы грудами лежали на заводском дворе. Он следил, как монтировали металлические конструкции, как заполняли их огнеупорным кирпичом, как росли печи, эти исполины высотой с восьмиэтажный дом. Сейчас в цехе уже пять печей, пять огнедышащих, ни на миг не затухающих вулканов, а строительство продолжается и будет продолжаться дальше, пока не вырастет еще семь печей. Всякий раз, когда Рудаев представляет себе, каким будет цех, у него крепнет желание навсегда прирасти к нему. Это заставляет мириться и с ежистым начальником, и с атмосферой, которую он создал.

А вот отец Рудаева, Серафим Гаврилович, с начальником не ладит, постоянно нападает и на него и на сына, поэтому Рудаев особенно настороже, когда работает смена «В».

Обходя цех, Рудаев оттягивал момент встречи с отцом. Дошел до третьей печи, снова вернулся на четвертую, пожурил сталевара за жидкий шлак и только тогда отправился на вторую.

Они очень не похожи друг на друга, отец и сын. Серафим Гаврилович ростом не вышел, кряжистый, чуть грузноватый и тем не менее нервически быстрый — минуты не постоит. Всю жизнь вертелся у старой допотопной печи, где все делалось вручную, да так и осталась эта привычка. И лицо у него не то чтобы злое, но к панибратству, а тем более к шуткам не располагающее — больно уж твердые складки у губ и взгляд, близко к себе не подпускающий.

— Что кругом да около ходишь? — зашипел Серафим Гаврилович на сына, когда тот подошел к нему. — Чует конь, что кнута заработал?

У директора завода был тяжелый день. Впрочем, легких дней он давно уже не знал. По сути, Троилин руководил двумя заводами. Один — небольшой, старый, на котором еще подростком начал свою трудовую жизнь, другой — современный, необъятный, выросший рядом, Он и сейчас строится, и конца этому строительству не видно.

Старый завод особых хлопот Троилину не доставлял, Он знал досконально каждый цех, каждый агрегат, И с людьми у него сложились добрые отношения. Рабочие гордились им и любили. Он был для них олицетворением возможностей рабочего человека. Шутка ли сказать: начал с заслонщика — стал директором. Любили Троилина за то, что он свой, простой и понятный, уважительный и доступный, и любовь эта была единственным рычагом управления людьми. «Троилин просил», «Троилин сказал» — это звучало равносильно приказу. Подвести директора, ослушаться директора — о таком никто не мог и подумать. И работал бы спокойно Игнатий Фомич, не помышляя о пенсии, если бы не этот новый завод, огромный и сложный.

А сейчас он чувствовал себя, как капитан, пересаженный с парусной шхуны на первоклассный быстроходный лайнер. И техника, которая заставляет мыслить другими категориями, и тьма самых разнохарактерных забот, и люди, множество людей, каждый со своей спецификой, каждый со своими особенностями.

С людьми Троилину особенно трудно. На новый завод шла молодежь, критически настроенная, зубастая, требовательная. У нее свой критерий оценки руководителя: глубокие технические знания, недюжинная воля, конкретность мышления. Но прежде всего — обширная эрудиция. Ни одному этому требованию директор не соответствовал, а ореол былых заслуг для молодых решительно ничего не значил. Еще труднее приходилось Троилину со строителями. Принадлежа другим ведомствам, они директору не подчинялись, и управлять ими можно было только силой личного обаяния, личного авторитета.

Троилин был достаточно умен и честен, чтобы почувствовать сложность своего положения — завод перерастает директора. Но пока с предельной ясностью сформулировал это только он сам, и потому не хотел засиживаться до той поры, когда такой вывод сделают другие. Он уже дважды просил отпустить его и дважды получал отказ. Не верили ссылкам на плохое здоровье, не понимали, что ноша становится ему не по плечу, по инерции считали прекрасным директором, вполне соответствующим своему посту.

Редактор газеты «Приморский рабочий» Роберт Арнольдович Филипас внимательно просмотрел трудовую книжку. Лагутина Дина Платоновна. Инженер-металлург. Работала в бюро рационализации Магнитогорского металлургического комбината. Закончила заочные литературные курсы. Сотрудничала в газете «Металлург». Сочетание не так часто встречающееся.

— А что потянуло вас на юг? — с любопытством спросил он Лагутину.

— Юг, — коротко ответила она.

— А в Приморск?

— У меня тут родственники, есть крыша над головой. Город нравится и завод, говорят, сложный. С проблематикой.

