Проблема настоящего исследования — возможность значительно укоротить человеческую историю сравнительно с распространёнными представлениями. Если бы это позволило правильнее видеть историю в целом, то тем самым увеличило бы коэффициент прогнозируемости. Ведь историческая наука, вольно или невольно, ищет путей стать наукой о будущем. Вместе с тем, история стала бы более историчной. Автор привержен правилу: «Если ты хочешь понять что-либо, узнай, как оно возникло». Но как поймёшь историю человечества, если начало её теряется в глубине, неведомой в точности ни палеоархеологии, ни палеоантропологии, уходит в черноту геологического прошлого. При этом условии невозможно изобразить историю как траекторию, ибо каждую точку на траектории ведь надо бы откладывать от начала. Каждый факт на траектории мировой истории надо бы характеризовать его удалённостью от этого нуля, и тогда факт нёс бы в своём описании и объяснении, как хвост кометы, этот отрезок, это «узнай, как оно возникло»

[8]

.

Эмпирически наш современник знает, как быстро происходит обновление исторической среды, в которой мы живём. Если ему сейчас 75 лет и если разделить его жизнь на три двадцатипятилетия, то они отчётливо покажут, что каждый отрезок много богаче новациями, чем предыдущий. Но при жизни его предка на аналогичные отрезки приходилось заметно меньше исторической динамики, и так далее в глубь времён. А в средние века, в античности, тем более на Древнем Востоке индивидуальная жизнь человека вообще не была подходящей мерой для течения истории: его мерили династиями — целыми цепями жизней. Напротив, человек, который начинает сейчас свою жизнь, на протяжении будущих 75 лет, несомненно, испытает значительно больше изменений исторической среды, чем испытал наш семидесятипятилетний современник. Всё позволяет предполагать, что предстоящие технические, научные и социальные изменения будут всё уплотняться и ускоряться на протяжении его жизни.

Фундаментальным тезисом, который ляжет в основу дальнейшего изложения, является идея, что человеческая история представляет собой прогрессивно ускоряющийся процесс и вне этого понята быть не может. Мы не будем здесь касаться обширной проблемы, не надлежит ли вписать динамику человеческой истории в более пространный ряд: в возможный закон ускорения истории Вселенной, ускорения истории Земли, ускорения истории жизни на Земле?

Разные исторические процессы историки делят на периоды. Периодизация — основной приём упорядочения всякого, будь то короткого, будь то долгого, общественного процесса в истории культуры, политического развития какой-либо страны, в истории партии, войны, в биографии исторического персонажа, в смене цивилизаций. И вот я пересмотрел десятки частных периодизаций разных конечных исторических отрезков. Вывод: всякая периодизация любого исторического процесса, пусть относительно недолгого, если она мало-мальски объективна, т. е. ухватывает собственный ритм процесса, оказывается акселерацией — ускорением. Это значит, что периоды, на которые его разделили историки, не равновелики, напротив, как правило, один за другим всё короче во времени. Исключением являются лишь такие ряды дат, которые служат не периодизацией, но простой хронологией событий, например царствований и т. п.

Трудно даже вообразить себе бурю в умах в 60-80-х годах XIX в. по поводу происхождения человека. Она достигла предела и кульминации к 1891–1894 гг. — к моменту открытия остатков питекантропа на о. Ява. Это было поистине великое событие, и едва ли не самым притягательным экспонатом на международной выставке 1900 г. в Париже была реконструкция в натуральный рост фигуры яванского питекантропа.

Виднейший соратник Ч. Дарвина — Т. Гексли назвал происхождение человека «вопросом всех вопросов». И эти слова не раз повторял другой столь же выдающийся соратник Ч. Дарвина — Э. Геккель. Приглашённый в 1898 г. выступить на Международном конгрессе зоологов в Кембридже по какому-либо из великих общих вопросов, волнующих зоологию и ставящих её в связь с другими отраслями знания, Э. Геккель начал свою речь словами: «Из этих вопросов ни один не представляет такого величайшего общего интереса, такого глубокого философского значения, как вопрос о происхождении человека — этот колоссальный „вопрос всех вопросов“»

[21]

. Действительно, тут столкнулись в то время религия и естествознание, вера и наука. Человечество вдруг прозрело: оно было почти ослеплено вспыхнувшим знанием своего биологического генезиса, о котором предыдущее поколение и не помышляло. Отныне человек думал о себе по-новому — естественнонаучный «трансформизм» заодно трансформировал его представление о человеке.

