Когда мне исполнилось двадцать лет, я поступил в ученики к старому венскому мастеру-краснодеревщику, которого звали Альберт Пош. Я работал с ним с 1922 по 1924 год, вскоре после окончания Первой мировой войны. Он выглядел в точности как Жорж Клемансо, будучи при этом очень мягким и добрым человеком. После того, как я заслужил его доверие, он частенько, когда мы оставались вдвоем в его мастерской, одаривал меня из своего неисчерпаемого кладезя знаний. Однажды он рассказал мне, что на протяжении многих лет работал над разными моделями вечного двигателя, мечтательно добавив: «Все твердят, что его нельзя сделать; но когда он будет готов, они заговорят по-другому!» («Da sag’n s’ dass ma’ so was net mach’n kann; aber wann amal eina ein’s g’macht hat, dann wer’n s’ schon anders red’n!»). Его любимым занятием было задавать мне какой-нибудь вопрос на историческую тему и затем, убедившись, что я не знаю на него ответа, отвечать на него самому (несмотря на то, что я, его ученик, был студентом университета — обстоятельство, которым он очень гордился). «А знаешь ли ты, — мог он спросить меня, — кто придумал ботфорты? Не знаешь? Это был Валленштейн, герцог Фридландский, во время Тридцатилетней войны». После одного или двух вопросов, которые он задавал и на которые сам же с торжествующим видом отвечал, мой мастер говаривал скромно, но с гордостью: «Ну теперь ты можешь спросить меня, что пожелаешь:

я знаю все».

(«Da können S’ mi’ frag’n was Sie woll’n:

ich weiss alles».)

Мне кажется, что я узнал о теории познания больше от моего дорогого всезнающего мастера Альберта Поша, чем от любого другого из моих учителей. Никто из них не сделал большего, чтобы превратить меня в ученика Сократа. Потому что именно мой мастер научил меня не только тому, сколь малы мои познания, но и тому, что любая мудрость, к которой я мог бы стремиться, могла состоять лишь во все более отчетливом осознании глубины моего невежества.

Эти и другие мысли из области эпистемологии овладевали моим умом в то время, как я работал над сооружением письменного стола. В это время мы получили большой заказ на тридцать письменных столов из красного дерева со множеством ящичков. Боюсь, что качество некоторых из этих столов, особенно их французская полировка, крупно пострадало из-за моего увлечения эпистемологией. Это навело моего мастера на мысль, да я и сам это понял, что я слишком невежествен и слишком погрешим для такого рода работы. Поэтому я решил, что по завершении моего ученичества в октябре 1924 года я буду присматривать себе что-нибудь полегче, чем сооружение письменных столов из красного дерева. В течение года я состоял на социальной службе по работе с беспризорными детьми. Этой работой я занимался и ранее, и она показалась мне очень трудной. Затем, еще через пять лет, проведенных главным образом за учебой и в писательских занятиях, я женился и счастливо зажил в должности школьного учителя. Это было в 1930 году.

В то время у меня не было иных профессиональных амбиций, кроме как учительских, хотя я немного устал от моей профессии после публикации моей книги

Хотя большинство из нас знают о времени и месте своего рождения — в моем случае это произошло 28 июня 1902 года в местечке, называвшемся Гиммельхоф, в районе Вены под названием Обер Санкт Файт, — немногим известно, когда и как началась их интеллектуальная жизнь. Что касается моего философского становления, я помню некоторые из его ранних стадий. Но оно точно началось позже, чем мое эмоциональное и нравственное становление.

Мне кажется, я был ребенком с характером пуританина, даже педанта, хотя эта черта, наверное, смягчалась во мне чувством, что я не вправе выносить суждений в отношении кого-либо, кроме себя. Среди моих самых ранних воспоминаний есть чувство восхищения, которое я испытывал к старшим и лучшим меня, например к моему двоюродному брату Эрику Шиффу, которым я сильно восхищался за то, что он был на год старше меня, за его опрятность и особенно за его красоту — дарования, которые я всегда считал важными и лично для меня недостижимыми.

Сегодня часто можно услышать, что дети по природе жестоки. Я в это не верю. Ребенком я был что называется «рохлей», а сострадание стало одним из самых ярких чувств, которые я могу вспомнить. Оно было главной составной частью моего первого опыта влюбленности, который я испытал, когда мне было четыре или пять лет. Меня привели в детский сад, и там я увидел красивую маленькую девочку, которая была слепой. Мое сердце было разбито как очарованием ее улыбки, так и трагедией ее слепоты. Это была любовь с первого взгляда. Я так и не позабыл ее, хотя видел ее всего однажды, да и то только час или два. В сад меня больше не водили; наверное, моя мама заметила, в каком смятении я находился.