Зимой Рудаеву живется тяжелее — он лишается моря. Выйдет иногда на свидание с ним, посмотрит с пригорка вдаль и взгрустнет по лучшим временам. Но не только тепло и лето вспоминаются ему теперь. С четкостью гравюры, вырезанной на металле, встает в памяти поездка по морю, которая так лирически началась и так драматически окончилась. Это тоже не способствует хорошему настроению. Два месяца прошло с той поры, а он ни разу не виделся с Лагутиной.

Приняв цех, закрутился так, что недосуг было, а когда спустя некоторое время позвонил, наткнулся на холодный тон и сплошные «нет». Надо было во что бы то ни стало переговорить с ней. Но где? В редакции. Но какой может быть разговор в тесном помещении, где человек сидит на человеке! Прийти к ней домой? Тоже вариант не из лучших. Он помнил, каким взглядом наделили его родственники Лагутиной, и при мысли о встрече с ними ему становилось не по себе. И улица к выяснению отношений не располагала. Нет у них более удобного места, чем его кабинет. Он нашел достойный предлог вызвать Лагутину в цех — печи достигли наивысшей производительности. Она пообещала, но не пришла, и это совсем сбило с толку. На кого она злится? На него за проявленную тогда настойчивость, или на себя за уступчивость, или на обоих вместе — как в этом разобраться? Однажды они столкнулись в заводоуправлении, она вежливо ответила на его приветствие и тотчас с кошачьей легкостью ускользнула. И вообще она как-то притихла. Даже статьи ее печатались теперь в газете редко.

Одно только спасает Рудаева, позволяет глушить тоску — это радость управления хорошо налаженным механизмом. Она доступна далеко не каждому. Один сядет впервые за руль автомашины, и тычется она в разные стороны, как щенок в поисках матери. Другому же машина сразу отвечает взаимностью — легко повинуется каждому движению.

Нечто подобное испытал Рудаев, когда работал еще сталеваром. Огромнейший сложнейший агрегат, в плавильном пространстве которого размером в сто квадратных метров мечутся газовые потоки со сверхзвуковыми скоростями, с почти двухтысячной температурой, с химическими реакциями, проходящими порой с фантастической скоростью, подчинялся ему с покорностью вышколенного хищника. Поворот рычага, нажим кнопки — и пламя либо стихает, либо набирает силу, ярится, команда — металл принимается бушевать, еще команда — смиряет себя. Иногда эта страшная стихия выходит из повиновения. Тогда десятки тонн расплавленного металла со стремительностью взрыва выплескиваются через окна печи и заливают обширную площадь, преграждая путь людям и машинам, препятствуя работе печей. Но и в укрощении этой стихии есть свое неповторимое и не всем доступное упоение.

Теперь Рудаеву повиновались все печи, весь цех. Оп как бы осязал результат каждого своего действия, каждого своего указания. Заменил незадачливого сталевара способным — плюс столько-то тонн, предложил новый способ раскисления металла — сколько-то тысяч рублей экономии, разработал свой метод справедливой оценки труда сталеваров на печах форсированного режима и на обычных — и соревнование формальное превратил в подлинное. Раньше все было определено наперед. Как ни жми, как ни старайся, а лучшими оставались сталевары третьей печи. Теперь все зависело от твоей расторопности, от твоего мастерства. И оценка результатов твоей работы перестала колебаться в зависимости от отношения к тебе начальника цеха, от его настроения. Все пришло в движение, естественное, закономерное, нарастающее движение, которое не нуждается в дополнительных побудителях. Берегли каждую минуту. Не потому, что она давала лишний гривенник, а потому, что давала лишние тонны. В полную силу стал действовать закон рабочей гордости — сделать лучше, чем твой сосед. Каждый месяц подводились теперь итоги соревнования, и они волновали всех.

— Что случилось? Опять свод? — встревоженно спросил Рудаев, когда Межовский влетел к нему в кабинет.

Этот всегда очень спокойный ученый был необычно взволнован. Даже дышал прерывисто, словно только что ушел от опасности.

Межовский прошелся по кабинету. Туда-сюда, от стола к двери и обратно. Захлопнул дверь, тоже необычным для себя резким жестом, таким резким, что в ближайшем окне задребезжали стекла. Помахал рукой в воздухе — нет, мол, не свод, но продолжал ходить, не объясняя причины своего состояния.

Наконец он сел в кресло, увесисто положил ладони на подлокотники, что, очевидно, должно было означать: «Вот я уже и пришел в норму», и обрел дар речи.

— Хотите иметь кислород и на первой печи? — Он пытливо посмотрел на Рудаева из-под своих глянцево-чёрных лохматых бровей.