Прошло сто лет. Косвенные результаты этого переворота распространяются вширь. Но сама буря «происхождения человека от обезьяны» пронеслась как-то удивительно быстро. Конечно, «обезьяньи процессы» ещё недавно приключались кое-где, но это запоздалые раритеты. Характерно обратное: проблемы антропогенеза занимают в общем лишь узкий круг специалистов. Широкая публика не волнуется. Затухает приток молодых учёных. Тема кажется исчерпанной.

И в специальных научных журналах, и на международных конгрессах сейчас изучают не столько происхождение человека в широком смысле, сколько один аспект — степень древности ископаемого человека. А это не сулит принципиальных преобразований, обновления ранее утвердившихся представлений. Некоторое время назад в газете «Вечерняя Москва» я прочёл такие строки: «Человечеству 20 миллионов лет. К такому выводу пришел американский антрополог Брайн Патерсон и его сотрудники из Гарвардского университета. По их мнению, человечество намного старше, чем ранее предполагали. Это подтвердили останки человеческих скелетов, найденные при раскопках в районе одного высохшего допотопного озера в Кении»

Возникновение человеческой речи — одновременно и «вечная проблема» науки, и проблема всегда остававшаяся в стороне от науки: на базе лингвистики, психологии, археологии, этнографии, тем более спекулятивных рассуждений или догадок, даже не намечалось основательного подступа к этой задаче.

Что время для такого подступа пришло, об этом свидетельствуют участившиеся за последние два десятилетия и даже за последние годы серьёзные попытки зарубежных учёных открыть биологические основы, мозговые механизмы и физиологические законы генезиса и осуществления речевой деятельности (Пенфильд и Робертс, Леннеберг, Макнейл, Каунт, Карини, Уошбарн и др.)

[79]

.

Но недостаток, ограничивающий продвижение всех этих научных усилий, состоит в том, что само явление речи рассматривается как некая константа, без попытки расчленить её на разные уровни становления (особенно в филогенезе) и тем самым вне идеи развития. Между тем, как будет показано в настоящей книге, вопрос не имеет решения, пока мы не выделим тот низший генетический функциональный этап второй сигнальной системы, который должен быть прямо выведен из общих биологических и физиологических основ высшей нервной деятельности

[80]

.

Сейчас для нового этапа исследования проблемы возникновения человеческой речи существует по меньшей мере четыре комплекса научных знаний: 1) современное общее языкознание, в особенности же ответвившаяся от него семиотика — наука о знаках; 2) психолингвистика (или психология речи) с её революционизирующим воздействием на психологическую науку в целом; 3) физиология второй сигнальной системы, нормальная и патологическая нейропсихология речи; 4) эволюционная морфология мозга и органов речевой деятельности. Этот перечень не следует понимать в том смысле, что достаточно было бы свести воедино данные четыре комплекса знаний для получения готового ответа. Такое их сопоставление всего лишь настоятельно укажет на недостающие звенья.

Мы выяснили, что речь — ядро человеческой психики и что внушающая работа слов (прескрипция, суггестия) — ядро этого ядра. Иначе говоря, мы определили «направление главного удара» со стороны психологии по Декартовой пропасти, как и по робинзонаде в теории антропогенеза. Эта вершина конуса психологических наук ориентирована в сторону наук о мозге и его функциях. Теперь, согласно замыслу, нужно найти встречную вершину названного второго комплекса наук. Задача такова: обнаружить чисто физиологический корень второй сигнальной системы, следовательно, выявить в высшей нервной деятельности животных некую биологическую закономерность, необходимую, но недостаточную для возникновения второй сигнальной системы.

В этой поисковой теме необходимо идти путём наблюдений над фактами. В данной главе я и резюмировал свой 25-летний опыт изучения этой темы.

Физиологи павловской школы подчас пользуются применительно к подопытным животным чисто психологическим термином «непроизвольное действие». Какое-нибудь подёргивание, почёсывание, отряхивание, повёртывание, поднимание конечностей, крик, зевание и т. п., «не идущее к делу», называют «непроизвольным действием». Выражение заимствовано из невропатологии человека: такие побочные действия, когда они возникают неудержимо и бесконтрольно, являются двигательными неврозами или, говоря описательным языком, непроизвольными действиями. Но перенесение такого термина на здоровых животных не удовлетворяет физиологическое мышление. Что же останется от физиологического детерминизма, если назвать все остальные, т. е. биологически целесообразные действия животного «произвольными»? Правда, на практике закрепилось применение этого последнего термина лишь к определённой группе действий животного: когда оно активно осуществляет поведение, ведущее к подкреплению, например, находясь в экспериментальном станке, поднимает лапу, если вслед за тем ему всегда дают пищу. Но ясно, что такое поднимание лапы как раз не является произвольным, — оно с полной необходимостью стимулируется с помощью нервных окончаний внутри организма «чувством голода» и является столь же жёстко физиологически детерминированным, как в другой ситуации движение животного к кормушке по звуку звонка, тоже связано с возможностью получить пищу. Термин «произвольный» тут совершенно условен

Реактивность — свойство живого вещества. А эволюция живой природы — выработка всё более совершенных средств не реагировать, следовательно, тормозить эту самую реактивность. Это даёт реакции возрастающую прицельность в единственном остающемся направлении. Совершенствование живого — это совершенствование торможения реакций.