Вид ужасающей нищеты в Вене был одним из главных вопросов, которые волновали меня, когда я был еще маленьким ребенком, — настолько, что он никогда не выходил у меня из головы. Немного людей, живущих сегодня в западных демократических странах, знают, что означала нищета в начале двадцатого века: мужчины, женщины, дети, страдающие от холода, голода и безнадежности. Но мы, дети, ничем не могли им помочь. Все, что было в наших силах, это выпросить несколько медных монеток и отдать их беднякам.

Лишь много лет спустя я узнал, что мой отец долго и упорно работал, чтобы как-то изменить эту ситуацию, хотя он никогда не говорил об этой работе. Он состоял в двух комитетах, которые предоставляли жилье для бездомных: масонская ложа, мастером которой он был на протяжении многих лет, содержала сиротский дом, а другой (не масонский) комитет построил и организовал большое учреждение для взрослых бездомных и их семей. (Одним из обитателей этого учреждения, называвшегося

Атмосфера, в которой я рос, была определенно книжной. Мой отец Симон Зиглиц Карл Поппер, как и оба его брата, получил степень доктора права в Венском университете. У него была обширная библиотека, и книги лежали повсюду — за исключением столовой, в которой находились концертный рояль Бесендорфера и много нот Баха, Гайдна, Моцарта, Бетховена,

Шуберта и Брамса. Мой отец был ровесником Зигмунда Фрейда, труды которого он имел и читал сразу по публикации. Он работал адвокатом и ходатаем по разным делам. Что касается моей мамы Жени Поппер, в девичестве Шифф, то о ней я расскажу позже, когда буду говорить о музыке. Мой отец был образцовым оратором. Я слышал его в суде всего однажды, в 1924 или 1925 году, когда сам был ответчиком. Дело было, на мой взгляд, ясное

[2]

. Поэтому я не просил отца выступать в мою защиту и немного смутился, когда он настоял на своем. Однако простота, ясность и искренность его речи произвели на меня большое впечатление.

Мой отец упорно работал по своей профессии. Он был другом и партнером последнего либерального бургомистра Вены, доктора Карла Грюбля, и унаследовал его юридическую контору. Эта контора была частью обширных апартаментов, в которых мы жили. Они располагались в самом сердце Вены, напротив центрального входа в собор (

Stephanskirshche

)

[3]

. Он проводил в этой конторе долгие часы, однако на самом деле он был скорее ученым, чем адвокатом. Он был историком (книги по истории занимали значительную часть его библиотеки) и особенно интересовался древнегреческой историей, а также историей восемнадцатого и девятнадцатого веков. Он писал стихи, а также переводил латинскую и греческую поэзию на немецкий язык. (Отец редко об этом говорил. Только по чистой случайности я обнаружил однажды его легкие переводы поэзии Горация. Его особыми дарованиями были легкость и развитое чувство юмора.) Он очень интересовался философией. У меня до сих пор есть его книги с сочинениями Платона, Бэкона, Декарта, Спинозы, Локка, Канта, Шопенгауэра и Эдуарда фон Гартмана; собрание сочинений Джона Стюарта Милля в немецком переводе под редакцией Теодора Гомперца (чью книгу «Греческие мыслители» он очень ценил); большинство работ Ницше, Кьеркегора и Эйкена, а также Эрнста Маха; книги Фрица Маутнера «Критика языка» и Отто Вейнингера «Пол и характер» (которые обе, по-видимому, некоторым образом повлияли на Витгенштейна)

Таким образом, книги стали частью моей жизни задолго до того, как я научился их читать. Первой книгой, которая произвела на меня большое и длительное впечатление, была прочитана моей мамой двум моим сестренкам и мне вскоре после того, как я выучился читать. (Из троих детей я был младшим.) Это была книга для детей великой шведской писательницы Сельмы Лагерлеф в прекрасном немецком переводе

Умение читать и, в меньшей степени, писать являются, конечно же,

Таким образом, мне было двенадцать лет, когда началась Первая мировая война, и военные годы, а также годы после войны, оказались в любом отношении решающими для моего интеллектуального развития. Они сделали меня критичным по отношению к общепринятым мнениям, в особенности к политическим мнениям.

Конечно, немногие понимали в то время, что означает война. По всей стране гремел оглушительный гром патриотизма, к которому присоединились даже некоторые члены нашего прежде далеко не воинственного кружка. Мой отец стал печальным и подавленным. Но даже Арндт видел нечто обнадеживающее. Он надеялся на демократическую революцию в России.

Впоследствии я часто вспоминал эти дни. Перед войной многие члены нашего кружка рассуждали о политических теориях, которые были решительно пацифистскими или, по крайней мере, критичными по отношению к существующему порядку, критиковали союз между Австрией и Германией и экспансионистскую политику Австрии на Балканах, в особенности в Сербии. Я был поражен тем, как неожиданно они превратились в сторонников этой самой политики.