Неизвестные посетители в цехе всегда раздражали Рудаева. Неприязнь эта возникла давно, еще когда он был подручным. Человеку работающему, да еще в тяжелых условиях, претит вид праздношатающихся. И Гребенщиков воспитывал это чувство — за допуск «чужих» на площадку не только бранил нещадно, но и взыскания накладывал. С годами эта отрицательная реакция на посторонних у Рудаева усилилась и окрепла.

А сегодняшний посторонний просто вывел его из себя. Он беспрекословно показывал пропуск, который спрашивали на каждой печи, ничье внимание не отвлекал, но ходил с возмущающе независимым видом. Во всей его осанке чувствовалось, что этот человек привык распоряжаться, если не сказать больше — повелевать.

Рудаев с удовольствием прицепился бы к нему, но было не за что — не спрашивать же десяток раз проверенный пропуск. И вдруг незнакомец бросил окурок на пол, вернее не бросил, а уронил. Даже хотел подхватить на лету, но не успел.

— У нас окурков на площадке не бросают, — назидательно сказал Рудаев. — Мусор имеет способность разрастаться. К окурку обязательно прибавится другой — и пошло…

Посетитель посмотрел на ретивого начальника со снисходительным любопытством.

Подходя к клубу, Рудаев увидел в толпе людей Збандута и рядом с ним Лагутину. В своем наряде она напоминала снегурочку. Все белое. Белое пальто, белый шарф на голове, белые ботинки. Она была оживленна и никак не походила на ту озабоченную журналистку, какую встречал последнее время на заводе.

— Вы? — Неподдельное удивление появилось в глазах Лагутиной. — Самый занятый человек на земле? — добавила саркастически.

— О, да вас, оказывается, не нужно представлять друг другу, — обрадовался Збандут и достал из кармана два билета.

Уселись за минуту до того, как за пульт встал дирижер, инженер заводского отдела оборудования Сенин.

Первый раз видел Рудаев отца Жени и все свое внимание сосредоточил на нем. Вот уж никак не подумаешь, что это человек прозаической профессии. Завидная осанка, благородная седеющая шевелюра. Даже манера держать голову свидетельствует о натуре возвышенной, артистической. Неожиданно родился афоризм: «Лицо человека говорит не о том, кто он есть, а о том, кем он может быть». Афоризм, разумеется, далеко не бесспорный. Разве мало встречается лиц, которые вообще ни о чем не говорят? Или просто обманчивых. Вот у Межовского такое сильное, неподступное лицо, что кажется, стань ему поперек дороги, и он, не задумываясь, растопчет тебя. На самом же деле под этой грозной внешностью скрывается натура мягкая и на редкость деликатная.

К цеху исподволь подкралась беда — возникли серьезные затруднения с разливкой стали. С внедрением продувки печи давали металла больше, изложниц тоже требовалось больше, но как на грех поставка их уменьшилась, а затем и вовсе прекратилась — не сработали межсовнархозные связи. На днепровском заводе задерживался пуск нового цеха отливки изложниц, а наряды были выданы на него. Старые же поставщики отключились раньше, чем включились новые.

Нет горшего простоя для сталевара, чем задержка готовой плавки. Нет простоя и опаснее. Перегретый металл объедает огнеупорную наварку, добирается до кладки и может уйти куда ему не положено — в порог, в откос, в заднюю стенку. Даже струю воды, прорвавшую плотину, и то нелегко удержать. А попробуй удержать струю расплавленной стали! Да еще если она рвется из печи со всё возрастающей силой. Недостаток изложниц обрекает на аварии.

В начале декабря простои в мартене были единичными. Потом участились. В цехе поговаривали, что при старом начальнике такого не было, тот умел выколачивать все нужное для цеха, а Рудаев «гаркнуть вверх» еще не научился и научится ли?

Рудаев чувствовал справедливость нареканий. Он звонил в совнархоз тем же людям, что и Гребенщиков, но получал иные ответы: «Потерпите», «Не сгущайте красок», «Не паникуйте» и самый классический — «Мобилизуйте внутренние резервы». Вот этого последнего совета он выполнить никак не мог — мобилизовывать было нечего. Количество изложниц таяло с каждым днем, недостаток изложниц вызывал задержку и перегрев плавок, а перегретый металл ускорял выход оставшихся изложниц из строя. Замкнутый круг.

Самое правильное в этой ситуации было бы остановить одну печь. Но кто на это пойдет, особенно в последний месяц года, решающий план всего года? Сорвется план по мартеновскому цеху — полетит в тартарары годовой план по заводу. К тому же изложницы обещали со дня на день. Старые, правда, основательно изношенные, по и они могли облегчить положение — каждая вмещает семнадцать тонн стали.