Исходная реактивность была чисто химической, что соответствует субстанции жизни — обмену веществ. Но в дальнейшем подавление, вернее, радикальное ограничение этой реактивности, конечно, не было возвратом к «добелковой», т. е. неживой материи, оно было цепью чисто биологических «изобретений» или «открытий» способов задержать реакцию, тем самым сделав реагирование элективным (избирательным) и корректируемым. Первоначально само свойство движения возникло у растений, бактерий и низших животных как средство уклоняться от иначе неизбежной химической реакции; всякий тропизм есть и таксис: фототропизм есть отворачивание или удаление от вредной темноты, так что обращение и приближение к свету — статистический результат новых и новых отклонений от тёмного, оно есть, следовательно, продукт торможения. Подвижность, движение высшего животного — это уход от принудительной контактной реактивности, иначе говоря, её торможение. Мы слишком прикованы к человеческому самонаблюдению, поэтому и у животных гораздо более фиксируем нечто схожее с «целью», «стремлением», чем оборотную сторону медали. Между тем техника реагирования развивалась в эволюции живой природы лишь как производное от развития техники нереагирования, т. е. исключения, предотвращения, подавления более простой реактивности.

В сущности нервное возбуждение — это тоже простая реактивность, хотя на очень специальном и сложном химико-физическом субстрате. Биологическая эволюция «отрицает» его (как свободное передвижение животного «отрицает» силу тяжести), ибо возбуждение всё жёстче перекрывается шлюзом, канализируется. «Ум» животного — это возможность не реагировать в 999 случаях из 1000 возникновений возбуждения. Животное всё успешнее, где только возможно, оберегает себя от реакции, так как движется, обладает дистантной рецепцией, дробит раздражители с помощью мозговых анализаторов. Всё это не имеет никакого отношения к экономии энергии реактивности: напротив, расход энергии на торможение растёт в ходе эволюции в гигантских пропорциях.

В этой восходящей кривой переход к человеку не может быть не чем иным, как дальнейшим и качественно новым взлётом торможения. Довольно было бы заметить, как его нынешняя способность перемещаться превосходит животных, в какой степени дистантность его рецепции (информации) раздвинута: опытом предков, информативной коммуникацией современников, индивидуальной вооружённостью; насколько — почти неограниченно — дробится и анализируется окружающий мир аппаратом языка и науки. Чтобы этот ряд начался, должно было иметь место переключение прежней системы торможения реактивности, присущей животным, на систему высшего порядка.

Один из корней ложного постулата, отождествляющего троглодитид с людьми, я усматриваю в том, что им приписали охоту на крупных животных.

Если археологи находят в четвертичных залеганиях кости и обработанные камни, оставшиеся от ископаемых предков Homo sapiens, вместе с костями крупных животных, отсюда вытекает вывод вовсе не об охоте, а лишь о том, что они поедали мясо этих животных.

Если бы охота была основой жизни, скажем, археоантропов дошелльского, шелльского и ашёльского времени, она не могла не оставить каких-либо достаточно очевидных следов. Как показывают исследования, ничто серьёзно не говорит за охоту

[335]

, но отбросить эту запутывающую дело гипотезу мешают предубеждения. Поэтому надо пригласить читателя вдуматься в некоторые слова.

Обидно ли, унизительно ли для наших предков «трупоядение»? Термин этот окажется не имеющим смысла, если вспомнить, что есть не труп вообще невозможно, разве что сосать из вен живую кровь или паразитировать на внутренних органах. Поедание нами мясной пищи является тоже своего рода трупоядением — поеданием мяса животных, убитых не нами, а где-то на бойне, может быть в другой части света, откуда «труп» везли в рефрижераторе. Не всё ли равно, кто и как прервал жизнь животного, тело которого поедается человеком (мы пока отвлекаемся от санитарно-гигиенической стороны).

