Конан и Эмерт выбрались по заснеженному тракту Немедийского хребта на высокое плоскогорье и спустились на четыре лиги вниз. Их глазам предстал каменный столб с глубоко выбитой надписью: «Здесь всякий путник вступает в пределы великого и славного королевства Аквилонского, что находится под рукой короля Сигиберта. до Танасула дорога займет двести шестьдесят лиг, до Галпарана — двести лиг, до Тарантии — триста восемьдесят лиг. Да будет ровным ваш путь и чисты стремления!»

— Куда поедем? — спросил Конан у оборотня, прикрывшего лицо от ветра длинным отрезом шерстяной ткани. — И вообще, почему на столбе помянуто имя Сигиберта? Сколько лет назад он помер?

— Около трех столетий тому, — ответил Эмерт. — И это был самый великий государь Аквилонии. По сравнению с нынешним королем, Нумедидесом, Сигиберт — скала рядом с невзрачным обломком. Вперед?

— Тогда едем в Галпаран, — скомандовал Конан. — Сейчас Тарантия нам ни к чему.

Сумерки как-то незаметно превратились в глубокую ночь, и путники решили остановиться на ночлег. Развели небольшой костерок, сварили нехитрую кашу с солониной и луком и, передавая друг другу баклажку с забористым гномьим вином, начали неторопливую беседу. Точнее Конан, немного захмелев, ударился в воспоминания бурной шадизарской молодости, а Эмерт, немногословный как всегда, лишь изредка заполнял неизбежные паузы, возникавшие в момент прикладывания киммерийца к заветной посудине восклицаниями наподобие: «Да ну!», «Ну и что?», «А дальше?..» После довольно живописно рассказанной истории башни Слона, Эмерт, подкидывая в костер очередное полено, попросил:

Весна в джунглях — довольно красивое зрелище, как, впрочем, и почти любое время года. Жизнь кипит здесь круглый год, от почвы, почти не видной под плотным ковром травы и гниющей листвы, до вершин огромных баобабов. Только молодому воину, несмотря на жару, затянутому в кольчугу поверх джуббы, вся эта красота уже осточертела до зеленых демонов глубочайшей из преисподних Нергала. Его раздражало все: отвратительные мелкие обезьяны, с ликующими воплями закидывающие его всяческой дрянью (от бананов до собственного дерьма), постоянный гул насекомых, от которого звенело в ушах, прикрытых кольчужной бармицей, постоянно пропадающая в хитросплетениях лиан тропка, и в довершении всего одуряющий запах всевозможных цветов. Да еще эта ноющая дурища! Надо было давно ее бросить…

Воину было двадцать четыре зимы, он был высок, широкоплеч и мускулист. Его когда-то черная, грива длиной до лопаток, выгорела на ярком южном солнце до светло-русого цвета. Звали его Конан, а родом он был из полуночной Киммерии, чьими обитателями очень любят пугать своих детей всякие изнеженные «цивилизованные» мамаши.

Одной рукой Конан прорубал себе дорогу при помощи длинного прямого меча, а другой тащил молоденькую голубоглазую блондинку, судя по длинному, остренькому носику и узким маленьким губкам — немедийку. Девица еле дышала от усталости и что-то жалобно бормотала, но киммерийцу, судя по всему, было на это наплевать. Он прорывался через заросли со скоростью и упорством носорога. И производя при этом примерно столько же шума.

Впрочем, он неплохо знал Куш — в этой части страны ему ничего не грозило; Кроме того, эта немедийская дура все равно не смогла бы передвигаться с должной осторожностью, а так хоть выберемся побыстрее! По его подсчетам, примерно через три дня джунгли должны закончиться, а там и до «Жадины» недалеко…

«Жадиной» корсары называли маленькую укромную бухту недалеко от границы Кушитских джунглей и Стигийской саванны. На берегах бухты стоял маленький поселок, состоящий из одних таверн и веселых домов. Имелся также рынок, на котором корсары продавали честно награбленное добро, чтобы потом спускали его в упомянутых заведениях.