Тагинск. Новый город, новый завод, новые люди. И совершенно новый, незнакомый Рудаеву технологический процесс. Вместо огромных печей — два конвертера грушевидной формы, два металлических диффузора, выложенных огнеупорным кирпичом. Они работают попеременно. Наклонят один, зальют в него жидкий чугун, поставят вертикально и начинают продувать кислородом. Полчаса бушует над конвертером огненная буря, потом его валят на бок и выливают готовую сталь. Сто тонн стали. Споро и просто. Но простота эта кажущаяся. Процесс быстротечный, надо принимать и реализовывать решения молниеносно. Возле мартеновской печи можно походить и подумать, а здесь раздумывать некогда, иначе собьешься с ритма. А ритм связывает два конвертера воедино — пока продувают чугун в одном, другой подготавливают к продувке. Ритм в этом цехе — все. Ритм и темп.

Рудаев быстро вжился в обстановку цеха. Он намного меньше мартеновского. Не нужно мотаться из конца в конец, чтобы увидеть, узнать, что делается. Отошел от конвертера несколько шагов — и весь разливочный пролет как на ладони. И людей значительно меньше, и громоздкого оборудования нет. Если, на беду, и произойдет авария, то потеряешь не шестьсот, не девятьсот тонн стали, а всего сто. Не мало, но и не так уж много.

Об этом тоже думает Рудаев — еще саднит, ноет рана, полученная в Приморске. Он часто уходит туда мыслями. Днем эти уходы редки и кратковременны. Некогда. Множество дел, множество тонкостей, которые нужно познать, освоить и потом преподать другим. А вот ночью не просто бывает отбиться от скопища жёваных-пережёваных мыслей. Они словно ждут, притаившись, своего часа и, стоит погасить свет, наваливаются разом со всех сторон. И пробуждение у него беспокойное. Он быстро вскакивает на ноги, второпях бреется и бежит на завод, чтобы не дать волю воображению, чтобы за порогом цеха оставить своих преследователей.

Ему все время не хватает рядом Жаклины. Он привязался к ней. Как-то незаметно, но прочно вошла она в его душу и хоть немного заполнила образовавшуюся пустоту. Она не дает забывать о себе, через день шлет письма, держит его в курсе всех событий. Получили квартиру, хорошую, трехкомнатную, неподалеку от его дома. Рабочие цеха устроили новоселье, нанесли подарков. Троилин прислал радиолу, она очень кстати — пластинки у них есть. Анри работает на старом месте — режет листовой металл, а по вечерам строчит письма во Францию. Восторженные. Теперь на заводе «Вестингауз» решат, что он не иначе, как большевистский агитатор — то будоражил людей рассказами о России, теперь мутит письмами. Устроилась на работу в техотдел. Переводчицей с французского. Очень трудно — кроме языка нужно знать и технику.

Он ответил только одним письмом. Писать ему не о чем. Не о заводе же. Даже о городе он не может написать ни строчки. Как приехал — так и закопался в цехе. Кто знает, сколько времени у него в распоряжении. В любой день могут отозвать, и он должен вернуться во всеоружии.

Гребенщиков долго раздумывал над простым, казалось бы, вопросом: стоит или не стоит идти на технический совет? Он с удовольствием поломал бы это рудаевское нововведение. Оно было противопоказано всему складу его характера, его нормам поведения. Но он уступил еще вчера, когда, выслушав приглашение Сенина, не выпроводил его из кабинета. Растерялся. Не он, Гребенщиков, вызывает его, а его, Гребенщикова, приглашают. Хоть и достаточно вежливо, но так, будто не ждут от него отказа. Он даже не поинтересовался повесткой дня. Пусть обсуждают что хотят, пусть выносят любые решения. А Сенин чего стоит! Тихоня, флегматик, а сколько независимости! Тогда выкинулся осетром на берег — отказался работать на третьей печи, а теперь стал председателем техсовета, заправилой и совсем уверовал в то, что влияет на ход истории. Лучше всего было бы просто игнорировать эту «шарашкину контору», не пойти и в дальнейшем не ходить. Но партком завода одобрил начинание, даже перенес его в другие цехи, и на новом этапе не хотелось портить с ним отношения.

Скрепя сердце Гребенщиков все же пошел на совет, хотя немного поиграл на нервах людей — заставил себя ждать минут пятнадцать.

Красный уголок, к его удивлению, был полон. Его ждали, без него не начинали. Сенин многозначительно посмотрел на большие стенные часы и предоставил слово сталевару Запорожстали Корытко.