Предыдущая глава далеко не завершила выполнение критической, или деструктивной, стороны нашей задачи. Очередной помехой, мешающей работе, выступает мнение, будто-то кто-то из наших плейстоценовых предков в один прекрасный день открыл или изобрёл способ добывания огня, похитив его тайну у молнии или вулкана, как Прометей для людей похитил огонь у богов.

Это мнение — одна из опор опровергаемого в настоящей книге представления о великой отдалённости начала человеческой истории. Следы огня, находимые в нижнем и среднем палеолите, якобы свидетельствуют о человеке, о его разумном творческом духе.

Огромное значение огня в истории материальной культуры общеизвестно. Нередко говорят

[568]

, что в известном смысле, вся история материальной культуры сводится к развитию использования огня. Естественно, что вокруг вопроса о первоначальном открытии огня идёт борьба между идеализмом и материализмом.

Идеализм издавна приписывал появление огня в жизни человека либо прямо богу, либо полубожественному герою (например, Прометею), либо какому-то индивидуальному «гению» среди людей, носителю «искры божьей». С развитием в XIX в. этнографии и истории культуры построения стали много сложнее, но тема происхождения огня трактовалась (в частности, немецкими учёными Куном, Гейгером и др.) не иначе, как в неразрывной связи с вопросами истории религии, верований, солнечного культа. Важнейший факт материальной культуры выводился из развития религиозных идей.

Если ещё раз непредвзято спросить себя об отличительных признаках человека, которые даны опытом истории и не могли бы быть «в другом смысле» распространены на животных, то таковых, в конце концов, останется очень немного. Они нас удивят: они стоят словно где-то в стороне от столбовой дороги развития как гуманитарных наук, так и естествознания. Назову два таких отличия.

Во-первых, люди единственный вид, внутри которого систематически практикуется взаимное умерщвление. При этом условия его всё более ограничиваются. Казалось бы, это — привесок к основным отличиям людей от животных. Но если подумать, что все формы эксплуатации, известные в истории, были ступенями смягчения рабства, а рабство возникло как смягчение (первоначально отсрочка) умерщвления пленника, станет видно, что тут есть, над чем задуматься. История выступает не как отмена внутривидового, но как прогрессирующее его оттеснение внутри и вовне общества на краевые ситуации некоего ultima ratio. Точно так же всевозможные виды жертвоприношений, подношений, даров, отдарков и обменов, видимо, восходят к древнейшему корню — человеческим жертвам и являлись сначала их заменами, смягчениями и суррогатами. Путь назад, просто к отмене убийства между существами, биологически однородными, был невозможен, оставался путь вперёд — путь цивилизации.

Во-вторых, столь же странно, на первый взгляд, прозвучит утверждение, что люди — единственный вид способный к абсурду, а логика и синтаксис, практическое и теоретическое мышление — его «дезабсурдизация». Правда, зоопсихологи пытались штурмовать проблему «заблуждения» у животных. Однако оказалось, что животное может быть «обмануто» экспериментатором или природной средой, но его реакция сама по себе вполне рациональна. Когда говорят о «пробах и ошибках», то это — категории экспериментатора, в сознании которого есть придуманная и поставленная им перед животным «задача». Но организм животного ведёт себя в любой искусственной ситуации с физиологической точки зрения совершенно правильно, либо даёт картину нервного срыва (неадекватные рефлексы), сконструировать же абсурд, или дипластию, его нервная система неспособна. Всё развитие человеческого сознания в ходе истории есть постепенное одоление первоначальной абсурдности, её сдвиг на немногие краевые позиции.

Эти два предварительно схваченных здесь отличия людей и будут систематически рассмотрены в этой последней части настоящей книги. Все предыдущие главы служили подступом. Данная глава должна осветить, хотя бы в посильном приближении, первую из двух отмеченных человеческих загадок.

В этой главе не ставится задача рассмотреть историю дискуссии, развернувшейся на страницах советских научных журналов, начиная с 1953 г. по коренным методологическим проблемам антропогенеза. Она затухла примерно к 1962 г.

[664]

Но единства взглядов не было достигнуто. Потребовалась более капитальная аргументация. Сейчас, когда читатель ознакомился с моими аргументами, пришло время в настоящей главе попробовать суммировать суть горячего обсуждения таких фундаментальных понятий, как орудия, труд, общественное производство. Но я постараюсь быть кратким, извлекая из вышеназванных статей лишь некоторые места, в том числе касающиеся максимально целостной интерпретации высказываний Маркса, Энгельса, Ленина.