Сегодня я понимаю эти вещи немного лучше. Это было не только давление общественного мнения, но и проявление лояльности. И еще был страх — страх жестоких мер, которые в военное время предпринимались властями против несогласных, поскольку жесткой границы между несогласием и предательством провести было нельзя. Но в то время я был чрезвычайно озадачен. Конечно, я ничего не знал о том, что случилось с социалистическими партиями во Франции и Германии: как улетучился их интернационализм. (Чудесное описание этих событий можно найти в последних томах «Семьи Тибо» Роже Мартена Дю Тара)

[6]

.

На несколько недель под влиянием школьной пропаганды я немного заразился общим настроением. Осенью 1914 года я написал глупую поэму под названием «Воспевание мира», в которой высказывал убежденнность, что австрийцы и немцы окажут успешное сопротивление нападению (я полагал тогда, что «мы» подверглись нападению), и описывал, а также воспевал, восстановление мира. И хотя это была не очень воинственная поэма, вскоре я устыдился своей убежденности, что «мы» были атакованы. Я понял, что нападение Австрии на Сербию, а Германии — на Бельгию были вещами ужасными и что был задействован огромный пропагандистский аппарат, чтобы убедить нас в том, что их действия были оправданы. Зимой 1915–1916 годов я пришел к убеждению — без сомнения, под влиянием довоенной социалистической пропаганды, — что дело Австрии и Германии было неправым и что мы заслуживаем поражения в этой войне (и поэтому мы обязательно потерпим поражение, как я наивно рассуждал).

Я долгое время верил в то, что существуют настоящие философские проблемы, которые не являются просто головоломками, возникающими из-за неправильного использования языка. Некоторые из этих проблем по-детски очевидны. Случилось так, что я натолкнулся на одну из них, когда я был еще ребенком, наверное, около восьми лет от роду.

Однажды я что-то услышал о солнечной системе и о бесконечности пространства (без сомнения, ньютонова пространства) и забеспокоился: я не мог себе представить ни того, что пространство конечно (иначе что же за его пределами?), ни того, что оно бесконечно. Мой отец предложил мне спросить об этом одного из его братьев, который, по его мнению, очень хорошо умел объяснять такие вещи. Дядя спросил меня сначала, трудно ли мне представить ряд чисел, следующих одно за другим. У меня такой проблемы не было. Тогда он попросил меня представить кучу кирпичей и добавить к ней один кирпич, и еще один кирпич, и так без конца; эта куча никогда не заполнит все пространство вселенной. Я согласился, несколько неохотно, с тем, что это был весьма поучительный пример, хотя и не был полностью им удовлетворен. Конечно, я не мог сформулировать того, что именно меня по-прежнему не устраивало: это было различие между потенциальной и актуальной бесконечностью и невозможность редуцирования актуальной бесконечности к потенциальной. Эта проблема была, конечно же, частью (пространственной частью) первой антиномии Канта, и она (в особенности, если к ней добавить часть, касающуюся времени) является серьезной и до сих пор нерешенной

[7]

философской проблемой — особенно когда надежды Эйнштейна решить ее, показав, что Вселенная является закрытым пространством Римана с конечным радиусом, оказались более или менее под спудом. Конечно, мне и в голову не приходило, что волнующая меня проблема могла оказаться открытой. Напротив, я думал, что это был вопрос, на который интеллигентный взрослый человек вроде моего дяди должен знать ответ, тогда как я был все еще слишком невежествен, или, быть может, слишком молод, или слишком глуп, чтобы понять его до конца.

Я помню несколько таких проблем — серьезных проблем, не головоломок — в более старшем возрасте, когда мне было двенадцать или тринадцать лет; например, проблема происхождения жизни, оставленная открытой теорией Дарвина, или то, является ли жизнь просто химическим процессом (я склонялся к теории, что организмы — это пламя).

Мне кажется, что с этими проблемами неизбежно сталкивается каждый, кто когда-либо слышал о Дарвине, будь то взрослый или ребенок. Тот факт, что в связи с ними проводятся экспериментальные исследования, не делают их не-философ-скими. И менее всего следует нам провозглашать в приказном тоне, что философских проблем не существует или что они не-разрешаемы (хотя, возможно, они и разлагаемы на более простые задачи).

Мой собственный подход к таким проблемам в течение долгого времени оставался неизменным. Я никогда не допускал возможности, что какая-нибудь из проблем, беспокоивших меня, не была давно решена, и еще менее того, что она может оказаться новой. Я не сомневался, что люди вроде великого Вильгельма Оствальда, редактора журнала