Лукавоглазый, широкий в плечах, одетый с иголочки, Корытко с указкой в руке подошел к чертежам, развешанным на стене, и стал рассказывать об изобретенной им машине для заправки порогов. У него густой начальственный басок и манеры опытного докладчика. Гребенщиков видел его впервые, по наслышан о нем достаточно. Механик по основной профессии, вернувшись с войны, Корытко освоил сталеварение и сделал несколько изобретений. Начальник цеха освободил его от работы на печи, дал возможность заниматься только разработкой и реализацией новаторских предложений. Изобретения оказались настолько значительными, что многие заводы охотно ухватились за них. Многие, только не приморский.

Гребенщиков на чертежи не смотрел. Он прыгал взглядом по лицам и видел, что люди слушают заинтересованно.

Беспокойство у Рудаева нарастало с каждым днем. Что доложил Штрах? Как доложил? Союзник он или противник? И что думает Даниленко? Ввяжется в эту историю или займет выжидательную позицию — случай-то беспрецедентный и сулит много неприятностей.

Вдогонку телеграммам Рудаев отправил подробнейшие объяснительные записки с перечислением всех дефектов проекта и своими соображениями. Но ответов не было ниоткуда. Пытался звонить Даниленко — тоже напрасно. В отчаянии позвонил директору и услышал:

— Перестаньте мутить воду! Вас послали осваивать производство, какое оно есть, а не фантазировать о том, каким оно должно быть. Тоже мне нашелся специалист-конверторщик!

Что делать? Сложить руки? Притихнуть? Или добраться до Москвы и там поднять шум? Но, возможно, Даниленко что-то предпринимает — послал же он Штраха. II вправе ли он требовать максимальной оперативности в таком сложном и спорном вопросе. А как не требовать? В Приморске в форсированном порядке монтируются железные конструкции здания, в Таганроге делают или скоро начнут делать такие же порочные котлы, как эти, где-то изготовляют оборудование, и с каждым днем все труднее будет добиться изменения проекта, если вообще этого можно добиться.

Рудаев потерял сон. Как ни уставал он на заводе, сколько ни читал по вечерам, ничто не помогало — засыпал только под утро. Несколько раз пытался поспать подольше. Может ведь он позволить себе прийти в цех позже — ему номерок не вешать. Но безотказно действовала проклятая привычка — в половине седьмого глаза открывались сами собой, и тут уж хоть тресни — больше не заснешь.

В мартене бушевали страсти. Гребенщиков не издавал приказа о реализации решений технического совета и, когда его спрашивали о причинах такой задержки, отвечал с удивительной вежливостью:

— Я принимаю меры.

А спрашивали его ежедневно по нескольку раз. Сталевары уговорились между собой не давать покоя начальнику и выполняли этот уговор добросовестно, испытывая его терпение. Но получилось так, что у Гребенщикова терпения хватило, а у сталеваров оно иссякло. Они утвердились во мнении, что начальник решил саботировать решение техсовета, тем более что инициатива и создания совета и вызова Корытко принадлежала Рудаеву.

Миновала неделя после техсовета, и к Гребенщикову для решительного разговора пришел Сенин.

Выслушав претензии, Гребенщиков ответил так же вежливо и уклончиво, как делал это до сих пор.

В Донецке, как и предполагал Рудаев, Даниленко не оказалось, и был он вне пределов досягаемости — уехал в Москву. Волей-неволей пришлось возвратиться домой.

Директор долго выдерживал Рудаева в приемной. Вызывал то одного сотрудника заводоуправления, то другого, и по сочувствующим взглядам всезнающей и всепонимающей секретарши можно было догадаться, что это неспроста.

Появился Гребенщиков. Благодушно кивнул Рудаеву и прошел в директорский кабинет. Разговор был долгий, в приемную доносились голоса, но разобрать, о чем шла речь, было невозможно. Почему-то Рудаеву казалось, что говорили о нем. Но при чем тут Гребенщиков? Может быть, директор давал ему на экспертизу объяснительную записку? Только какой из него эксперт, если в свое время он не возражал против проекта?

Гребенщиков ушел, однако директор и тогда не пригласил Рудаева.

«Согласовывает насчет меня с кем-нибудь», — мелькнуло в голове у Рудаева, и он пожалел, что явился сюда, не обеспечив тыла. Надо было поговорить хотя бы с секретарем партийного комитета. На самом деле:,не безрассудство ли переться со своими запутанными делами прямо к Троилину, отношение которого к себе прекрасно знает?