Антрополог В. П. Якимов в таких словах подвёл итоги работы в области антропогенеза состоявшегося в 1964 г. в Москве VII Международного конгресса по антропологии и этнологии: «По важнейшим проблемам антропогенеза учёные пришли к единому мнению, что является весьма существенным вкладом в науку и большим шагом на пути сближения методологических позиций учёных разных стран»

[665]

. Как участник конгресса, я готов подтвердить: факт констатирован верно, т. е. сближение позиций различных учёных по этим вопросам действительно имело место. Другое дело — как надо оценивать это явление. Чтобы ответить на этот вопрос, надо выяснить, в чём именно выразилось единомыслие? Прежде всего в принятии как якобы общего для мировой науки определения человека: человек — высший примат, отличающийся способностью к изготовлению и использованию искусственных орудий. Это определение уже давно выступает как наиболее распространённое среди зарубежных учёных, причём без какого бы то ни было влияния марксизма. В качестве примера можно указать на обобщающую книгу видного палеоархеолога, открытого идеалиста Оукли «Человек делатель орудий»

[666]

. Таким образом, с удовлетворением пишет в другом случае В. П. Якимов, не развитие интеллекта, не крупный мозг, как это утверждалось ранее многими зарубежными учёными, определяет человеческое существо, а изготовление орудий; в этом — «известный прогресс в развитии представлений у части буржуазных антропологов»

Определение человека как животного, делающего орудия, не является ни шагом вперёд к марксизму, ни марксистским. Оно является, как увидим, полностью и целиком немарксистским. Эту идею часто приписывают Марксу и Энгельсу, но произвольно, и получается, словно «сближение методологических позиций» идёт в сторону марксизма.

Вот прежде всего несколько строк из той главы первого тома «Капитала» Маркса, которая посвящена кооперации. При работе сообща, пишет Маркс, сам общественный контакт вызывает соревнование и своеобразное повышение жизненной энергии, увеличивающее индивидуальную дееспособность отдельных лиц. «Причина этого заключается в том, что человек по самой своей природе есть животное, если и не политическое, как думал Аристотель, то во всяком случае общественное». Упоминание Аристотеля сопровождено комментарием: «Аристотелевское определение утверждает, строго говоря, что человек по самой своей природе есть гражданин городской республики (полиса —

Как условлено с первых глав, в тему этой книги входит только старт человеческой истории. Но не начальный этап истории и не начальные формы социума и этноса. Ни древнейшая дуальная организация, ни родовой строй вообще и его ступени, ни экзогамия или другие аспекты семейно-брачных отношений — ничто это не составляет темы данного философско-естественнонаучного трактата, задача которого только в том, чтобы по возможности прочнее, чем делалось до сих пор, поставить ногу на порог.

Этнологи и археологи, углубляющиеся в предысторию, начинают уже с того, что даны люди. Между последними существовали такие-то отношения, пусть тёмные и экзотичные. Мы же сперва отсекли то, что оказывается возможным отодвинуть за пределы этого понятия «люди», и тем самым лишь уточнили хронологический отрезок, охватывающий явление «начала», — и не предлагали ничего большего. Но это «начало» должно быть таким, чтобы оно содержало в себе всё будущее движение. Мало того, что движение будет его отрицать, превращать в противоположность, начало тут — то, что будет кончаться. Вопрос об институтах и структурах первобытного общества касается определённой части истории, тогда как исследуемый предмет — начало всей истории.

В частности, первобытнообщинный способ производства — это не только специфический по отношению к другим способ производства, но и первичный способ производства вообще. Это значит, что в самом субстрате первобытной экономики налицо нечто такое, что будет отрицаться дальнейшей экономической эволюцией человечества.

В основе всей истории производства вообще лежит способность людей производить больше, чем им нужно для восстановления затраченных в этом акте сил. Отсюда возможность и специализации, и обмена, и производства объектов культуры, и присвоения чужого прибавочного продукта (эксплуатации). Много думали и спорили: почему у человеческого труда есть это свойство, дающее человеку возможность прогрессирующего в истории наращивания и накопления сил, свойство производить, т. е. извлекать и перерабатывать из природной материи больше, чем необходимо для репродукции себя в виде своего организма и в виде своего потомства? Но может ли вол выполнить больше работы, чем надо его организму для восстановления затраченных сил? Да. Совершенно очевидно, что закон сохранения энергии тут ни при чём. «Свойство» человека состояло не в том, что он вообще мог производить некоторый избыток сверх своих затрат, т. е. минимальных потребностей, а в том, что он вынужден был это делать. Притом вынужден был производить этого избытка всё больше, вследствие чего должен был прибегать к орудиям, к технике, ко всему тому, что мы называем производительными силами.